Темная комната

Иван Мордвинкин

Темная комната

ЗИМА

Мутная плесень по горло захватила бутылку, которая возвышалась над остальным хламом на подоконнике. Она загораживала собою верхушку стылого дерева, дрожащего за окном при порывах морозного ветра.

Раньше, в пустые, нерабочие дни, когда Алёна пряталась дома и могла просыпаться плавно, вначале она видела эти мёртвые, скрюченные ветки.

К середине дня, когда выдуманные с утра «зацепки» истощались, Алёна возвращалась на пыльную кушетку, бессильно падала ничком и снова смотрела на дерево будто с каким вопросом или жалобой. И дерево исступленно кивало в ответ, плача летящим к земле инеем.

А теперь между Алёной и деревом темнела грязная, пустая бутылка.

Алёна бездумно поблуждала взглядом по серым стенам, но они были до безысходности пусты. Тогда она устало повернулась на спину, всмотрелась в блеклое пятно на потолке и вслушалась в неживые звуки холодильника, стараясь различить мельчайшие всплески в мелодии его дребезжания и нащупывая ритм.

К вечеру, когда пятно слилось с сумерками, Алёна вспомнила об ужине. Она поднялась и просидела на кушетке много долгих, одинаковых и молчаливых минут. Желтая полоса света от лампочки на кухне падала на газету, валяющуюся под ногами на полу. И Алёна бесконечно долго, недвижно и изумлённо глядела на чёрно-белую фотографию счастливой молодой женщины, улыбающуюся ей с рекламной картинки в этой газете.

Наконец, ногой она двинула газету в темноту под кушетку, встала и замерла, соображая и прикидывая путь. Потом, вздохнув, решилась, пробралась между диваном и стулом, заваленным грязной одеждой, и по жёлтой полосе побрела ужинать.

Кухня казалась теплее и живее. Во-первых, из-за света навечно включённой лампочки, не поддающейся щелчкам выключателя. Во-вторых, окно здесь ещё с осени заросло липкими паутинками, теперь нервно дрожащими на зимнем сквозняке. С неподвижным пятном на потолке не сравнить. А в-третьих, отсюда большее виделось, потому что некуда было лечь и смотреть приходилось сидя. Зато просматривалось шоссе, и однообразное движение фар в вечерних сумерках как-то необъяснимо сливалось с ровным тарахтением холодильника и соединяло Алёну с миром за окном.

Залив старую заварку недозревшим кипятком, Алёна всыпала в кружку три ложечки сахара, слегка перемешала вспенившуюся воду с чайным сором и отодвинула кружку прочь.

«Есть» тёплую воду с сахаром не хотелось.

Надо спать…

В комнате, не зажигая свет, Алёна на ощупь пробралась к подоконнику. В поздних сумерках города, льющихся в темноту комнаты сквозь замызганное окно, она рассмотрела бутылку. Плесень оказалась серой и непроглядно плотной.

Холодно.

Она вгляделась в спиртовой градусник, укреплённый с той стороны стекла – ровно минус двадцать семь. Как и ей. Она даже взглянула ещё раз, теперь уже с сочувствием.

Потом Алёна вернулась к кушетке, улеглась со вздохом и, пытаясь уснуть, долго смотрела на градусник. Она почти верила в его взаимное сочувствие, от того уже не сдерживалась, и слёзы текли по её лицу, холодя кожу и глаза.

Только теперь она вспомнила про антидепрессанты, которые давно нужно было купить. Жаль, что бумажка с рецептом утонула в бесконечной многопредметности запущенной квартиры. И жаль, что не было сил её отыскать. Не хватало духу начать лечение, начать хоть что-нибудь. Даже лечение нехватки духа.

Она накрылась с головой, собралась под одеялом, скрючилась и разрыдалась слёзно и обильно, но молча, беззвучно, сама себе изумляясь и отчаянно пытаясь нащупать внутри души причину неотступной давящей боли.

Но не нащупала.

– Господи, – прошептала она душному воздуху под одеялом. – Приди ко мне. Я пропадаю…

Надежда, утеплившая сердце молитвой, и вовсе ослабила, разоружила Алёну, и рыдания сотрясали её до середины ночи, пока, наконец, липкий, муторный сон не овладел её головой, представляя странные серые образы и несогласованные сценарии сновидений.

Всё утро, не открывая глаза, она выдумывала «зацепки» – собирала из увечных кусочков обнадёживающие идеи и складывала их в подобие плана на грядущий день.

В памяти клубились укоризненные образы её ночных рыданий и молитв. Мама бы, пожалуй, поразилась и даже разочаровалась. Сказала бы, что Алёна сама себя хоронит, и что молитва – это мракобесие, а религия – это ограничения, вроде досок в гробе. Она всегда так говорила.

Ну, да ладно, новый день – новая жизнь!

План простой: умыться, наконец расчесать спутавшиеся волосы, прибраться в доме, запастись продуктами в магазине, приготовить еды и сходить в аптеку за лекарством.

Алёна твёрдо решилась, открыла глаза и нащупала рукой смартфон, валяющийся где-то рядом на полу, надеясь пробежаться по позитивным группам в соцсетях и подпитаться от них оптимизмом для старта нового дня. Нового, чистого и готового стать первым днём в череде многих бодрых дней!

Однако новый этот день встретил её нежданным уколом – в одном из профилей к ней «зафрендился» взрослый, почти пожилой мужчина с её фамилией и с именем, от которого происходило Алёнино отчество. Опять отец.

Она даже глянула украдкой на мёртвый мамин диван, которым не только никогда не пользовалась, но и по возможности не касалась его взглядом.

Отец…

Он всегда тянулся к ней из своего далёкого далёка, то неустанно предлагая подружиться, то отправляя денежные переводы, то бумажные письма. Но мама всегда пресекала, убеждала, скрывала. У неё были свои причины.

А теперь, когда её уже нет, Алене нужно самой принимать решение, самой принимать в свою жизнь людей. Всё делать самой.

И что, если отец (ну мало ли?) так озаботится ею, что вдруг нагрянет в гости?

Алёна резко вскочила и лихорадочно оглядела захламлённую комнату, будто нежданный родственник прямо сейчас собирался позвонить в дверь. И она внутренне ринулась к этой комнате, к беспорядку, к хаотичной неорганизованности собственных мыслей и всей жизни.

Впрочем, внешне она осталась неподвижна, только закрыла глаза и медленно, сосредоточенно и самоуспокоительно разровняла хрупкую внутреннюю тишину, повторяя бессмысленное «всё хорошо», чтобы насильно заполнить им мыслительную область в голове.

И самопринудительное успокаивание внушило ей подобие душевного онемения.

Какой вздор – бояться гостей из далёких краёв! И вообще, бояться гостей. И вообще, бояться… всего. Бесконечно и пристально ожидать чего-то внезапного, которое вот-вот станется и взорвётся, раздавит, растопчет, разорвёт.

Она решительно поднялась с кушетки, живо ощущая мир голыми пятками на грязном холодном полу, вспомнила про газетку, вытащила её ногой и пристроилась на лицо молодой женщины.

«Надо начинать новую жизнь!» – вдохнула она утреннюю «зацепку», но… тут же уселась обратно. Потом прилегла, вроде бы на минутку, и сразу же обернулась в ещё теплое одеяло, закрыла глаза и с принуждением погрузилась в образы ушедшего сновидения, чтобы заснуть.

Но сон соскальзывал, не цеплялся к её уму и толкал обратно в явь. Пора жить.

«Жи-ить…» – горько вздохнула Алёна, открыла глаза и посмотрела вверх, чтобы слезинки не скатились по лицу и не принудили её плакать по-настоящему.

Новый день начался завтраком засохшими печеньями с запахом плесени. Потом Алёна вернулась в комнату, долго и вопросительно глядела в смартфон, пытаясь выбрать между ответом «да» и ответом «нет». Она даже взглянула на верхушку дерева. Но её загораживала грязная бутылка, и Алёна только рассмотрела равнодушный уличный градусник.

Она никогда не видела отца, никогда не знала его и никогда не думала о нём, кроме тех редких его попыток с ней связаться, которые просачивались через блокаду маминой о ней заботы.

Об отце она знала из случайных маминых фраз, что давным-давно, когда Алёнке было два, у них стряслась беда – погиб её старший братик, которому на тот момент едва исполнилось пять. Погиб как-то жестоко, даже кроваво. Мама всегда выражалась туманно.

От горя они оба переменились болезненно и невозвратно.

Мама остервенела по-своему, сбросив с души стесняющие ограничения и решившись от той поры жить полной жизнью.

Отец же, напротив, ополоумел, ударился в религию и совсем отстал от обыкновенной жизни. И как ни билась мама над его преображением, как ни убеждала его жить свободно и легко, он обособился в своём вымышленном и ограниченном мирке, отгородился от неё церковными правилами и превратил семью в монастырь.

В общем, они оба стали другими. И семья распалась.

Теперь уже минуло двадцать пять лет, мамы уже два года как нету, а у него своя семья и, кажется, трое молодых сыновей. Которые, получается, Алёне вроде как… братья.

Она снова посмотрела на градусник и прислушалась к звукам кухни, вылавливая неровные тревожные хрипы холодильника, такие невнятные днём.

Кто-то хотел войти в её жизнь, ворваться в неё без приглашения, может быть даже навязчиво, может быть даже нахраписто и бесцеремонно. Кто-то ограниченный, странный, твердолобый, религиозный… Её отец.

Она решилась и, суетливо ёрзая по сенсору дисплея холодными, скованными пальцами, выбрала надёжное и простое «нет». Но телефон скользнул, выпал из рук, грюкнувшись об пол. Алёна быстро подхватила его – целый, трещин нет, и с ужасом и обидой осознала, что нажалось непредсказуемое и сложное «да».

Да!

Она вскочила с кушетки, с болью глядя в телефон и судорожно тряся им, будто не в силах простить кому-то очень близкому предательской подлости, расплакалась и бросила телефон на подушку.

СТУК В ДВЕРЬ

Переписка с отцом вызвала у Алёны сложное смешение отчуждения, страха и чувства навязанного долга. Будто к ней в дверь постучались, и она открыла по ошибке. И теперь против своей воли ей приходилось разговаривать с чужим, до зевоты не интересным, но набивающимся войти и уже заглядывающим через её плечо, чужаком, от которого жди чего угодно.

Дальняя родня… Хоть и отец, а такой далёкий. И географически, и, главное, жизненно, по времени и чувствам. Настолько, что в сердце места ему не находилось совсем.

Отец же «чатился» по-дружески, будто не разрывала их темнота многолетнего незнакомства.

Формальная болтовня довольно быстро иссякла, и Алёна надеялась мягко выйти из беседы, для чего отвечала односложно, уклончиво и собственных вопросов не задавала.

Но он не отставал. Он всё выспрашивал, выведывал, и всё делился множеством событий из своей жизни, показывал фотографии, передавал приветы от её «братьев» и их бесконечные, неприятные и навязчивые приглашения в гости.

Наконец, отпихиваясь от его напора, Алёна сослалась на то, что совсем неверующая, к жизненным ограничениям не привыкшая и потому, вероятно, им не подходящая.

Но так разговор только оживился, растерял чёрствость и изогнулся дугой, задевая то, чего Алёне задевать не хотелось. И так узнала она, по крайней мере со слов отца, что к аскезе он давно уже не тяготел, а жил по-мирски, хотя и сознался, что вначале забурился в подвижничество излишне и для мирянина опасно. Теперь же ограничился обыкновенностью и даже позволял себе куда большее, чем средний обыватель. Что уж там? Он даже бороды не носил и, судя по всему, был достаточен, уверен и благами цивилизации окружён с избытком.

«Неужели церковная религия разрешает быть счастливым? Разве верующим не нужно спрятаться от жизни за своими заповедями?» – даже спросила она какую-то глупость, не удержавшись от раздражённого любопытства. Не может быть, чтобы мама заблуждалась!

«А у меня нет религии, есть только Православная вера. И вера не только разрешает быть счастливым, но и обязывает. Вся её суть не в ограничениях, а в свободе от ограничений. То есть от эгоизма и греха».

Такие противоречивые доводы казались Алёне хитрым каламбуром, призванным запутать её и втянуть в заблуждения.

Но отец заверял слова фотографиями, на которых он жил простой, вполне активной жизнью: строил дом, мастерил лодку, гонял на велосипеде со своими парнями, лез в горы, готовил мясо на костре и вытягивал спину на турнике.

И Алёна всматривалась в детали фона на этих фотографиях, чтобы прочитать между строк ту правду, которую многие и сами о себе не знают.

Переписывались целый день.

К теме Церкви отец больше не возвращался, а все больше писал о семье. Рассказал, что на стене в его доме висят портреты его детей, заказанные у местного художника. И портрета четыре, потому что есть и Алёнкин.

И она даже испугалась – кто-то очень далеко все эти годы жил своей жизнью, но знал о ней, следил за нею.

Это неприятно и странно.

Хотя, пожалуй, для отца, скорее всего, обыкновенно. По крайней мере, если он и впрямь неравнодушен к ранее недоступной дочери.

И Алёну захватило нечто непривычное, но… волнительное. А потому, сама себе внутренне сопротивляясь и дивясь, она рассказала отцу о тяжёлых маминых неудачах, об одиноком и тревожном детстве, бесконечной маминой болезни длиною в двадцать лет, и о тяжёлой её смерти. Потом и о своих невзгодах, о психотерапевте, о депрессии и пустой, давящей безысходности.

Может и зря рассказала.

Но это вышло как-то само, ибо вначале она оправдывала себя, что ошарашит родственника своими проблемами, тот отшатнется и, найдя предлог, отступится навсегда. Но потом…

Её будто вулканом взорвало, она так разошлась, что настрочила неизвестному отцу целое послание, будто многословность сделает депрессию понятной тому, кто с нею не знаком. И её сердце, безвольно отдавшись потоку слёзного излияния, уже тосковало от того, что вся эта жалоба отца отпугнет, и её снова ждут прежние друзья – комната, окно, дерево, холодильник и… ужас бытия.

«Я знаю, что это такое. Тебе депрессию самой не осилить. Жди, вылетаю!» – ответил отец по телеграммному кратко, чем взъерошил в ней сложный клубок страхов, тревог и смутных теней и образов, которые даже психотерапевту не разобрать.

Алёна пустилась отговаривать его от этого путешествия, ссылаясь на свою мнимую занятость, на дурную погоду, на слишком большое расстояние, отделяющее её Пермь от его Ейска, но отец уже не отвечал.

Он даже не прочитывал сообщения.

Алёна бросилась наводить порядок, краешком себя понимая, что торопиться незачем, что тысячи километров за пару часов не преодолеть. Но остальными частями души изуверски паниковала.

Не в силах справиться с собой, с наплывом будто чужих, неразумных и необъяснимых страхов, она часто присаживалась на пол, закрывала глаза и старалась ни о чем не думать, не обращая внимания на своевольные слёзы.

Потом, утеревшись, она снова возвращалась к работе.

Но вскоре снова усаживалась на пол.

Что-то отец в ней раскрыл, что-то разбудоражил, разворотил и выпустил наружу своим участием. И теперь она беседовала с почти придуманным отцом в воображении, описывала ему свою болезнь, если это болезнь, а не простой «затык» беспросветности. И подбирала слова, которыми можно объяснить хроническое бездействие и смутные опасения. Но слова не подбирались, воображаемый отец критиковал её мамиными фразами. И тогда она вспоминала уже мамины муки, рассказывала отцу о её мытарствах по сложной и беспокойной жизни и о многих бывших с нею несправедливостях.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.