Зверь 44

– Где-то тут, – сказал я.

Кардан что-то пробурчал через маску. Я не разобрал слов. И хорошо, а то мог бы вспыхнуть и ответить. На зловонных мясорубках лучше молчать. Без того тошно.

Я приметил подпалённые ветки и коричневые, почти чёрные пятна крови на листьях. Следом разглядел и первого ханурика. Он распластался в кустах, вывернув руки и ноги. Головы у него не было. Рядом лежал второй. Я протиснулся в кусты, и надо мной взвилось полчище недовольных мух. Леший говорил, что мухи придирчивые и лепятся к ханурикам не раньше третьей недели, когда их раны разжижаются и становятся сочными. А ещё Леший говорил, что по размеру личинок можно с точностью посчитать, когда ханурик обнулился. Мне точных подсчётов не требовалось. Я знал главное: если бы мы пришли сюда недельки на две раньше, возни было бы меньше.

По кустам нашлось с три десятка тел. В коричневых ватниках и камуфляжных штанах, они казались вросшими в землю. Почти все – жабы, то есть почерневшие, липкие и вонючие. Малого вырвало прямо в маску. Он вернулся к дороге отдышаться и заменил маску портянкой, а мы с Кирпичом взялись за ближайшего ханурика. Подняли не сразу. У него слезла кожа с кистей рук, будто перчатки сползли. Мятые перчатки с ногтями. Когда я отряхнул верхонки и попробовал покрепче ухватиться за запястья, легко отделились и сами кисти. Браться за оголившиеся кости предплечий я не стал. Так, глядишь, разберём ханурика по частям. Ухватился за рукава, и мы с Кирпичом кое-как донесли расползавшуюся жабу до телеги. Других таскали на плащ-палатке. В кустах с ней неудобно, но деваться было некуда.

– Ну? Чего зависли? – крикнул я остальным.

Кардан выругался. Отгоняя мух и позвякивая шумихой, подцепил своего ханурика крюком за пояс. Сам того не сдвинул. На помощь Кардану поторопился Малой. Работа пошла привычным ходом.

Сифон намотал поверх маски портянку, и Кирпич посмеивался над братом. Калибр додумался подсунуть под маску каких-то листьев, но задохнулся, полез выгребать листья и верхонкой перепачкал лицо. Закашлялся от отвращения и окончательно развеселил Кирпича. Простуженный, тот скорее рычал, чем смеялся. Кардан продолжал невпопад орудовать крюком. Сразу было видно, что в вылазки с поисковым отрядом они с Калибром ходили нечасто.

Ханурики в оврагах попадались совсем раскисшие, а те, что лежали повыше, встречались с расклёванными глазами. Мы поднимали усиженного мухами ханурика, бросали его на плащ-палатку, тащили через подлесок, потом затягивали в телегу, а мухи, одуревшие, слипшиеся в тёмно-зелёное месиво, отказывались улетать. Когда же их придавливало сверху, наполняли телегу надрывным мушиным гулом.

Малой и Кардан выбрали ханурика поцелее, однако он ватником и штанами зацепился за ветки и отказывался выползать из кустов. Малой, намучавшись, решил раздеть ханурика. Начал с ватника и обнаружил, что тот надет на голое тело. Отстегнул и отвернул борт, а с ним отвернулась и кожа. Малой поспешно запахнул ватник и ещё долго застёгивал его, сражаясь с непокорными пуговицами. Потом взялся срезать цеплючие ветки ножом. Малой, конечно, был странный, но ничего, работал наравне с другими и нос не воротил. Я иногда забывал, что Малому шестнадцать лет.

В такие минуты не верилось, что через два месяца я действительно поеду домой. Да хоть бы и через три. Полгода! Я бы согласился ждать полгода, только бы уж точно знать, что увижу родных.

Вернувшись на гравийку с очередным хануриком, мы с Кирпичом отошли отдохнуть. Не сказать, что в стороне от телег воняло ощутимо меньше, но дышалось полегче. К нам присоединились Кардан и Малой. За ними увязался и Фара. Кардан, дурак, достал самокрутку. Решил закурить, чтобы отогнать запах разложения и перебить привкус тухлятины. Я думал промолчать, но всё же предупредил, что от папиросы станет хуже. Кардан не послушал. Чиркнул спичкой и сделал первую затяжку. Его повело. Кардан упрямился. Затянулся сильнее, и его моментально вырвало, он даже не успел отвести папиросу от губ – она так и вылетела вместе с блевотиной.

Кардан повалился на колени. Между приступами рвоты косился на меня с испугом. Думал, я буду над ним насмехаться, а мне бы это и в голову не пришло. Малой хотел помочь Кардану. Тот отмахнулся и от резкого движения опять скорчился. Не дожидаясь, пока он очухается, я заменил маску портянкой, и мы с Кирпичом вернулись в подлесок.

Сифон и Калибр без присмотра застопорились. Ошалелые, стояли над хануриком и соображали, как его подцепить и выволочить на плащ-палатку. Я сказал им, чтобы они не тупили, а уж если тупят, то пусть лучше идут подышать на гравийку.

Пока мы возились с жабами, Фара мешался у нас под ногами. Роняя банную шапку с катафотами и вновь нахлобучивая её на шапку шерстяную, он шарахался в кустах, забирался в овраги, что-то бубнил, выдёргивал застрявшую в ветках сумку и осматривал её, переживая, как бы не порвать износившийся брезент. Ненароком наступил одному ханурику на грудь, и у того из горла вышел газ – с таким звуком, будто ханурик жалобно вздохнул. Фара дёрнулся, хотел отпрыгнуть, но поскользнулся и, загремев шумихами, ухнул жабе на живот, отчего газ теперь вышел из зада.

Фара побледнел, но сам же первый рассмеялся, а его смех подхватили остальные. Подлесок взорвался хохотом. Нас, наверное, было слышно на километр в округе – один Сифон ржал в три глотки, – но воронов и это не отпугнуло. Они даже клювом не повели. Сидели на ветках и безучастно наблюдали, как мы забираем их добычу.

Смех оборвался так же резко, как и начался. Все вернулись к работе.

Фара отряхнулся, подобрал упавшую шапку и вновь подлез к потревоженному ханурику. Задачей Фары было собирать жетоны, которые сам Фара называл мундштуками. Он прятал их к себе в сумку. Кольца, крестики и тому подобное не трогал, но, если находил ценность вроде дорогого портсигара, сваливал в отдельную кучку на дороге. Туда же стаскивал пистолеты, автоматы, гранаты, магазины, ну и вообще всё огнестрельное и взрывное. Карандашом заносил каждую находку на листок описи, а листок передавал мне, чтобы я в свою очередь передал его нашему командиру, то есть Сухому, или непосредственно командиру какой-нибудь трофейной команды.

Покончив с хануриками, я погрузил в сетку небогатую добычу Фары и уставился в листок, будто мог прочитать составленный список. Знал, что Фара не Сивый и скорее удавится, чем что-нибудь зажмёт, но в присутствии Кардана хотел показать, что в целом контролирую происходящее. Только вот Кардану сейчас было не до меня. Его хорошенько прополоскало после той папиросы. Я всё равно пробежался по убористой описи, кивнул и лишь затем скомандовал:

– Двинули.

Гружёные телеги загромыхали по гравийке. Хотелось скорее убраться подальше от мясорубки. Мы забрали её вонь с собой, и я понимал, что она будет сопровождать нас до самого «Зверя», однако лес поредел, задул лобовой ветер и стало как-то посвежее. Мы сняли с лиц портянки. Чуть позже остановились отдохнуть. Сели с наветренной стороны от телег. Кирпич и Сифон на двоих закурили одну самокрутку и с усмешкой наблюдали, как Кардан раздражённо уворачивается от табачного дыма.

Никто не порывался достать из вещмешков свой сухпаёк, а Фара достал, вскрыл и вытащил фруктовую палочку. Яблоко с корицей. Фара за такую убьёт. Он на «Звере» был главным любителем фруктовых палочек. Однажды согласился за две штуки подменитьу печи приболевшего Черепа, правда, знатно там накосячил и словил смачный пинок от Сифона, но палочки сожрал за милую душу.

Отдохнув, мы двинулись дальше. Чтобы вновь не переть через зыбучий сосняк, пошли в обход по бетонке. «Зверь» стоял на месте – догонять его не требовалось, и небольшой крюк нас не испугал.

Впереди показался танк. Весь ржавый, с сорванной башней и покорёженной бронёй – сразу и не поймёшь, что танк, но Калибр сказал, что это «Медведь». В технике Калибр разбирался, как никто другой. Мог ночью по одному лишь звуку определить, какой приближается беспилотник. Хотя ночью поди разбери, правду он говорит или брешет, летит там ударный «Молот» или разведывательная «Ласточка». Я и днём-то их не слишком различал.

Оружие и ценности я спрятал под «Медведь». Отметил схрон в навигаторе и скомандовал браться за перекладину, а впереди вдруг нарисовалась фигура. Не то горбатая, не то ещё какая. Фигура уверенно приближалась к нам, и минутой позже я понял, что это не горб, а перекошенный заплечный вещмешок. Разглядел седые полосы на башке и убедился, что к нам идёт Сивый. И другие его узнали – не сказали ни слова, но выжидательно посмотрели на меня.

Кирпич сипло хохотнул, ожидая веселья. Его хохоток вывел меня из оцепенения. Я сжал кулаки. Думал разбить Сивому нос, и пусть он, зашибленный, плетётся в хвосте – я не позволю ему даже притронуться к перекладине. Наказание, конечно, получится глупое… Уж лучше запрячь его в телегу одного. Пусть надрывается. Торопиться некуда. Паром приплывёт нескоро.

Пока я думал, как поступить, Сивый приблизился на безопасное расстояние – так, чтобы с ходу никто не двинул ему в его рябую морду. Остановился измочаленный, потный, но до тошноты довольный, будто, явившись к нам, совершил подвиг. С придурочной улыбкой сбросил мешок, развязал его горловину и вывалил на бетонку чёрный свёрток.

– Это… – задохнувшись, промолвил Фара.

– Спальники! – крикнул Сивый и не успокоился, пока не выпростал весь мешок.

Пухлые свёртки легли у него в ногах, как защитные кули с песком под памятником какому-нибудь генералу. Где бы Сивый ни пропадал, он действительно умудрился организовать самые настоящие спальники. И не дырявое барахло, которое нам перепадало обычно, а новенькие, сшитые вручную. Такие, наверное, выдают командирам роты, батальона или ещё кому повыше.

В итоге нос Сивому никто не разбил. Я как-то растерялся, а потом размахивать кулаками было поздно, потому что все кинулись выбирать себе спальник – слетелись, как мясные мухи на разжиженную рану трёхнедельного ханурика. Толкались, вырывали свёртки другу друга, разве что не дрались, хотя Сивый сказал, что спальники одинаковые. Его никто не послушал, и Сивый, отойдя в сторону, рассмеялся над устроенной им свалкой. Первыми из неё выбрались Кирпич и Сифон. Они осмотрели добычу. Помедлив, бросили её и вернулись за добычей получше.

И я взял спальник. Точнее, спальник мне притащил Фара – один из тех, что бросили Кирпич с Сифоном. Запихнув его к себе в вещмешок, я уже никак не мог ударить Сивого. Иначе поступил бы как последняя гнида.

Когда все успокоились, начались расспросы. Калибр и Фара выпытывали у Сивого, где он организовал спальники, а Сивый отшучивался. Потом до него довязался Кардан, и Сивый рассказал волшебную историю своего везения. Он вчера заблудился. Мотался по лесам и полям, искал нас, а нашёл какого-то старика. Старик лежал раненый, и Сивый помог ему добраться до заимки, где их встретили куры, овцы и старуха. В благодарность старик отдал Сивому четырнадцать спальников – на всю нашу команду, не считая Сухого, ну да Сухому и так жилось неплохо. Старик со старухой якобы шили спальники на продажу, но покупатели сейчас заходили редко, потому что… да бог знает почему, но не пропадать же добру – вот берите, дело у вас важное, мёрзнуть нельзя. В общем, Сивый набрехал, а Кардан проглотил и не утёрся.

Мы бы пошли дальше и я бы не сказал ни слова, но Сивый улыбнулся с нескрываемым торжеством – вот паскуда! – и у меня немного бомбануло. Я так покрыл Сивого, что самому стало кисло. Сивый продолжал улыбаться, только улыбка сделалась растерянной – очередное притворство! – а я строчил как из пулемёта, аж задохнулся под конец. Когда задохнулся, заговорили остальные, даже Малой попробовал вмешаться. Мгновением позже наши голоса оборвались. Из-за леса донёсся свист ракеты.

Она летела упрямо, неотвратимо. Мне бы давно привыкнуть, а внутри всё похолодело. Вдали от «Зверя» никто из нас не чувствовал себя в безопасности. Малой тряхнул шумихой, будто это могло отогнать ракету. Фара крепче обнял спальник. Свист приблизился, достиг своего пика и кольнул уши остриём. На долю секунды воздух наполнился вибрацией, запахло гарью. Мы ввосьмером разом мотнули головой – взглядом проводили мелькнувшую над нами чёрную стрелу ракеты. Свист истончился и пропал. За ракетой протянулась серая дымная полоса – она тут же распушилась и растаяла.

Мы ещё подождали, но взрыва не услышали.

– «Жало», – расчёсывая шею, сказал Калибр. – Такую и на сотню километров пускают. Только пролетела низковато.

– «Жало»… – зачарованный, отозвался Фара.

Споры и ругань возобновились, но без прежнего напора. Я выпалил парочку-другую ругательств и почувствовал, что вымотан. Сплюнув, встал за перекладину слева. Кирпич побросал спальники в сетку и встал справа. Я лишь задержался, чтобы закрыть лицо портянкой – ветер, переменившись, опрокинул на нас зловонье из телеги, – и мы стронулись.

Сивый подменил Кардана. Теперь Кардан шагал между телегами и донимал Фару какими-то расспросами. Остальные шли молча. Я выговорился на неделю вперёд и тоже молчал. Как бы там ни было, порадовался новым спальникам. Обогрев теплушек отключили, и Фара мёрз – спал под ворохом старой одежды и всё равно жаловался на холод. Сегодня уснёт спокойно.

Где Сивый раздобыл спальники? Уж конечно не у старика со старухой, тоже мне придумал… И почему у него всегда так? Вроде бы гнилой насквозь, до самого хребта, а потом сделает что-то полезное, но сделает так, что и похвалить нельзя.

Пока я размышлял о Сивом, впереди показался размазанный по небу столб серого дыма. Мы приближались к «Зверю».

Я стрельнул у Калибра папиросу и поудобнее устроился в телеге. Мы с Кирпичом выполоскали её после вчерашних жаб, и она почти не воняла. Всё равно, конечно, пованивала, но настроение у меня было хорошее и на запах я внимания не обращал. Телегу вкатил на пригорок, чтобы всё видеть, а колёса подпёр камнями. Подложив под голову новенький спальник, следил за печным отрядом.

В их работе было что-то умиротворяющее. Они действовали слаженно – и юркий Череп, и сосредоточенный Малой, и раскрасневшийся от натуги Сифон, которому поручали носить все тяжести. Сифон орудовал граблями с грацией танка, однако на моей памяти ни разу не ошибся и ничего не запорол, в отличие от Черепа, однажды спалившего себе шевелюру под самые корни.

Оборудованные в «Звере» три печи открывались прямиком елевого борта, а под ними на цепях держалась широкая платформа – она позволяла печникам работать даже на ходу. В движении «Зверя» потряхивало, но печники наловчились держать равновесие, а сейчас, когда «Зверь» стоял, управлялись со всем судвоенной ловкостью и быстротой.

Две печи тужились, переваривая содержимое. Печь посередине недавно остудили, вычистили, а теперь опять раскочегарили и подготовили к очередной кормёжке. У каждой печи был свой щиток с ручными и автоматическими приблудами: рычагами, кнопками, тягомерами, индикаторами дыма и особыми приблудами, чтобы регулировать давление в газо-воздуховодах.

Малой дёрнул один из рычагов. Сегодня моторное отделение «Зверя» молчало, и я с пригорка отчётливо различил, как пыхнул гидравлический привод. Круглая дверь приподнялась, выпуская наружу накопившийся за ней жар. Печники работали в верхонках, в колпаках и в прочей защите, однако от жара привычно отшатнулись. Когда дверь лениво, будто нехотя поднялась до упора и зафиксировалась, печь раззявила раскалённую пасть – стала видна краснокирпичная обмуровка её внутренностей. Вообще печи собирались из толстенных керамических панелей, а изнутри, да, выкладывались огнеупорным кирпичом.

Малой осторожно заглянул внутрь. Проверил газоотводную трубу и форсунки, регулировавшие подачу первичного воздуха. Череп на днях жаловался, что форсунки барахлят, ну то есть не сами форсунки, а отвечавшая за них автоматика. Малой кивнул, показывая, что всё в порядке, и Сифон занялся противнем.

Место на пригорке я выбрал удачное. Сюда с реки задувал прохладный ветер, зато я отлично видел и противень, и чёрные мешки, которые сам же вчера зашнуровал. В мешках лежали привезённые на «Зверь» жабы. Скоро от раздобытых нами хануриков останутся прокалённые кости, а пока тела будут гореть, мельчайший пепел их сожжённой плоти пройдёт через прохудившиеся фильтры и серой взвесью вырвется из дымохода, покроет коричневые борта и белую палубу «Зверя», набьётся нам в уши, ноздри, волосы, и мы опять пойдём к реке отмываться, да только по-настоящему не отмоемся, потому что днём печи работали без отдыха и пеплом нас осыпало непрестанно.

Сифон бросил на противень первого ханурика, затем навалил ещё двух. Больше трёх хануриков в одной печи сжигали редко, лишь в запарочные дни, когда печной отряд работал на износ. Ну да в такие дни мы все убивались по полной. Малой дёрнул следующий рычаг – из платформы, заскрежетав, поднялся складной стол, столешница которого напоминала плоский трезубец, а с ним поднялся и нагруженный мешками противень. Хорошо, на днях Сухой привёз новые мешки. Печники, или шашлычники, как их называл Калибр, недели две экономили и вываливали подгулявшие тела прямиком на противень, а потом драили ухайдоканную платформу и вымачивали мешки в подщелочённой воде. Та ещё радость.

Столешница на перекрещённых ногах поравнялась с зевом печи, и Малой принялся поочерёдно нажимать кнопки. Столешница, дёрнувшись, устремилась внутрь, тремя зубцами протискиваясь между стальными упорами на кирпичном поде печи. Зашла целиком, затем опустилась и оставила противень с хануриками на упорах, а сама, высвободившись, выползла обратно. Когда дверь закрылась, Малой проверил выставленную температуру. Тем временем стол сложился и утонул в платформе. Печь, довольная подачкой, запыхтела.

Пока внутрь ничего не положишь, огня не будет, если только на кирпичах не догорает какая-нибудь не вычищенная Черепом дрянь. В печи всё воспламенялось под струями раскалённого воздуха, а вот сам воздух раскалялся от горелок, работавших на газе. Ну или на солярке, если с газом случались перебои.

Я скурил папиросу до обжигающей губы затяжки. Чинарик сберёг, чтобы распотрошить его с другими чинариками и скрутить в новую папиросу. Между тем Малой дёрнул рычаг, опускавший платформу до земли, чтобы загрузить очередную партию хануриков. Затаскивать их по верёвочной лесенке печники, ясное дело, не собирались.

Череп заметил меня и приветственно махнул рукой. Сифон что-то шепнул ему и заржал во всю мощь своей Сифоновой глотки. Я проследил, как они с Малым волочат мешки на опустившуюся платформу. Заскучав, зевнул и приготовился вздремнуть, когда меня со спины окрикнули.

– Бивень!

Повернув голову, я увидел, что ко мне ковыляет Шпала из топливного отряда.

– Бивень! – тише повторил Шпала. – Тебя Кардан искал.

– А чего искать? Я не прячусь.

– В общем, он на палубе.

– Ладно, разберёмся.

Кардан мог и подождать. Разговоры с ним иногда выходили неприятные, а портить себе настроение я не хотел. Ещё пару минут понаблюдал за печным отрядом, но весь извертелся: а вдруг что-то важное? В конце концов выбрался из телеги и потопал к носовой части «Зверя».

Носом мы назвали забранный стальным намордником перёд «Зверя». Палубой – его крышу. Его зад, где располагались трансмиссионное и моторное отделения, называли кормой. Морскими словечками наш арсенал пополнил Бухта – предшественник Сухого. Бухта пропал, а словечки сохранились. Ну, некоторые из них. Так или иначе, на крышу мы карабкались по вертикальной лестнице, прикреплённой к борту носовой части «Зверя». К ней я и направился.

Вскарабкавшись на палубу, огляделся. Кардана не заметил. Решил, что тот сидит где-нибудь на корме, за торчащими вверх выхлопными трубами, и даже шагнул в их сторону, но передумал. Поразмыслив, пошёл к люку в отделение управления, то есть в кабину механика-водителя, чтобы проведать Сыча и рассказать ему про вчерашнего сержанта.

Сыч не любил остановок. «Зверь» вообще редко останавливался. Обычно не замечал ни овраги, ни топкие луговины, клиновидным намордником подминал остовы горелых машин, таранил скелеты разбомблённых домов, а вот реки преодолевать не научился, поэтому второй день стоял на берегу в ожидании парома. Сыч подскис от безделья и не знал, как убить время. В итоге взялся за уборку, хотя отделение управления и без того было самым чистым на «Звере». Печной пепел наметало через люк, но Сыч умудрялся полностью вымывать кабину. Когда я к нему спустился, он елозил тряпкой по круглым окошкам контрольных приборов.

– Бивень, – осклабился Сыч, и не подумав отвлечься от уборки.

Пока мы с ним болтали, он успел перебрать торчащие из коммутатора провода, продуть всё, что только продувалось в громоздком ящике радиостанции, за которую вообще-то отвечал Кардан, проверить рычаги управления и зачем-то протереть баллоны огнетушителей. Он бы и деревянный каркас кабины перебрал, если бы смог. Смешно, конечно, что внутренняя обшивка крепилась к деревяшкам, – я бы не поверил, но однажды Сыч с Карданом чинили приборную панель и под ней хорошо просматривались державшие панель брусья.

– Маешься? – спросил я.

– Маюсь, – ответил Сыч.

Я хотел сказать про сержанта, но испугался, что Сыч расстроится, ведь они с сержантом дружили. Потом Сыч заговорил про больничку, и я его не перебивал. Он недавно валялся там с какой-то лихорадкой – я уж думал, не вернётся, – а сейчас говорил так, будто загремел туда ну лет пять назад, не меньше. Мы тогда с Лешим на пару вытаскивали Сыча из кабины. Он выл дикой псиной, упирался, хватал Лешего за патлы и, как одержимый, повторял, что без него Кардан всё запорет. Кардан, кстати, ничего не запорол. Оказавшись на палубе, Сыч весь потух и больше не сопротивлялся. Его увезли на командирском «Секаче». Дней через десять вернули. Про больничку Сыч не рассказывал – вылечили, и ладно, – а тут вдруг признался, что его там преследовал гул в трубах. То есть это Сыч подозревал, что гудят именно трубы. Он ночами бродил и прижимался ухом к стене, к полу, слушал стояки, батареи. Под конец понял, что гудит его собственная голова.

– От тишины, – вздохнул Сыч.

– От тишины? – удивился я.

– Ага. У меня, может, и раньше гудело, просто на «Звере» незаметно.

– А сейчас?

– Стараюсь отвлечься, ну и чуток шуметь, пока двигатели не заработали.

– Тебе надо какой-нибудь вентилятор с трещоткой, как на телегах.

– Ага, – улыбнулся Сыч. – Скоро там переправа?

– Скоро.

Мы помолчали с минуту, и я сказал Сычу про сержанта. Вчера среди жаб попался странный ханурик. Я поначалу решил, что он просто лежит без руки, а потом увидел, что у него от локтя вместо предплечья и кисти – деревянный протез со стальным крючком.

– Протез? – Сыч насторожился. – Думаешь…

– Он самый.

Как правило, увечных комиссовали в тыл. Некоторые не хотели уезжать. Не знаю почему, но путь у них был один – попасть в команду вроде нашей, поработать на подхвате, подождать и, если командир одобрит, отправиться на повторный медосмотр в надежде, что тебя, безногого или безрукого, опять возьмут на фронт. Сержант с деревянным протезом попал к нам. Я уже забыл его имя. Да и Сыч забыл. До того как потерять руку, он служил мехводом, а на «Звере» показывал Сычу всякое по технике, рычагам и… Вспомнил! Мы его звали Колчаном! Или Колчой… А может, так звали увечного, который лишился ноги и отрабатывал у нас в хозблоке. Неважно. Суть в том, что Сыч с ним подружился. Недели через две сержанта увезли, и мы о нём ничего не слышали.

– Значит, всё-таки вернулся на фронт! – повеселел Сыч. – Хорошо. А то он переживал. Гадал: повезёт, не повезёт.

– Повезло, – кивнул я.

– Ага.

– Судя по жетону, опять взяли в танковый.

– В роту?

– Не, во взвод обеспечения. Тоже неплохо.

– Его уже сожгли?

– Трудно сказать. Не помню, какой у него мешок.

– Ну да…

Сыч вроде бы не расстроился. Мы ещё поговорили о том, какой сержант молодец. Другие иногда нарочно коцались, чтобы уехать в тыл.

Попадались и те, кто не коцался, но умудрялся оформить на себя чужое ранение, – уезжал с фронта целёхонький и в тылу получал выплаты как настоящий увечный. Даже не знаю, как такое возможно. Наверное, опять выдумки Черпака. Вряд ли о подобном рассказывали по радио. Когда Кардан его собрал, мы все спускались в хозблок слушать фронтовые передачи, а потом надоело слушать одно и то же. Черпак отчасти заменил нам радио, вот и брехал как умел.

– Ладно, пошёл я. Меня там Кардан искал.

– Ага.

Выбравшись на крышу, я напоследок бросил взгляд в кабину и увидел, что Сыч взялся смазывать петли люка, спрятанного за его сиденьем. Люк вёл в ходовые внутренности «Зверя». Черпак болтал, что от него разбегается сеть технических шахт и по ним Сыч, когда надо, пробирается к любому отделению, хоть к трансмиссионному, – тайком ползает по шахтам, куда кроме него только Крот и протиснется, но Крота туда и палкой не загонишь, тесноты ему хватает и в топливном отделении. Ещё Черпак говорил, что внутри «Зверя» скрыта особая комната с особым оборудованием, предназначенным бог знает для чего, а вход туда открывается из особой технической шахты, где так тесно, что и Сыч едва протискивается.