Написать президента

– Наше жюри – это наша гордость, – продолжал вещать круглолицый организатор то ли на Ш, то ли на Щ; звали его, насколько я помнил, Сергеем. – Наш жемчуг в навозной куче! Наши небелые вороны и негадкие лебеди, так сказать!

Гулина слушала эти двусмысленные похвалы, и сморщенное темное лицо ее, похожее на огромную черносливину, становилось все более довольным и одновременно все более злобным.

Меня же начало клонить в сон, и я потянулся к украшавшей стол бутылке с минералкой.

Но про нее пришлось забыть, поскольку Сергей Щ. покончил с жюри и начал представлять номинантов.

– Лев Горький, настоящее имя в современной литературе, – уныло забухтел он. – Осмелюсь сказать, что даже три имени, так сказать…

Я натянуто улыбнулся – о боже, и этот туда же, недалеко ушел от сетевых остряков.

Ухерину представили как «мастера этнического хоррора», на что она громогласно рассмеялась. Неизвестно зачем явившиеся на мероприятие журналисты, все две с половиной штуки, вздрогнули и проснулись.

Первый из скромных молодых фантастов оказался Робертом Квахом, автором космической оперы «Лохматый червекопатель неба "Адмирал Червякидзе"» – имя и название я где-то слышал. Второго, обладателя роскошной рыжей бороды, поименовали Владимиром Кашкиным, а вот текст его представить не успели.

– Подождите, – неожиданно влезла Гулина. – Владимир Кашкин? Мы не ослышались?

Себя она именовала во множественном числе, видимо, ради наслаждения селюковой манией величия.

– Точно так, – отозвался Сергей Щ.

На меня никто не обращал внимания, и поэтому я завладел наконец вожделенной бутылочкой.

– Тогда ноги нашей не будет в вашей премии! – рявкнула председатель жюри. – Мы уходим!

Журналисты проснулись окончательно, я едва не подавился газированной водичкой, Алкогонов перестал фотографировать на смартфон.

– Почему же? – Сергей Щ., судя по растерянно моргавшей личности, тоже ничего не понимал.

– Но как же! – Гулина поднялась во весь невеликий рост, метр с бейсболкой, и ткнула пальцем куда-то в рыжую бороду Кашкина. – Этот как бы писатель отметился в «Форпосте», и мы после такого его текст даже в руки не возьмем! Нас немедленно стошнит!

«Форпостом» именовалась литературная ОПГ монархическо-православной направленности, возглавлял которую писатель Володин, целый доктор исторических наук и спец по эпохе Ивана Грозного, прозванного за лютость Васильевичем. Людьми володинцы вопреки идеологии были мирными, язычников не жгли, в крестовые походы на либеральных литераторов не ходили, затевали семинары, выпускали какие-то свои сборники и вручали сами себе медали с грамотками.

Имелась у них и своя конференция, куда, по слухам, заманивали молодых переводчиц, и там развращали их православно-монархическими речами под винишко и ликеры, но я сам свечку не держал, поэтому не был уверен, что так все и обстояло.

– Марина, ну не надо… – вмешался Алкогонов.

– Надо, Володя! – отрезала Гулина. – В то время как имперский режим творит зло! Невинные люди страдают! Эти так называемые писатели восхваляют палачей прошлого! Возносят то, чего мы должны стыдиться! Вот мы сами на баррикадах уже пятнадцать лет!

Я почти увидел, как воспарила над седовато-черной прической призрачная крыша, и по комнате разнеслось отчетливое «ку-ку, мой мальчик». Мне стало невероятно стыдно, захотелось куда угодно, во вчерашний кабак или даже в кабинет к Борису Борисовичу, лишь бы не видеть разгорающегося скандала.

Глуп тот, кто приидет на совет нечестивых! Грехи его беззаконно возопиют к небу! Волчец и тернии покроют поле его, и повянут пажити его, и саранча пожрет то, что взращивал он потом и кровью.

Пророкам израилевым было легче – в их времена литературных премий не было.

А если бы были?

Позвали бы в жюри первосвященника иудейского, каких-нибудь старейшин и книжников, и сели бы они рядить, кто круче жгёт глаголом – Амос, Малахия или Захария… Победителю приз – прилюдное сожжение, а до него – возможность проповедовать перед всем Вавилоном, повергать идолов, восхвалять бога истинного и грозить карами ужасными царям и государствам.

Пожег ты немного словом, а теперь пожгут тебя делом, так сказать… тьфу ты, уже сам заговорил как Щ.

Хотя и книжники со священниками тоже бы не стали смотреть на тексты, они бы вспомнили, кто правильный человек, кто нет, у кого предки до праотца Авраама, и у кого есть полезные связи при дворце и сундук с золотыми слитками… Эх, нет ничего нового под солнцем, и суета сует суете в суету всяческую суету вот уже много суетливых тысячелетий.

– А вы чего молчите, языки в задницу втянули?! – продолжала бесноваться Гулина. – Неужели вам не стыдно сидеть рядом с этим существом?!

Кашкин то бледнел, то краснел, губы его тряслись, рот то открывался, то закрывался. Журналисты облизывались, словно коты, унюхавшие кучу рыбьих голов, у Сергея Щ. был вид человека, на всех парах мчащегося на встречу с сердечным приступом.

– Вот ты, Лев! – Гулина ткнула в меня острым, будто заточенным пальцем. – Стыдись!

Если эта гарпия и эриния в одном флаконе узнает, что я просто общался с Борисом Борисовичем… Какая там премия «Горизонтальные новинки»? Она сожжет меня на костре, и для этого не побрезгует взять пару уроков у православных монархистов и католических инквизиторов!

– В-вы, в-вы – злая женщина! – обрел наконец голос Кашкин, после чего вскочил.

– Мы справедливые!! А ты – махровый реакционер и черносотенец! Антисемит! Проваливай к своим фантастам! Пишите там про доброго царя и прекрасного Сталина!

Ухерина вновь громогласно расхохоталась и закрыла лицо руками.

Алкогонов, уже никого не стесняясь, вытащил из кармана маленькую фляжку с коньяком и присосался к ней. Заметил мой умоляющий взгляд, но только головой покачал – мол, ты в президиуме, братец, так что терпи и утешайся водичкой обычной, а вовсе не огненной.

– Давайте успокоимся! – влез Щ. – Охладим наши пылающие ланиты, так сказать. Уберем мечи в ножны и соберем клочки по закоулочкам… Марина Исаковна, я правильно вас понял? Вы публично слагаете с себя обязанности председателя жюри? Прямо здесь и сейчас, когда новый сезон уже объявлен?

Лицо Гулиной исказилось, она замерла, покачиваясь вверх-вниз, точно воздушный шарик на ниточке.

Принципы штука хорошая, но вот так публично нахамить премии, куда тебя позвали… Лишиться места, которое не дает денег, но наделяет авторитетом и властью, позволяет считать себя кем-то, дает возможность решать чужие судьбы, определять, кого в грязи, а кого в литературные князьки… это не шутка.

Больше не позовут, и пойдет молва, что Гулиной доверять нельзя.

– Нет, – наконец сказала она.

– Но я ухожу! Снимаю свой текст!! – завопил Кашкин. – При таком отношении! Предвзятом! Пусть она извинится!

Я повторил жест Ухериной, закрыл лицо руками, разве что хохотать не стал.

Скандал вышел первостатейный, офигительный, и сегодня к вечеру в интернете появится добрая сотня постов от тех, кто слышал звон, и не более, и все равно будет в точности знать, что тут произошло… Тому, кто придумал соцсети, дьявол в аду обязан выдать отдельный котел из чистого золота, и персонального пыт-менеджера с вилами особого дизайна.

Глава 5

Но и с открытия премии я не поехал домой – вовремя вспомнил, что у меня важная встреча в «Книжной Москве» на Арбате. Притащился туда раньше времени, и от нечего делать поплелся в зал для презентаций.

– Ну эта, вдохновение, оно как понос, – вещал с небольшой сцены здоровенный бородач с красной мордой. – Прихватит, и ваще деваться некуда. Бежишь и, эта, пишешь словами. Разные уроды говорят, что я писать не умею. Так это неправда. Я умею. И буквы все знаю… Хотите, алфавит процитирую? На память!

Писатель Евграф Щебутнов был живым опровержением шаблонных представлений о человеке нашей профессии.

Он тягал железо в спортзале, катался на байке, носил косуху и казаки с длинными носами. В сети являл миру полное отсутствие терпимости, всех несогласных с его единственно правильным мнением немедленно банил, а время от времени разражался гневными филиппиками в адрес коллег, обзывая их педиками, тупыми завистниками и недоразвитыми алкашами.

Сам он алкоголя не употреблял даже для запаха, а морда у него была красной от повышенной маскулинности.

Писал Щебутнов попаданческую фантастику с эротикой, и читали его книги про мускулистых победоносных героев, покорителей женщин сплошь прыщавые инфантилы. Именно они сидели сейчас в зале, влюбленными глазами таращась на мужественного кумира и сжимая в потных ладошках заветные томики с цветастыми обложками.

Мне от этого монстра отечественной словесности тоже как-то досталось на орехи, но по касательной, почти нежно.

– Книги должны быть интересными, – продолжал свою проповедь Щебутнов. – Поэтому всякие, которые про извращения – это все фигня… Зуб даю! Вот я, например! Здоровое тело – здоровый дух! Вон бицуха какая! А сколько я от груди жму? А почему? Потому что умный!

Себя он любил ничуть не меньше, чем Тельцов.

М-да, как рек пророк: и взоры их говорят против их, и члены их разглашают грехи их, и сами они вещают о себе, не скрывая, будто содомляне, и не отвращают лиц своих от гнева подступающего, от гнева неминуемого…

От речей Щебутнова меня передернуло, и я отправился бродить по магазину, выискивая собственные книги. Сначала заглянул к стоящему у самой кассы столу с бестселлерами… вот «Чехардынь-река», вот последний том Посконного с убогим абстракционизмом на обложке, вот очередной роман Язели Пряхиной, авторки слащавых и нудных дамских романов, по непонятной причине угодивших в серьезную литературу.

Горького нет, ни Алексея Максимовича, ни Льва Николаевича.

Сердце мое упало… Эх, так надеялся найти тут «Крылья последней Надежды»… Зараза! И я двинулся дальше, в лабиринт стеллажей до потолка, украшенных наклейками «Психология», «Эзотерика», «Учебники», «Путеводители», «Детские книги», «Кулинария».

Когда я оказываюсь меж стен, сложенных из книг, меня неизбежно охватывает тяжелая печаль, ощущение собственной ничтожности – так пламя свечи может чувствовать себя рядом с горящей нефтяной скважиной. Я понимаю, что мои опусы растворяются в этом океане переплетенной бумаги, что у меня нет ни малейшего шанса как-то выделиться, стать чем-то и кем-то. Хочется немедленно покончить с собой, обрушив на себя пару ближайших стеллажей… ну или можно плюнуть в красную физию Щебутнову и назвать его педиком, чтобы он прилюдно оторвал мне голову.

Настоящий рок-музыкант должен жить ярко и умереть молодым.

А настоящий писатель?

Не всем достается судьба Папаши Хэма, большинство из нас просто текстовые черви, прогрызающие норки в барханах из слов; унылые кроты, что складывают узоры из предложений в своих логовах, замещающие жизнь ее описанием…

Ага, нашел!

Вот она, крылатая девушка на вершине небоскреба, и раскинувшийся за ней город, уходящее за горизонт огромное солнце. Заголовок набран осознанно криво, кажется, что буквы клонит ветром. Зато имя автора такое мелкое и нечеткое, что вообще не разобрать. Стесняется меня издатель, что ли?

И стоит томик на нижней полке, куда обычный читатель поленится заглядывать.

И все же это была моя книга, и, держа ее в руках, я испытывал, наверное, то же самое, что и мать, качающая младенца. Вспоминал бессонные ночи и стертые буквы на клавишах, яркие образы, что роились внутри трещавшей от боли головы – их срочно нужно было извергнуть из себя, сделать чем-то внешним, дать им плоть, иначе они пожрали бы меня, уничтожили, превратили в медь бренчащую, в кимвал звенящий, в тростник пустотелый.

Когда я это писал, я тоже был пророком, пусть маленьким, почти неслышным, карманного формата.

А вот и «Кишка реформатора», второе издание, ИЕПовское, с карикатурным мужиком, шатающим Спасскую башню Кремля. У меня чесались руки прибить художника, создателя оного шедевра, с того дня, когда я увидел картинку впервые, и это несмотря на многословные объяснения самой Пальтишкиной и многочисленных критиков, что обложка «символизирует глубокую духовную мощь свободной мысли, ополчившейся против кремлевского тиранства».

Лучше бы прямую кишку нарисовали, что ли.

Ополчившуюся против кремлевского тиранства и мирового капитала, ага.

– Лева? – донеслось из-за спины, и я поспешно сунул книгу на место, словно пытался ее украсть и меня на этом застукали.

– А? – Я повернулся.

Ленка смотрела на меня, склонив русую голову, и улыбка ее была хоть и радостной, но немного растерянной. Она всегда была девушкой крупной, я рядом с ней выглядел недомерком и, естественно, комплексовал.

– Привет, – сказал я. – Где еще встретиться родственникам?

– Еще бы. – Старшая сестра хмыкнула. – Ты не пишешь, не звонишь, в гости не идешь. Ну а мне вырваться сложно, сам понимаешь. Семья – она как водоворот, не вынырнуть. Привет.

Тут мне стало до одури, до жара в ладонях стыдно.

Еще бы. Она меня постоянно звала к себе, но я последний раз навестил сестру еще в новогодние праздники. Маша тогда отказалась, заявила раздраженно, что с моими родственниками ей не интересно, я обиделся и поехал в большую квартиру в Ховрино один.

А ведь это Ленка виновата в том, что я пошел в литературу. Она когда-то писала совершенно обалденные стихи, просто невероятные, и уже в пятнадцать ездила с ними выступать, на разные семинары для молодых писателей, а я, бесталанный младший брат, смотрел на нее, завидовал и про себя шептал, что тоже смогу так же, я всем покажу и докажу, что не хуже, что тоже гений…

Она в творчестве разочаровалась очень быстро, я так и не понял тогда, почему. Перебралась в столицу еще раньше меня, обзавелась банальной работой, скучным мужем-инженером и парочкой детей.

И вот теперь я вроде бы превзошел ее, Ленку мало кто помнит кроме совсем преданных фанатов, а я весь из себя такой деятель литературного процесса, книжки выходят, номинации и премии множатся, слава типа растет… Но вот приносит ли все это счастье? Всегда мне кажется, что она все равно талантливее меня, и если снова возьмется за перо, то с легкостью опрокинет нашу поэтическую иерархию и заберется на самый верх, а я так и останусь одним из сотен прозаиков, частью пусть творческой, но толпы.

– Ну да, извини, замотался. – Я отвел взгляд.

– Родителям когда звонил? – спросила Ленка, и стыд вновь обварил меня, будто кипяток.

Звонил, ага, в прошлом месяце.

– С мамой говорил неделю назад, вроде у них все ничего… – осторожно ответил я.

– Вернуться не хочешь? Им там все сложнее, сам понимаешь.

Родители на пенсии, стареют понемногу, но… вернуться?

– Зачем? Что там делать?

– Писать можно где угодно. – Ленка сложила губы бантиком, как делала с самого детства, когда бывала недовольна. – Разве что по тусовкам и пьянкам шляться будет неудобно. Или вообще бросай ты эту литературу, возвращайся к нормальной жизни.

– Хватит советовать! Не учи меня! – Злость – спасение от мук совести, даже злость неправедная, и я вцепился в нее, словно повисший на скале альпинист в последнюю веревку. – Вся жизнь тут! Там нет ничего! Сама-то тоже не спешишь обратно. А почему?!

Она не ответила, только вздохнула и неожиданно меня обняла.

– Ты… – Я попытался вырваться, но сестра уже гладила меня по голове, как много лет назад, когда я обдирал коленку, свалившись с велосипеда, или когда мне разбивали нос в обычной мальчишечьей драке.

И я замер, ловя почти забытое ощущение – тепла, уюта, дома.

Неожиданно мелькнула мысль – а не бросить ли все на самом деле и не уехать ли на родину. Там, под холодным северным небом, я напишу «Голема Вавилонского» куда быстрее, чем в кипящем котле столицы, не отвлекаясь на гулянки, творческие встречи, презентации и остальную бессмысленную ерунду.

Раньше меня держала Маша, но теперь ее нет рядом.

Еще по пути в школу я написал ей «Давай мириться» и послал фотографию собственных ладоней – наш с ней внутренний мемчик, говорящий: «Я твой котик, у меня лапки», придуманный, когда мы только начали встречаться… Но эта стерва не ответила, даже не прочитала, как и все прочие сообщения после расставания.

Может, уже нашла себе другого «котика» и вовсю милуется с ним?

Сердце пронзила острая боль, и я подумал, что и денег дома нужно куда меньше. Снять квартиру можно за копейки, и там я буду настоящая, уникальная знаменитость, как Петров на своем Урале, и устану отбиваться от поклонниц, не испорченных столицей девиц покрасивее Маши.

– Бросай ты этот яд, – сказала Ленка, отстраняясь. – Ничего хорошего в нем нет. Отравишься – так на всю жизнь.

Я сердито запыхтел.

Ну да, бросить писать – дело нехитрое, я сам делал это несколько десятков раз. Только жить тогда на что, где брать деньги? Понятно, что на микробиологов спрос есть, и приличный, да только за годы в литературе я все забыл, выпал из профессии, и сгожусь лишь биологию в школе преподавать, а там придется биться не только с несносными детьми, но и с чудовищной бюрократией.

– А ты что тут делаешь? – спросил я.

Времена такие, что писателя в книжном магазине встретить проще, чем читателя.

– На презентацию Хамлицкой пришла, – отозвалась сестра и глянула на часы. – Начнется сейчас. Пойдем?

Инна Хамлицкая, психолог с именем и практикой, в один прекрасный день решила для развлечения сочинить книгу. И получилось у нее так, что первый тираж разобрали за неделю, а второй раскупили в предзаказе до того, как он появился в бумаге. За год она написала еще две и стала звездой первой категории, хотя эта звездность, за которую многие из профессиональных писателей отдали бы душу, была нужна ей не больше, чем гиппопотаму парашют.

Я вытащил смартфон, проверил мессенджеры – пусто, тот тип, что меня сюда зазвал, пока не проявился.

– Пойдем, – сказал я, и мы отправились в зал для презентаций.

Щебутнов уже не сидел, а стоял на сцене и подписывал книги.

– Ой, какой типаж, – хриплым, басовитым голосом вещала Хамлицкая, занявшая его место за столом: прическа в стиле «воронье гнездо», платье-балахон цвета грязного асфальта, всё как обычно. – Вы меня просто покорили, Евграф, я вся ваша поклонница… Это чудесно! Непременно надо рассказать о вас людям.

Щебутнов самодовольно топорщил бороду, напрягал мышцу на плечах и руках, маленькие глазки его масляно блестели. Он не догадывался, что Хамлицкая его нагло троллит, что он интересен ей в качестве психологического феномена – эгоцентричный кусок мяса, мнящий себя писателем и едва не лопающийся от чувства собственной исключительности.

Мы с Инной пересекались на одной из провинциальных книжных ярмарок, были знакомы, так что я помахал ей.

– Привет, Лев, – сказала она в микрофон. – Ну что, давайте начинать… Так, минуточку. Мебель только уберем.

«Мебелью» она поименовала Щебутнова, который и этой издевки не заметил. Продолжал торчать на месте, пока сотрудница магазина, крохотная девушка, не взяла его за руку и не повела к выходу из зала.

Проходя мимо, он покосился на меня налитыми кровью глазами, но ничего не сказал.

– Ты и этого знаешь? – спросила Ленка. – Он тоже книжки сочиняет?

– К сожалению, да, – ответил я. – На оба вопроса.

– Поехали! – объявила Хамлицкая. – О текстах говорить скучно, это полная ерунда. Говорить обо мне еще скучнее, ерундее ерунды… поэтому говорить будем о том, что на самом деле интересно, о людях и о жизни.

Ей было совершенно наплевать на рейтинги продаж. Уверен, что Инна за ними не следила. Она не заботилась о том, чтобы выглядеть модно или просто красиво, не тратила времени и денег на продвижение в сети, и все же зал был битком, люди сидели, стояли вдоль стен и у задней стены, и подходили новые и новые, и многие держали ее книжечки, маленькие, необычного для прозы формата.

– Сложная штука – прожить свою собственную жизнь, а не навязанную извне, – говорила Хамлицкая. – Делать не то, чего ждут другие, а свое. Настоящее, искреннее. Не гнаться за тем, что вам на самом деле не нужно, но зато высоко ценится в обществе и возносится на пьедестал окружающими.

И мне казалось, что разговаривает Инна непосредственно со мной, хотя на меня она и не смотрела вовсе.

Что мне на самом деле нужно? Этот самый литературный процесс, глупый и пустой? Дутые премии, вручаемые не за то, что ты написал что-то действительно крутое, а за то, что ты свой для тусовки и настала твоя очередь, или за то, что ты нужный и полезный человек, или пообещал откаты нужным людям… нет, сам я не участвовал, но, по слухам, бывало и такое. Уродливые обложки, нарисованные за три копейки криворукими дизайнерами и выдаваемые за концептуальный арт, покупные рецензии и интервью, сплетни и зависть…

Моя ли это жизнь? Или в какой-то момент в прошлом я сделал неверный выбор? Пошел туда, куда манил блеск славы, толкаемый завистью к Ленке, к ее стихам, потратил годы на написание мало кому нужных текстов… И чего я добился на самом деле?

Может быть, не поздно еще выскочить из этого водоворота, попытаться сменить занятие и образ жизни? Затеять, например, собственный небольшой бизнес, для чего очень пригодятся те деньги, которые мне обещал Борис Борисович, а писать для себя, для удовольствия, не ради славы или денег, а для собственной радости, искреннего восторга творчества, который я давно утратил?

Но для этого мне придется согласиться, придется рискнуть.

– Лев, здравствуйте, – прошептали у меня за спиной, и я повернул голову.

Вот и он, человек, ради которого я приехал в магазин, книжный влогер Максим Дубок, опоздал всего на пятнадцать минут, что для столь важной персоны – явился вовремя.

– Мне пора. – Я чмокнул Ленку в щеку. – Надо и правда заехать, пацанов твоих повидать.

– Бывай, братец. – Она обняла меня, крепко-крепко, и отпустила.

– Столик мы уже заняли. – Тонким манерным голосом сообщил Дубок, когда мы выбрались из зала для презентаций. – Можете идти туда, а я в туалет, макияж поправлю. Хорошо?

Я кивнул.

Дубок щеголял рваными джинсами, не закрывавшими лодыжек, шелковой золотистой рубашкой и алым маникюром. Волосы его были уложены аккуратными завитками и неестественно блестели, а смуглая хорькастая мордочка кричала о солярии и визитах к дорогому косметологу.

Обозвав этого типа «педиком», писатель Щебутнов наверняка угадал бы.

Но меня ориентация Дубка вообще не интересовала, главное, что его влог, «Литературная кухня», мог похвастаться миллионами просмотров и меня туда позвали. Снимал свои выпуски он в разных местах, обычно в кафе, связанных с литературой.

В кофейне «Книжной Москвы» я обнаружил две готовых к работе камеры, свет и хмурого бритоголового оператора.

– Э, привет, – сказал я ему. – Командуй, что и как.

Под любопытными взглядами посетителей меня усадили, повесили на лацкан микрофон. Затем появился Дубок, расположился напротив и уставился на меня, постукивая ногтем мизинца по столешнице.

– О чем говорить будем? – спросил он. – Книжек я не читаю, поэтому ну их в топку. Лев, милый… – на «ты» влогер перешел мгновенно и безо всяких промежуточных. – Нужно шоу. Чтобы смотрели и лайкали… Поэтому грязные тайны, ужасные скандалы, разборки и прочее.

– Э, ну… – Я несколько опешил от такого напора.

Честно говоря, «Литературную кухню» я ни разу не смотрел, но слышал от приятелей, что это офигенный канал. И вот его ведущий признается, что не читает книжек вообще. Интересно, почему он занимается этой темой? Говорил бы про кино, про игры или про автомобили.

– Может быть, ты созрел для каминг-аута? – Дубок подмигнул мне и расхохотался. – Шучу, милый, не нервничай.

Честно говоря, мне очень хотелось содрать с себя микрофон, швырнуть ему в мерзкую рожу и пойти прочь. Но кто я, восходящая звезда современной прозы и надежда русской литературы, рядом с этим напомаженным властителем дум нашего времени, титаном медиа и лидером общественного мнения?

Если Дубок в своем влоге брякнет, что писатель Горький – убогий графоман, то тысячи хомячков подхватят его слова и понесут по закоулочкам, и дойдут они до всех: и до критиков, и до номинаторов на разные премии, и до издательства Евгении Пальтишкиной, и до других… и наступит мне полный и окончательный звездец, ибо рев его – как рев льва разъяренного, как грохот моря безумного, и взглянет он на землю, и тьма, горе, и свет в облаках померкший.

– О личной жизни расскажешь? – спросил Дубок, и я понял – он пронюхал, что случилось в «Крокодиле».

Я замотал головой: нет, о себе и Маше я говорить не готов!

– Тогда выбора нет, милый, будем о политике. – Влогер кашлянул в кулак. – Готов? Начинаем… Мотор… С вами «Литературная кухня». И сегодня мы будем готовить блюдо не сладкое, но горькое, ибо с нами сам Лев Николаевич, хоть и не Толстой и не толстый, ха-ха.

У меня свело скулы, но я изобразил улыбку, поскольку камера уже работала.