Змеиный медальон

По правде, все они тут дети малые под Мариным присмотром.

«Я говорила тебе, что предчувствую события. Я знала, что придёт человек с Той Стороны и что он не враг нам, а большего мне видеть не дано, – вот и весь сказ. – Что ты хочешь от простой деревенской ведьмы?»

О стычке с ракеном Мара расспросила подробно. Кешка честно рассказал всё, что помнил, – кроме тех нескольких минут глаза в глаза со смертоносной тварью… Он и сам не знал, то ли амулет позволил ему услышать мысли ракена, то ли просто померещилось от ядовитого газа.

Блошка, слава богу, поправлялся. Целыми днями грел пузо на солнышке, тешил девок байками об эпическом сражении с тучей крылатых монстров и, чуть что, задирал рубаху, демонстрируя свежие шрамы.

Мара сказала всем, будто в Кешкином Знаке, именно так – Знаке с большой буквы, заключена особая сила. Помноженная на мужество, в трудный час она дарует своему обладателю защиту от зла.

Про мужество это она, конечно, зря. У Кешки до сих пор руки холодели, когда он вспоминал красноватый огонь в медных зенках ракена. Но Мара знала, что делала. Ей поверили. И эта вера одним махом перенесла Кешку через пропасть, отделявшую иноземца без роду без племени от лесных жителей. Девчонки улыбались ему, парни похлопывали по плечу, и только некоторые, вроде Стича, стреляли украдкой недобрыми ухмылками, будто знали, что на самом деле Кешка не изгнал ракена, а договорился с ним. Ну да, он же друг упырей, злыдней, умертвий и вообще браккарийский шпион…

Чёрт! Кто здесь?

Кешка перевернулся на живот и поплыл по кругу, притворяясь праздным купальщиком, а на самом деле высматривая в прибрежной растительности чужие глаза. Казалось, они следят из-под каждой ветки, смотрят с каждого листочка, и само небо пристально наблюдает за ним с запредельной высоты.

Этот многоокий взгляд ощущался, как скользящее касание, и охватывал разом всё тело – сотня паучков-невидимок плела вокруг паутину, щекоча кожу лёгкими лапками.

Угроза, опасность – ничего такого Кешка не чувствовал, но от внимания незримого соглядатая коробило. Хотелось передёрнуться, сбросить невесомую сеть.

Где ты? Покажись, выдай себя!

Кто бы ни затеял эту игру, он укрылся хорошо – ни одного подозрительного движения в ветвях, ни тени или блика в жадных зрачках.

Кешка выбрался на берег, с трудом натянул липнущие джинсы на мокрое тело, наспех зашнуровал кроссовки. Влажную футболку надевать не стал, скатал в жгут, повесил на шею. Прошёлся, будто от нечего делать, и с места бегом кинулся в обход ивняка. Именно там, в густой, шелестящей завесе было проще всего спрятаться. Раздвинул ветви – никого. Одним злым рывком обломил с дерева сук и двинулся вдоль берега, шаря в зарослях.

В прогал между стволами брызнул солнечный луч. Паучий зуд прекратился – как рукой сняло. Под ногами проглянуло что-то вроде тропинки. Кешка вышел к небу и жёлтому жнивью, огляделся. На склоне соседнего холма под сенью раскидистых крон замерла женская фигурка.

Маниська!

Кешка взбежал по косогору, поигрывая самодельной дубинкой. Отхлестать паршивку по мягкому месту!

Взгляд напоролся на поминальный столб в тени берёз… Стуково творение. Маниська обернулась на звук шагов со слабой, по-детски беззащитной улыбкой; на её щеках поблёскивали влажные дорожки, и палка в руках показалась Кешке глупостью.

Сегодня Маниська была другой – мягкой, свежей… Её руки, маленькие, но крепкие, тёмные от солнца и работы, вертели букетик жёлтых цветов. У подножия столба искрилась вода в миске, лежали в рядок съестные подношения – кусок хлеба, ломтик репы, гроздь смородины, горсточка орехов… Пиршество для птиц и мелкого зверья.

– Твои?..

Кешка показал глазами на столб. Ответ он знал. Но надо же было что-то сказать. Слова «сочувствую» или «соболезную» не шли с языка.

Маниська кивнула и, наклонившись, прислонила букетик к краю миски. Ветер взметнул её небрежно подвязанные волосы – пушистые, блестящие.

– Мама, отец. Старшие братья. Двое женаты, третий только в возраст вошёл… И сестричка, три двулунья как родилась.

Кешка уже знал: двулуньем называли период от Краснухи до Краснухи.

– Мама трудно её рожала, чуть к Хозяйке не ушла. Вот и любила больше всех. Мне, помню, обидно было, что Фальку она при себе оставляет, а мне с Марой идти велит. И невестки, глядя на неё, своих сосунков не отдали. Многие так сделали… Знаешь, упыри с Ракры повырывали сердца у всех, кроме стариков и младенцев. Тела сильно обгорели, мы не сразу заметили…

– Зачем? – тихо спросил Кешка.

Маниська подняла на него глаза, маленькие и чёрные, как смородинки на чуть вялой уже веточке – её дар погибшей родне. В зрачках зияла космическая глубина, и глубина эта мерцала…

– Они служат богу смерти и кормят его человеческими сердцами, а взамен он даёт им жизнь вечную. Я спрашивала Мару, неужели наша Мать, Хозяйка полей и рек, хлебов и стад, Подательница жизни и смерти, и наш Отец, Хозяин лесов, Солнечный всадник, Небесный кузнец, Возжигатель огня, и девять братьев, и девять сестёр, наши духи-предки, наши деды и мати… неужели все они слабее одного злого бога с чужого острова?

– И что она сказала?

– Что боги не в ответе за тех, кто пренебрегает их советами и остережениями. И ещё: в делах людских не ищи помощи у богов.

Маниська опустила голову, прижалась лбом к столбу – грубому, занозистому, обтёсанному неумелой мальчишеской рукой. Корявая рожица богини – точка, точка, два крючочка – глупо ухмылялась над Маниськиным затылком.

– Хочешь, – спросил Кешка, помедлив, – я сделаю вам новый поминальник? Такой же красивый, как те, в роще. Даже лучше.

– А ты сумеешь? – Маниська глядела на него вполоборота, всё ещё прижимаясь к столбу, и в беспросветной тьме её глаз разгорались огоньки.

– Сумею, – ответил Кешка твёрдо.

Он сам заточит резцы так, как нужно, он растолкует Ламсе-кузнечихе, какими должны быть настоящие столярные инструменты…

– Объяснишь мне, что всё это значит? – он провёл пальцем вдоль схематичного изображения птицы. – Я должен понимать, что делаю.

– Конечно, – Маниська взяла его за руку. – Пойдём, расскажу.

Она повела его вдоль границы рощи и поля, глубоким напевным голосом говоря о боге по имени Сновид, который был прежде всего сущего – земли, и неба, и огня, и воды, и дня, и ночи, и зимы, и лета, и жизни, и смерти. Он стоял посреди великого ничто, погружённый в беспробудный сон, и не падал, потому что верха и низа тоже не было, и не имело значения, стоишь ты или лежишь. Во сне он видел дивные сады, прекрасных дев, хрустальные реки, оленей с золотыми рогами и алмазными копытами… Он стоял неподвижно целую вечность, и птицы свили гнёзда в его непослушных кудрях, змеи свернулись вокруг его ступней и белка устроила себе дупло в его пупке…

Кешка хотел спросить, откуда взялись белка, птицы и змеи, если ничего не было, но Маниська вдруг присела под рябиновым кустом и его потянула за собой. В тени обнаружилась расстеленная скатёрка, на ней лукошко с малиной, кувшин молока, прикрытый тряпицей, и узелок, полный снеди.

– Голодный, небось? – улыбнулась Маниська, потянув концы узелка.

– Ого, да тут на всех хватит!

– Все – перебьются, – отрезала Маниська. – Давай ешь.

А в той, первой, роще, у самого поля, в это время вместе с другими обедал Прыня. Он видел, что Кешки всё ещё нет, и Маниськи нет. Даже такой тугодум в силах сложить два и два… Запахи съестного щекотали ноздри, живот подвело до боли. А, чёрт! Они же ничего не делают, просто перекусывают вместе.

Он впился зубами в полоску вяленой оленины, слушая страшную историю о том, как Хозяин и Хозяйка разрубили спящего бога на части, чтобы дать начало миру. Из головы его вышли небо, и тучи, и птицы, из чресл – пещеры и подземелья, змеи, черви, лягушки и мухи-трупоеды, а из торса – земля и всё, что на ней. Кешка больше не спорил и не удивлялся – работал челюстями, поглядывая на далёкие, у самого горизонта, облака. Волнистые пряди тянулись неспешным караваном – мимо – словно насмехались.

– Может, всё-таки дойдут к нам. Дождик принесут…

– Чтобы урожай на корню сгубил! – взвизгнула Маниська.

Какой всё-таки у неё голос: то журчит ручейком – заслушаешься, а то – бритвой по нервам.

– Чтобы посвежело чуть-чуть, – возразил Кешка. – Короткий маленький дождик.

– Маленького дождика не будет! Будет сильный, страшный ливень, с градом, он прибьёт хлеба к земле, выколотит зерно из колосьев и превратит нивы в болота!

Маниська схватила из лукошка горсть малины, бросила себе в рот, запила молоком.

– Мара боится, мы не поспеем с уборкой.

– Так что ж народ тогда по полдня баклуши бьёт? – спросил Кешка не без опаски. А ну как Маниське взбредёт в голову поднять его с мягкой травы, из тени, и погнать снова на полевую каторгу.

– В такой зной работать – удар схватить можно, – покачала головой Маниська. – А Мара говорит, что не знает, когда именно придут дожди.

– И придут ли вообще?

– Нет, придут, придут, это точно! Я и сама чую. Страшные ливни. Но вот когда… В прежние годы такой неясности не бывало. Уж про погоду-то Мара всегда знала наверняка. А нынче… Под конец весны снег выпал – виданное ли дело! А луну назад на посевы гусеницы мотыльковые напали. Если б Мара с ними не договорилась, не было бы у нас теперь урожая. Их так много никогда не родилось, и злаки они не ели – больше горох, огурцы, редьку, брюкву… А тут бедствие какое-то!

Про погодные неурядицы Кешка слушал вполуха – пареная репа в меду оказалась на диво вкусной штукой, а из местных суеверий подтвердилось пока только одно, про ракенов, и то с оговорками.

– И как Мара с ними договорилась? – он хлебнул молока и боком лёг в траву, подперев рукой голову.

– А так. Прыня с Велетом её из леса по очереди на руках несли. Она ночь в поле посидела, с гусеницами, что колоски обсели, побалакала, а наутро они взяли и ушли. Ни единой не осталось на наших полях. Не веришь? Ты лопай, не зевай…

Она попыталась всыпать ему в рот горсть малины. Ягоды покатились на грудь, одна застряла в резьбе медальона, Кешка её выковырнул и бросил в лукошко.

– Вот дурачок упрямый, – засмеялась Маниська.

Она упала навзничь, затем приподнялась на локтях и, облизнув губы, с улыбкой поглядела на Кешку. Он осознал, что футболка всё ещё висит у него на шее, точнее валяется рядом, под правым плечом.

– Не надо, не надевай, душно же, – Маниська придвинулась к нему, села. – Уж так душно…

Она ловко сволокла с себя через голову полотняную рубаху и, сорвав веточку с куста, принялась обмахиваться. Кешка старался смотреть на небо – никак и над головой белое волоконце показалось? – на листья рябины, дрожащие от слабого и горячего ветерка, на хлеба, клонящиеся под тяжестью колосьев, а видел только, как волнуются при каждом махе веточки грузные, круглые Маниськины груди, светлее шеи и рук, но всё равно бронзово-смуглые, будто солнцем налитые…

– У меня от этой жары аж сердце частит, вот послушай.

Цепкие пальцы схватили Кешкину ладонь, прижали к мягкому, упругому, горячему… Стало и правда душно, тень куста больше не спасала от жары – от жара внутри, в десять раз горячей, чем снаружи.

Это не было нужно ни ему, ни ей, тем более вот так, прямо на поле, под жиденьким кустиком, считай, на виду. И Кешка вытолкнул из себя слова, которые наверняка остановят её – прямо в раскрытые близкие губы:

– Манись, перестань… Что Прыня скажет?

Она сердито отбросила его руку.

– А что – Прыня? Он мне не муж! Кого хочу, того люблю.

И вдруг потянула носом воздух, вскинула лицо к небу:

– Ох, похоже, и правда грозе быть.

Кешка обрадовался перемене темы.

– Откуда ты знаешь?

– Чую. Ты сам прислушайся.

– Не умею. И, честно говоря…

– У вас на Той Стороне что, и слушать не умеют? – удивилась Маниська. Искренне, по-детски, как удивлялась поначалу его незнанию местных легенд.

Кешка промолчал. Он устал объяснять, что «на Той Стороне» тоже живут люди, по-другому живут, и это не значит плохо.

Хоть бы оделась она, что ли. А то и правда сейчас Прыня заявится…

– Тебя же Мара учила!

– Учила да не выучила, – Кешка пожал плечами. – Не понимаю я, как это у вас выходит.

– А вот я тебе покажу – как.

Маниська ткнула ему кулачком в солнечное сплетение.

От неожиданности Кешка опрокинулся на спину, а она тут же легла ему на грудь, прижалась щекой, ухом – жаркая, пышная. Укутала волосами. И замерла, задышала ровно, будто уснула.

Кешка приподнял голову, вглядываясь ей в лицо сквозь спутанные пряди. Левый глаз и правда закрыт. Правого не видно.

– Маниська, – негромко окликнул он. – Ты чего?..

Она не шелохнулась.

А в общем, это было не так плохо – чувствовать шеей её дыхание, ощущать животом жгучее давление груди. Жар, только что казавшийся нестерпимым, переродился в приятное тепло. Кешка глядел на небо, синее-синее, в редких белых мазках, и думал почему-то о море из телевизионной рекламы. Сапфировая рябь вдали от берега, вблизи – прозрачная бирюза в россыпи солнечных бликов. Белый песок, пальмы и двое на берегу – идеально загорелые тела, распластанные в блаженной неге…

Иркин хахаль возил её в Турцию, и они вот так же лежали у прибоя, она – длинноногая, тонкая, в отчаянно смелом бикини, и он… О нём думать не хотелось. И о злых словах, которые бросила Ирка ещё в первый приезд, когда Кешка, дурень, взялся попрекать её… «Ты думаешь, чего я с тобой целый год вожжалась? Любовь-морковь у меня к тебе была, что ли? Да просто в нашей дыре одни придурки и алкаши! А на безрыбье, сам знаешь…» Теперь это неважно. Всё равно он никогда…

Маниська вздохнула, шевельнулась, села, сонно моргая. Без неё стало легко, но… пусто.

– Так вот оно какое – море. А я думала, это что-то вроде озера, только побольше.

– Я сам моря живьём никогда не видел, – сказал Кешка. – Это просто картинка.

– Но ты знаешь, какое оно. Ты мне показал. Я слышала шум и запах…

Шум и запах? В его голове было только изображение с телеэкрана. Кажется.

– А эта, твоя, – Маниська скривилась. – Ты ей не нужен был. Так, время скоротать. У вас в деревне-то парней мало. Да к тому ж она тебя старше.

– Всего на год, – ошарашено промямлил Кешка.

– И ростом выше.

– На два сантиметра…

– А грудь у неё цыплячья, зад тощий, зато губяки – во…

Она выпятила, вывернула губы, презрительно дунула.

Кешка рассмеялся бы – или обиделся, – если бы не был так потрясён. Ладно, Мара – она и на человека не похожа, но эта разбитная деваха походя прочла, что у него на душе!

– Слушай, как это у тебя получается?

– Просто… – лукавая усмешка. – Хочешь, научу? Ты только делай, как я скажу.

Маниськины пальцы пробежали по его груди, юркнули под пояс джинсов.

– Не напрягайся. Лежи, как лежал. Закрой глаза. Думай о море,– приговаривала она, расстёгивая ему ширинку с такой ловкость, словно всю жизнь имела дело с металлическими кнопками и замками-молниями. – Ой, какой ты беленький.

– Ну да, беленький, – пробурчал Кешка. – Весь сгорел.

– Значит, красненький, – Маниська хихикнула. – Ты лежи, не болтай.

Зашуршала ткань, на бёдра ему опустилась жаркая влажная тяжесть, и стало всё равно, увидит ли их кто-нибудь, и что сделает Прыня, если узнает… Маниська склонилась, накрыла его собой, оставила во рту вкус малины и снова выпрямилась. Солнце запуталось в её волосах, рельефно очертило контуры тела.

– Закрой глаза.

– Не хочу.

Ему вспомнился старый журнал со статьёй про каменный век. Там была фотография уродливой статуэтки, найденной при раскопках. Тоненькие ручки поверх непомерных грудей, свисающих почти до пупа, толстый живот над слоновьими бёдрами. И название – Неолитическая Венера. Ему было тогда лет тринадцать, и, взглянув на картинку, он рассмеялся в голос. Уподобить это чудище богине любви, которую в учебниках изображали мраморной статуей с острова Мелос, было так же нелепо, как сравнить кочан капусты с розовым бутоном. Он, конечно, прочёл учёную статью, но согласиться с образом, выбранным древними для поклонения, не смог.

Сейчас, глядя на Маниську, он подумал, что богиню плодородия надо лепить с неё. Он сам, если сложится, вырежет из тёплого жёлтого дерева именно такую – спелую, будто слива, из которой вот-вот брызнет сок, без единой жиринки в широких крепких бёдрах, пружинистую, жарко-бронзовую…

– Слушай меня. Слу-шай. Слу-шай, – на вдохе и выдохе повторяла Маниська.

И Кешка всем телом ловил звуки её голоса и дыхания, и сердце его колотилось в такт с ритмичными толчками, от которых гудела земля и пульсировало небо, становясь то ярче, то бледнее. Кешка тонул в этом мерном гуле, идущем, казалось, из самых глубин, словно там, погребённый в недрах, бил гигантский колокол.

Гул раскатывался вширь. По полям, по лесам, по горам – ровный, привольный. По дну рек, озёр, по болотам – вязкий, глухой. Помноженный на топот ног и цокот копыт – в пыли дорог. Гулкий, многоголосый – по городам.

Ту-думм, ту-думм, ту-думм.

Грудь распирало от этого тяжёлого, громового биения.

И вдруг сжало так, что глаза полезли из глазниц, а небо заволокла чёрная метель.

Тум… тум-ту… сбилось с ритма сердце.

Внутри стало больно и горячо…

Ту… тум…

Опять стиснуло.

Кешка хватал ртом воздух, силился вздохнуть и не мог.

Ту-думм, ту-думм…

Отпустило.

Он попытался вырваться из пут рваного убийственного ритма. Но наползла тьма, ударила хлёстко, градом пуль. Нет, просто градом…

Ту-думм… Ту…

– Кен, Кен, что с тобой? – Маниська теребила его, трясла, и её испуганное лицо опять стало некрасивым, серым от въевшейся пыли.

Кешка лежал слабенький, потный, чуть богу душу не отдавший.

– Буря… страшная… совсем близко… надо предупредить…

Губы не хотели шевелиться, но он повторял, еле-еле, шёпотом, пока Маниська не услышала. Она вскочила на ноги, вытянулась всем телом, застыла на пару секунд, как степной суслик, выглядывающий коршуна, и начала быстро одеваться.

– Мара уже знает, – она присела над Кешкой, пытаясь натянуть на него штаны. – Там ребята с подводой. И наши уже идут.

– Я сам, – он хотел оттолкнуть её руки, но смог только чуть приподняться.

Теперь он видел: край неба пучился сизой мглой, и мгла эта, сплошная, с лиловыми сполохами, пёрла стеной, как девятый вал.

Маниська помогла Кешка встать. Он с трудом натянул футболку – и снова взмок.

Мара прислала нескольких взрослых ребят, остававшихся в лесном сельце, и подростков лет десяти-двенадцати. Парни и девки волокли к подводе тяжёлые снопы, детвора собирала сжатый, но не связанный пока хлеб, какой-то олух – издали Кешка не разглядел кто, да и в глазах двоилось – взялся косить.

Телегу нагрузили высоко, пара снопов свалились наземь, и старая гнедая кобыла, единственная пережившая браккарийскую бойню, тяжело потянула воз к лесу. А люди образовали цепь, переправляя в рощу, под защиту деревьев, оставшиеся снопы.

Надо было идти – помочь им. И Кешка пошёл, сперва опираясь на Маниськино плечо, заплетая ноги во ржи, мечущейся под резкими порывами ветра, потом сам.

Он почти добрался до пары берёз, одиноко торчащих среди взволнованного золотого моря, когда всё случилось.

Поле накрыла темнота, ударил ветер, едва не опрокинув Кешку навзничь. Небосвод расколол огненный трезубец, туча полыхнула кровавым отсветом, и прокатился грохот – будто выпалил залпом дивизион тяжёлой артиллерии.

С шумом обрушился ливень, и Кешка задохнулся под яростными потоками воды. Увидев, что Маниська отстаёт, схватил её за руку. Ветер подстегнул их в спины, и через мгновение оба прижались к мокрому скользкому стволу. Кешка вздохнул поглубже, проморгался – и понял, почему замешкалась Маниська.

Прямо на них из распавшейся, разбежавшейся кто куда цепи шёл Прыня. Ветер бил ему в лицо, он кренился вперёд, с бычьей яростью тараня острой макушкой штормовую преграду, и шёл – мокрый и страшный. Если дойдёт, Кешке с Маниськой конец. И отцепиться от дерева нельзя, их потащит точнёхонько на Прыню.

Маниська что-то крикнула, но ветер унёс её голос, длинные волосы змеями облепили Кешке лицо…

Драться с Прыней он и в лучшей форме не мог, а сейчас сил хватало лишь на то, чтобы не разжимать рук, обхвативших ствол. Что остаётся? Кинуть себя в объятья ветра, навстречу ревнивцу, чтобы дать Маниське время убежать в рощу к остальным? Если она выдюжит против бури, если не бросится, дура, спасать его…

Кешка поднял глаза к небу. В клубах мрака беззвучно просверкнула багряная зарница, словно ухмылка демона.

Потом – новая серия раскатов, белый росчерк над головой, запах озона, гари…

И треск, слышный даже сквозь разгул стихии.

Вторая берёза, в пяти шагах от первой, рухнула, мотнув растрёпанной зелёной гривой, – прямо на Прыню.

Долгое жуткое мгновение Кешка с Маниськой ждали, что листва сейчас вздыбится, из неё выйдет Прыня, целёхонек, и снова попрёт на них, как… Терминатор.

Именно это сравнение пришло в голову Кешке. О чём думала Маниська, знала только она сама.

Но мгновение кончилось, и оба они, не сговариваясь, встали на колени и поползли по мокрой измочаленной стерне – мимо расщеплённого пня, вдоль ствола, блестящего от небесных слёз, к хаосу листвы, из которого торчала наружу огромная босая ступня.

Путаясь в ветвях, мешая друг другу, они сволокли дерево с упавшего.

У Кешки бешено стучало в висках, перед глазами роились чёрные точки, но он видел, что Прыня лежит не шевелясь, его правая нога неестественно вывернута. На рассечённом виске выступала кровь, и её тут же сметало потоками воды.

Только сейчас Кешка сообразил поискать у Прыни пульс.

***

Лазурно-белые стены в лепных гирляндах, тонкий узор лишь слегка тронут позолотой. Вместо роскошной живописи парадных залов – сдержанная простота гашрейнских свитков с горными пейзажами в жемчужной дымке утреннего тумана. Ощущение прохлады и света. И юная дева у ног короля – как присела в глубоком реверансе, так и замерла, низко склонив голову.

Со стороны это выглядело красиво – пышная юбка расстелена по полу, белокурые волосы, собранные в высокую причёску, сверкают в лучах солнца. Будто поникший голубой цветок с золотой сердцевиной… Но Питнубий знал, что под юбкой она стоит одним коленом на голом мраморе, а может и двумя – для пущей устойчивости. Он длил паузу, дожидаясь, когда она не выдержит, шевельнётся, выпрямится, подаст голос, но благородная дама Эрвинда, дочь графа Мирая, казалось, сама обратилась в мрамор.

Ему наскучила эта игра.

– Пол холоден, сударыня.

Она чуть заметно вздрогнула и подняла глаза, тёмные от страха.

– Не бойтесь, сударыня. Мне не нужна ваша жизнь, только ваше тело.

– Да, мой повелитель.

Он внутренне рассмеялся облегчению, которое прозвучало в её голосе.

– Прошу вас, встаньте.

Голубой шёлк всколыхнулся, зашуршали юбки – благородная Эрвинда поднялась с грацией нимфы. Но она всё ещё трепетала, отводила взгляд…

О, бездна! Все они считают его кровожадным чудовищем.

Ему вдруг расхотелось… того, для чего он её пригласил.

Неужели такова цена? – подумал он. Отмирание обычных человеческих желаний. Даже не человеческих… Звери, и те ищут, с кем утолить похоть, а совокупляясь, получают наслаждение. Он вообразил, как опрокинет Эрвинду на кровать – в брызгах жемчуга с разорванного платья – и возьмёт всё, что может взять мужчина от женщины, а потом в нетерпении раздерёт ногтями её грудную клетку и вырвет тёплое, трепещущее сердце…

Нет-нет-нет! Это ему вовсе не нужно. К чему убивать без нужды? Он хочет править этими людьми, а не истреблять их.

Люди… Бараны, покорно идущие на убой. Зачем им дан разум – чтобы осознавать краткость жизни и неотвратимость конца? Он намерен избежать смерти, коль скоро такое возможно. А остальные? Глупцы! Почему они даже не пытаются?..

На столике из кости огромного мохнатого слона, жившего далеко на севере, стоял серебряный поднос. В хрустальном графине искрилось камрейское вино, тёмное, как кровь, наверняка приправленное возбуждающим зельем. Он наполнил бокалы.

– Вина, сударыня?

– Да, пожалуйста.

Тонкие пальчики стиснули ножку бокала.

Милая, нежная Эрвинда. Наверняка женщины её рода здоровы и плодовиты. Вяйнав очень внимателен к таким вещам, он тщательно выбирает племенных кобылок для своего короля в надежде, что не та, так эта произведёт на свет наследника.

Болван!

Король улыбнулся, и девушка несмело улыбнулась в ответ. Где ей понять…

Он сам собирался быть собственным наследником. Жить не просто долго, как слуги Шалаоха, а вечно. Всегда. Они думают, что подчинили его, что он поднесёт им истинное бессмертие, как полководец подносит трофеи своему владыке. Но в его руках ключ к власти, им не доступной. Вместе с даром бога смерти этот ключ откроет ему врата бесконечности. Ни один из королей Майнандиса не обладал такой силой. Надменные слуги Шалаоха станут пылью под его стопами. Ведь даже их верховный магистр, он же архонт-прародитель, зовётся Сиг-Ше-Аггисри— Отстоящий-На-Шаг. На шаг от бессмертия…