Возвращение

Следующая дверь, повторяем ритуал: «Постучать, спросить», ответ аналогичный, в смысле – никакого. Заходим внутрь, в нос ударяет сладко-пряный запах трав, в котором еле улавливается только один знакомый аромат – табака. А вот и сами травки, сушатся на двух бечевках, протянутых над печкой, которая стоит в левом от входа углу. По диагонали через комнату на стене висит божница с иконой, обрамленной вышитым рушником, под которой горит маленький огонек лампадки. В его свете мерцает тусклым золотом оклад Божьей Матери, на который Семен тут же троекратно крестится, вздохнув, как показалось, с облегчением.

Мебели – самый минимум. От печки до двери в соседнюю комнату над лавками, на которых можно спокойно разлечься, по всем стенам идут полки, заставленные горшками и горшочками разных видов и размеров. Как в том анекдоте: «Каструл, каструлла и каструльчик». В углу – чисто выскобленный стол, сколоченный из массивных досок и накрытый широким рушником вместо скатерки. Половицы, несмотря на свой возраст, тоже светятся сосновым янтарем. Поражает царящая вокруг чистота и стерильность. Почему-то возникает подспудное ощущение, что мы попали к местному знахарю. Которое усиливается, когда замечаю среди всей этой посуды несколько книг и, самое удивительное, – аптекарские весы с набором гирек. Медициной здесь пахнет на все сто. То, что нам и надо, учитывая рану Синельникова. Осталось дождаться доктора и договориться с ним о лечении…

Замечаю на одной из полок очень старую на вид деревянную шкатулку, ноги помимо воли несут к ней, протягиваю руку, чтобы открыть, но в последний момент останавливаюсь. Мало ли какие секреты и тайны хранит в ней неведомый хозяин. Не стоит лезть без спросу в чужие тайны, хлопот потом не оберешься. Да и задержались мы в доме в отсутствие хозяина, пора бы и на воздух. Окликаю Семена, выходим наружу и, не сговариваясь, садимся на бревнышко, лежащее рядом с домом и, скорее всего, служащее своеобразной скамейкой для посетителей, если здесь и вправду обитает лекарь. Сибиряк достает из кармана пачку папирос, все-таки неплохо бойцы затарились в крепости, я – свой портсигар, прикуриваем от одной спички. Табачный дым кажется очень вкусным и ароматным, блаженно и расслабленно пускаем сизо-сиреневые колечки вверх. А чего напрягаться, когда вокруг нет никого?.. Никого?!. Твою дивизию!!!.. Так лопухнуться!!!.. Бл…!!!..

Вскакиваю, рука дергается к кобуре, но замирает на полпути. Справа в пяти шагах от нас стоит, как я понимаю, хозяин всего этого великолепия. Старик, которому на первый взгляд можно дать и семьдесят, и сто двадцать, и пятьсот лет. Начиная с какого-то момента время перестало накладывать свой отпечаток на это лицо. Стоит босиком, одет в широкие темные штаны и светлую длинную рубаху, вышитую по вороту затейливыми узорами и подпоясанную плетеным кожаным ремешком, на котором висят ножны с небольшим ножом и кожаный же мешочек-кошель. Длинная ухоженная белая борода, нос с небольшой горбинкой, прищуренные глаза под мохнатыми бровями…

Очень напоминает картину Константина Васильева «Человек с топором» («Северный орел»), только персонажу лет гораздо поболее будет. Больше всего поражает взгляд. Пронзительный аж до самых потаенных уголков сознания, мудрый и абсолютно без иронии, суровый, но справедливый. Такой взгляд мог бы быть у Морихея Уэсибы, Миямото Мусаси, а может быть, у Сергия Радонежского, Серафима Саровского… У тех, кто видел Бога, Небо, величие и безграничность Вселенной. Не в силах долго его выдержать, моргаю и опускаю взгляд. Краем глаза замечаю, что Семен замер, как библейский соляной столб, – ни звука, ни движения…

Глава 7

– Что ж вы, гости незваные, словно онемели? Молвите хоть словечко… Кто такие, откуда и куда путь держите? – Похоже, старик играет в давно ему приглянувшуюся игру. – Аль я так напугал, что дар речи потеряли?

– Подпоручик Русской армии Гуров Денис Анатольевич, честь имею… И рядовой Семен Игнатов, – представляюсь за обоих, видя, что сибиряк в прямом смысле слова лишился дара речи. – Идем к своим…

– Да, далековато вам идти придется… Ну, что ж, гости дорогие, проходите в хату, сядем за стол, потрапезничаем… Аль уже угостились в мое отсутствие?

– Спасибо за предложение. В доме уже побывали, то – правда, но ничего не тронули… Простите, как вас звать-величать прикажете? – Вежливо и дипломатично сползаем со скользкой темы и проводим разведку.

– А меня по-разному кличут. Ляхи – те паном Марцианом зовут, свои – дедом Мартьяном иль Мартьянычем называют. А то и вовсе – Знахарем. Выбирай, что по душе будет…

– Дед Мартьян, а вам самому не страшно одному в лесу? Время сейчас опасное, война, мало ли что может случиться…

– А кто вам сказал, что я – один? – Старик снова смотрит на нас удивленно, потом как-то по-особому мявкает, и в ту же секунду над нашими головами пролетает рыжая молния, которая, приземлившись, превращается в громадную рысищу, смотрящую на меня неотрывным бездонным янтарным взглядом. Весь вид зверюги говорит о готовности к прыжку. Видимо, считая, что должного впечатления не произвел, кошак угрожающе шипит, демонстрируя пятисантиметровые клыки.

– Вишь, рыжий, какие у нас гости, – снова раздается насмешливый голос. – Да Рыську не опасайтесь, он у меня смирный, первым не нападет…

Ага, как говаривал один товарищ Бунша: «Меня терзают смутные сомнения». Я, конечно, не большой знаток всяких звериных языков, но мысли котэ читаются предельно ясно: «Только дайте мне повод, порву на пазлы».

– Так кто ж вы все-таки таковы? – хозяин тем временем продолжает вежливый допрос. – И сколько вас на мою голову прискакало?

– Нас около двадцати человек, и прискакали мы не к вам, повторюсь, идем на восток, к своим. Но есть одна закавыка, – захожу сразу со всех козырей, и будь что будет. – Раненый у нас… В ногу… Тяжелый… На носилках несем… Вы, как я понимаю, к медицине имеете непосредственное отношение, может быть, поможете?..

– А какой мне прок от этого? – Старик не перестает насмешливо смотреть на нас. – Впрочем… Если Рыську угостите и он вас признает, то помогу.

Семен медленно, явно превозмогая себя, двигается вперед и так же медленно протягивает лесному кошаку кусок галеты, вынутый из кармана. Зверь аккуратно обнюхивает подношение и берет с ладони сухарик. Сибиряк облегченно вздыхает. Теперь моя очередь. В карманах ничего нет, но решение приходит по наитию. Сажусь на корточки перед рысью. Протягиваю ему руку с открытой ладонью и, напрягая волю изо всех сил, мысленно произношу фразу Маугли из Киплинга: «Мы с тобой одной крови. Ты и я…» Кот втягивает в себя воздух, обнюхивая руку, потом смотрит мне в глаза почти осмысленным взглядом… и, сделав шаг вперед, трется мордой о мое колено.

– Вот так дела! – в голосе старика слышится неподдельное удивление. – Двоих… Нет, теперича троих Рыська за близких до сих пор признавал окромя меня!.. Славные гости к моему очагу пришли сегодня!.. Ну, что ж, посылай за своими, слово дадено, нарушить невозможно…

Когда Семен привел остальных, я уже успел вкратце, обходя, насколько возможно, специфику нашей деятельности, рассказать Мартьянычу про наши приключения. С появлением раненого он сразу скомкал разговор и занялся Синельниковым. Матвея и Анну единственных пустил в избу, остальным командным тоном предложил располагаться в просторном сеннике, что отнюдь не вызвало никаких возражений. На мой вопрос, где можно выставить посты, лишь усмехнулся и заявил, что это – лишнее. Мол, никто не сможет сравниться с Рыськой и его семьей. Пришлось поверить ему на слово, тем более что произнесено это было ТАКИМ тоном, что проверять желания почему-то не возникло. Во избежание лишних небоевых потерь. Хотя спустя какое-то время, пользуясь тем, что старик Мартьяныч занялся вместе с медсестренкой раненым, попробовал пройти обратно до болота. Но на полпути был остановлен вышеупомянутым кошаком, который, как чертик из табакерки, возник на тропе совершенно беззвучно и внезапно. На старый трюк с протягиванием ладони он отреагировал своеобразно. Все, как в первый раз, шаг вперед, но вместо того, чтобы потереться о колено, ткнул головой в живот, и только вбитые тренировками рефлексы превратили плюханье на жо… в кувырок назад. Оценив мои акробатические способности, это чудо природы мяукнуло с интонацией типа: «Хорош дурью маяться. Иди – отдыхай» и в одно мгновение исчезло в кустах. М-да, уходить отсюда против воли хозяина, кажется, будет очень трудно. И дай бог, чтобы не пришлось этого делать…

Возвращаюсь обратно, бойцы уже вовсю кашеварят под навесом, где возле миниатюрной, максимум на двух-трех человек, бани сложена такая же маленькая печка-очаг, типа – летняя кухня. В котле булькает-варится немецкая тушенка, к которой хозяин добавил «с барского плеча» пару-тройку стаканов перловой крупы, луковицу и лукошко грибов, которые чуть ли не моментально были очищены и присоединены к остальным продуктам. В итоге получилась вкуснейшая похлебка, которую разлили по котелкам и ели прямо там же, возле очажка, усевшись в кружок. Дед к тому времени освободился и подсел к остальной компании. Я заметил, что когда хозяин «снял пробу», в смысле, первый зачерпнул деревянной ложкой ароматный супчик и спокойно отправил все в рот, Семен окончательно расслабился. Да оно и понятно. Обычай, не менее древний, чем человечество: человека, с которым ел за одним столом, нельзя убивать, грабить, обворовывать, обманывать. Понятное дело, что со временем люди цивилизовались, то есть научились делать всяческие пакости ближнему своему, прикрываясь при этом общечеловеческими ценностями, благими намерениями и прочей лабудой и невзирая на древние обычаи. Но в затерянных медвежьих углах их всё еще свято соблюдали – и в начале «просвещенного» двадцатого века, и в мое время, в смысле, в далеком будущем.

Как-то местные мужики-сверхсрочники там, в Колдино, после надцатой рюмки рассказывали, что у болота, где деревня «Не помню названия» из поколения в поколение собирала клюкву, объявился хозяин. Предприниматель из Новосиба, купивший у местных властей право на беспредел. После того, как деревенские отказались собирать для него ягоду, притащил каких-то бомжей, которые «газонокосилками» с приводом от бензопил срезали все. И ягоду, и листики, и веточки. Уничтожил клюквенную плантацию за три дня. Ягоду отправил в Москву, бабок на этом наварил, говорили, немеряно. Только вот через пару месяцев нашли его прибитым к стене собственного дома-особняка, и рот был набит этой самой клюквой. И, что характерно, виновных не нашли. Помимо пары тех же бомжей, которые в чем-то там признались с единственной целью – провести время с сентября по апрель в теплом месте и на казенных харчах…

Так, что-то не вовремя я ударился в воспоминания о будущем. И, вдобавок, ловлю на себе изучающий взгляд хозяина. Ой, чует моя… интуиция, не все здесь так просто и ладно.

После еды разрешаю всем отбиться, то есть поспать, но четыре человека посменно будут только изображать послеобеденный расслабон. С оружием неподалеку. Дружба дружбой, а правила работы ДРГ в тылу никто не отменял. А сам иду к Мартьянычу на разговор. Во-первых, надо о ранении Матвея узнать, а во-вторых, уж больно человек интересный и загадочный попался. Дед, похоже, предвидел такой поворот событий и поджидал, сидя на том самом бревнышке возле крыльца. Увидев меня, призывно машет рукой и хлопает ладонью по почти отполированному стволу дерева – садись, мол, поговорим. Ну, что ж, за этим, собственно, и шел. Присаживаюсь рядом, достаю папиросу и, вспомнив о запахах в доме, протягиваю открытый портсигар хозяину. Тот, не чинясь, берет «палочку здоровья», прикуривает от зажженной мною спички и выпускает дым замысловатой фигурой. Три кольца, которые потом пронизываются струйкой дыма. Слыхал я о таких фокусах…

– … ведь хотел спросить, воин? – Голос деда Мартьяна внезапно доносится до ушей. Блин, да что же это такое творится! Пришел поговорить, а завис на трюке с папиросой. Видя мое замешательство, знахарь повторяет фразу:

– Ты ведь пришел, чтоб спросить не о том, как такие вот «чудеса» делаются. – Дед становится серьезным. – Слушай, чего скажу, а потом, ежели будут вопросы, – спросишь. У товарища твоего рана серьезная, но не безнадежная. Кость цела, осколков и трещин, коих опасалась ваша «сестрица», нет. Но крови он потерял гораздо, и ему на ближайшие две седмицы покой нужен, травок кой-каких попить, да и питаться не консервами вашими, а свежей печенкой. При потере крови очень полезно. Я это к тому говорю, что его я у себя оставлю. И Анюту – тоже. Девка умная, справная, да и желание изъявила поучиться малость. Не веришь, сам у нее спроси.

Впервые бьет по ушам дедов говор, нехарактерный для этих мест. Типичный русский язык, нарочито коверканный время от времени нехарактерными оборотами и местными словечками. Ладно, и об этом спросим, но пока есть вопросы поважнее:

– А что, дед Мартьян, попросишь взамен? – Каждая услуга должна быть оплачена, вот и поторгуемся. – У нас ведь ничего нет, кроме оружия, но его не отдадим ни в коем случае.

– А платой будет твой рассказ о том, что вы такого учудили, что германцы по всему краю вас днем и ночью ищут, поймать пытаются. По лесам и чащобам бегают, зверя пугают… Думаешь, откель старому об этом известно?.. Так Рыська и рассказал. Мол, чужие лоси, кабаны, даже медведь один пришли вокрест. А в ихних угодьях люди чужие появились, да с собаками, ищут кого-то. Вот тебе и вся хитрость… – Старик снова с видимым удовольствием затягивается папиросой. – Так что же вы натворили такого?

Ну, и что ему рассказывать? Вешать лапшу на уши – раскусит на раз, и доверия больше не будет. А если правду? Чем это грозит?.. Да ни чем. Он даже рассказать никому не сможет, кто к нему сюда заявится?.. Ага, если мы прошли, то и гансы могут это повторить. И придется деду объяснять им, откуда у него раненый офицер и молодая симпатичная барышня… И сможет ли их оборонить, вот в чем вопрос?.. А, будь что будет, режем правду-матку, будет старый все знать, примет осмысленное решение:

– Знаешь, дед Мартьян, недалеко отсюда крепость… была. Ново-Георгиевск называлась. Сдали ее германцам… А когда император их со своими генералами пожаловали посмотреть на трофеи, мы часть складов рванули, да под шумок парочку и пристрелили. Вот за это они и ищут нас.

– А кого подстрелили-то, знаешь? – Знахарь очень серьезен, будто выискивает одному ему важные детали. – Иль стрельнули, и дай бог ноги?

– Сбежали мы действительно быстро. Но генералы, предположительно, – Гинденбург и Людендорф.

– Пауль Гинденбург и Эрик Людендорф… – задумчиво повторяет старик. – Ну, скатертью дорожка вам, пауки-кровопийцы в… адское пекло… Чего удивляешься? Думаешь, в лесу сижу, так ничего не знаю? Не всегда я лесным знахарем был. Обычную медицину тож знаю, учился как-то и практиковал, служил уездным лекарем. Да ты в доме книги сам видел. А то и ко мне учиться приезжали. С год назад даже доктор московский был с помощницей своею. Обещались еще заглянуть, да война вот помешала.

Что-то в голове щелкает, в памяти всплывают доктор и Даша у моей постели в госпитале и их диалог:

«– Я увидела, что в теле как бы два… человека. В одно и то же время один хочет жить, а другой – нет. Как такое может быть?

– Не знаю… Встретим Целителя, спросим у него…»

Сердце начинает сумасшедше колотиться, медленно стараюсь подобрать слова и очень боюсь ошибиться в своем предположении:

– Мартьяныч… Доктора звали… Михаил Николаевич, а его помощницу… Дашей?.. Они тебя Целителем называли?.. Так?..

– …И все-то ты знаешь… проныра! – дед произносит фразу в некотором замешательстве, затем в течение пяти секунд буквально просвечивает меня своим пристальным взглядом, как рентгеном. – Ох, и не прост ты, воин, ох, и не прост!.. Ладно, поговорим еще на эту тему… Да, доктора Михаилом звали, а помощницу – Дарьей. Рыженькая такая… Что, запала девка в сердце?.. Вижу, запала. Коль слюбится у вас, береги ее, талант лекарский у ней. Ничего боле не молвлю, коль посчитает нужным, она сама тебе все расскажет… Ну, что ж, здоволил ты меня своими новостями, спасибо!.. Что дальше делать собираешься?

– Коль ты у себя оставляешь раненого и Анну Сергеевну, мы хоть завтра уйдем дальше. Только… Если германцы заявятся, что им объяснять будешь?

– А кто тебе сказал, что они досюда дойти смогут, а?.. Без моего дозволения сюда никто не придет. Да и не только во мне тут дело-то, место здесь особое, исконное. – Старик удивляется, затем важно оглаживает свою бороду. – Твои вон двое лесовиков, когда блукали, испужались и убежали прочь. Потом ты с одним из них пошел. Мне интересно стало, кто такие, вот и допустил на правильную тропку. А нет, так пошли бы круги мотать, а то ещё в болото скакнули б.

Мне мимолетно вспоминаются ощущения тяжелого обруча на голове, какого-то иррационального страха сделать шаг вперед, которые потом вдруг сменяются каким-то манящим зовом… В неведомое… Ай да дед!.. Ай, молодца!.. Вот это экстрасенс!.. Ходячее, блин, психотронное оружие! Или это все – придумки старого?.. Подгонка объяснений под события…

Мартьяныч, улыбаясь, смотрит на мою, наверняка озадаченную, физиономию:

– Вижу, что не веришь. Сам бы не поверил… Так я ничего тебе доказывать и не стремлюсь. Просто прими за факт, что против моего желания сюда ходу нет… Хочешь, проверим? Выйдешь сейчас за болото и попытаешься вернуться, пройти обратно…

– Нет, я вам верю… Ну, а если у германцев… извините, Мартьяныч… колдун какой найдется?.. На ночь посты все-таки выставлю.

– Колдуном, значит, меня числишь? Про икону в хате запамятовал?.. Х-хе… – Старик открыто усмехается, видя мою неловкость и смущение. – Ладно… А откель здесь колдун германский? Да и есть ли такие сейчас?.. Ну а даже если и есть, ничего он не сможет. Я-то на своей, родной земле, а он – пришлец незваный, не будет у него супротив нас силы… А насчет сторожей, вольному – воля. Ты – воин, тебе и думать, какие порядки у себя в отряде устанавливать. – В голосе деда слышится интонация, с которой разговаривают с упрямым ребенком, лишь бы не капризничал. – Только со двора пусть не ходят.

– Кстати, а почему вы постоянно называете меня воином? Я такой же, как и остальные, только погоны со звездочками. Да и помимо меня здесь еще трое офицеров.

– А ты думаешь, что случайно сюда попал, на ЭТУ войну, в ЭТО время?.. – Взгляд старика становится каким-то особенным, в глазах появляется завораживающая, засасывающая неизвестно куда бездна, и лишь спустя несколько мгновений до меня доходит суть сказанного!.. Но как?!.. Мартьяныч между тем возвращается в образ деревенского знахаря и продолжает, как ни в чем не бывало: – …Потому что тебе на роду написано воевать, быть воином, защитником. Тот же сибиряк, с которым ты пришел, может, и стреляет получше, да только он – охотник, лесовик. С людьми воюет по обязанности. Вот есть у тебя в отряде двое казаков, так они – тоже воины… Ты же… Ладно, позже как-нибудь… В общем, ежели не коробит тебя это слово, не обращай внимания, мне так удобней…

Насчет завтра уйти – погодь, посмотрим, как ночь пройдет. Может ведь статься и так, что отседова выйдете и на германцев сразу напоретесь. Ни мне, ни вам этого не надобно… В общем, отдыхайте пока, утро вечера мудренее. Так ведь в народе говорят…

Глава 8

Гауптман, сидя в кресле, уже в который раз перебирал в памяти разговор с майором. Гложущее недоумение было единственным чувством, терзавшим измученную голову. Безрезультатные поиски неуловимых русских партизан, беспомощность в тщетных попытках помешать их замыслам, предугадать следующий шаг противника… И та несоразмерная цена, которую пришлось заплатить за две русские могилы…

В такой обстановке единственной наградой, на которую он мог рассчитывать, было отсутствие наказания. А вместо всего этого столь ясно высказанное обещание ордена!

Но приятные сюрпризы на этом еще не закончились. За окном раздался шум приближающегося автомобиля, и, когда он остановился в поле зрения, из него вышел офицер в сопровождении унтера. Этого не могло быть, но это были… Его егеря!..

– Здравствуйте, герр гауптман! – зайдя в комнату, обер-лёйтнант Майер вначале официально его поприветствовал, а затем тише добавил: – Рад видеть вас, Генрих.

Фон Штайнберг, еще не веря собственным глазам, вскочил с кресла и, забыв о ранении, попытался протянуть руку для приветствия, но контузия опять напомнила о себе, и он, пошатнувшись, задел раненой рукой о спинку кресла, что вызвало очередную вспышку боли. Так что обер-лёйтнанту пришлось подхватить своего командира и бережно усадить обратно.

В первые минуты встречи гауптман буквально не давал Майеру открыть рот. Короткий монолог свелся к нескольким фразам, повторяющимся в различной вариации: «Как? Какими судьбами? Что с ротой? И куда делись эти русские головорезы?»

Иоганн с улыбкой выдержал этот шквал вопросов, и, не спеша, ответил:

– Начну с конца: после вашей воздушной атаки, Генрих, эти русские исчезли, просто испарились. В районе нашей ответственности установилась тишина, а еще через несколько дней пришел приказ из Берлина о передислокации роты. Причем конечный пункт не был указан. Мы ожидали всего, что угодно, вплоть до перевода на Западный фронт или расформирования. Но вместо этого нас разместили в бывшем поместье под Шпандау и начали муштровать. Мы бегаем, скачем на лошадях, стреляем из всего огнестрельного, пожалуй, кроме только гаубиц, лазаем по канатам, метаем ножи. Нас учат какой-то японской борьбе. Ребята, если остаются на то силы, смеются и говорят, что из нас делают то ли циркачей, то ли олимпийцев.

В это время раздался клаксон автомобиля. Майер встрепенулся и с явным огорчением начал прощаться:

– Скорее выздоравливайте, Генрих. Вся рота ждет возвращения «нашего гауптмана», тем более, что, как я слышал, вы остаетесь нашим командиром. А вот это егеря просили передать лично вам в руки. – И обер-лёйтнант крикнул в сторону двери: – Йозеф, зайдите!

По этой команде в палату зашел унтер-офицер Кранц с большой плетеной корзинкой, прикрытой крышкой. А из неё, как из сказочного рога изобилия, появились соблазнительно пахнувшие пряностями копченые окорока и шпиг.

– Угощайтесь, герр гауптман, – негромко проговорил он, улыбаясь. – Нам, дабы не забывали егерское искусство, разрешили поохотиться, вот ребята и постарались для вас.

Несмотря на прусскую выдержку, фон Штайнберг ощутил, что у него слегка защипало в глазах, и он снова почувствовал себя дома, среди своих офицеров и солдат, с которыми сможет пройти сквозь любой огонь. Но его невольно выручил повторный и более продолжительный сигнал, который позволил в некотором роде сохранить лицо. Майер и Кранц четко отдали честь и вышли.

Наступил вечер, Штайнберг мгновенно заснул, едва добравшись до кровати. Слишком много хороших известий опьянили барона, он вновь ощутил себя совсем молодым юнкером, когда на пари залпом осушал бутылку шампанского. Восемь часов сна вернули ему силу, тело и душа наполнились энергией, и даже раненая рука не так сильно напоминала о себе. Исчезли раздражительность и угрюмость. Первым столь благоприятные изменения в характере гауптмана заметил парикмахер, который подобно своему великому «предку» Фигаро отличался некоторой болтливостью, вызывавшей у его титулованного клиента гримасу неудовольствия, иногда сопровождаемую коротким: «Нalt die Klappe (заткнись)». Теперь же в процессе бритья барон со снисходительной улыбкой выслушал все местные новости и даже соизволил рассмеяться над немудреным анекдотом.

Врач, за которым был закреплен гауптман, также был в восторге от «такого покладистого и дисциплинированного пациента», готового идти на любые процедуры, только бы приблизить долгожданный день исцеления и выписки в строй. Вершиной жертвенности стало безропотное употребление кефира. Доктор, считающий себя сторонником школы знаменитого профессора Мечникова, искренне верил, что этот напиток способен исцелить все человеческие заболевания. А посему с нескольких близко расположенных ферм на кухню госпиталя регулярно поступал этот «напиток здоровья». Штайнберг, которого в далеком детстве заботливая няня наряду со сказками Андерсена перекормила еще и вышеупомянутой кислятиной, его ненавидел. И утверждал, что с тех пор единственный продукт, производимый коровой, который ему по вкусу, это хорошо прожаренный бифштекс. Но цель оправдывает средства, и единственное, что мог себе позволить барон, выпивая ежедневную порцию кефира, несколько передразнивать доктора и бурчать: «Ad usum externum (для наружного применения)».

Но зато вечера были прекрасны. Фройляйн Грета, заручившись согласием врача, регулярно читала вслух своему подопечному разнообразную литературу, аккуратно обновляемую майором. Частые встречи сдружили двух офицеров. Майор, будучи старшим и по возрасту, и по званию, относился к гауптману как к своему протеже и, заручившись его согласием, перешел на обращение по имени, естественно, без посторонних лиц. Да и его добротный прусский юмор всё чаще звучал в разговоре.