175 дней на счастье

– Ты тоже новенькой была?

– Да если бы! – хохотнула Надя, откинув длинные светлые ухоженные волосы с плеча. – Ты наверняка уже слышала, что мой папа – тот самый Исаев. У него сеть супермаркетов, – добавила Надя, видя, что Леле ничего не сказала фамилия. – Так вот. Меня всю жизнь в школе тиранят из-за того, что у меня телефоны крутые и одежда хорошая, а у других все не так. Ну я уверена, ты понимаешь.

Леля кивнула. У нее из памяти как-то разом улетучилось воспоминание о том, как она нагрубила одноклассникам в первый же день на ступеньках, и теперь ей действительно стало казаться, что все дело в ее последнем айфоне и папином внедорожнике. Впервые почувствовав понимание, она сразу потянулась к уверенной в себе Наде всей душой.

– Ну ладно, ты не дрейфь. Тут нормально выживается. Главное – не давай себя в обиду. Это твой аккаунт? – она повернула к Леле экран телефона. – Я кинула заявку в друзья. Спишемся как-нибудь.

Надя улыбнулась и направилась к выходу. Леля смотрела ей вслед, а потом вдруг, подхлестнутая большим тоскливым чувством одиночества, спросила:

– А ты сейчас на урок?

Надя обернулась, положив руку на дверь:

– По идее, да, а что?

– А не хочешь кофе попить?

– Кофе… – Надя задумалась, потом пожала плечами. – Почему нет? Давай! Я знаю хорошую кофейню.

Они направились на первый этаж. Раздевалки десятого класса и одиннадцатого были в разных концах коридора, поэтому ненадолго им пришлось разделиться. Быстро накинув куртку, Леля поспешила к выходу из раздевалки и вдруг на кого-то налетела.

– Извини за то, что мы столкнулись, и предупреждаю, что грубить, как в прошлый раз, совсем необязательно.

Леля подняла голову и увидела Илью. Он тоже был в куртке и от него пахло сигаретами. Видимо, выходил покурить.

Смотрел он на Лелю равнодушно, а говорил будто бы даже с раздражением:

– И, кстати, у нас сейчас английский, если ты вдруг забыла.

Отвечать Леле не хотелось, она молча обошла Илью и продолжила путь к выходу.

7

В кофейне было пусто. Только сонный бариста лениво протирал чистые кружки.

– Да в этом городе не принято по кафе ходить. Папа как-то даже сказал, что здесь посещают только два места: работу и продуктовый, – сказала Надя.

Они сели за дальний стол у окна. Небо затянуло тучами, и в помещении царил холодный полумрак. Леля зевнула, а потом посмотрела на Надю. Она еще в туалете показалась Леле красивой, но при дневном, пусть и тусклом свете Надя оказалась невероятно прелестной. Миловидных лиц много, гораздо меньше уникальных в своей красоте. А Надя обладала таким необыкновенно узким, изящным разрезом глаз, что казалось, будто она всегда слегка хитрит, и приподнятые внешние уголки глаз создавали ощущение вечной полуулыбки на ее лице.

Бариста, молодой парень, принес две чашки кофе. Надя подождала, когда он уйдет, и негромко сказала Леле, кивнув на него:

– Как, наверное, погано понимать, что ничего большого и великого в твоей жизни уже не будет. Только какая-нибудь жена, дети, на которых вечно будут нужны деньги, а потом и старость.

Леля посмотрела на бариста. Лицо его не было злым, он пританцовывал под музыку, занимаясь чем-то за стойкой. Казалось, что впереди у него только хорошее.

– Да ладно, с чего ты взяла, – сказала Леля.

– Потому что я знаю этот город. Отсюда либо уезжают учиться в институт, либо остаются тут навсегда, хоть и тешат себя мыслью, что обязательно вырвутся. Каждый раз, когда вижу разочарованных жизнью кассиров в магазине, радуюсь, что у меня есть такой трамплин. Ну ты должна меня понять. Твой папа тоже тебя сможет подстраховать в любом случае. Он же у тебя управляющий на заводе, да?

– Угу.

– Мой папа, кстати, хвалил его. Сказал, что он у тебя крутой руководитель и вообще умный очень.

– Куда ты хочешь поступать?

– В Москву, естественно. Я люблю повеселиться. Тут негде. Мы с друзьями уже со скуки мрем. А вы ведь в Москве жили, да? Как тебе?

– Было круто, – охотно отозвалась Леля, – у меня была компания близких друзей в старой школе. Мы постоянно что-то придумывали. Жорж, это мы так называли Геру, моего друга, умудрялся по знакомству протаскивать нас на закрытые вечеринки. Было невероятно весело! Мне не хватает сейчас…

– Ты с друзьями московскими общаешься еще?

– Нет, – чуть помедлив, ответила Леля, – не общаемся. И мне, честно говоря, страшно одиноко. Совершенно… гадкое чувство. Такое ужасное ощущение всеобщей ненужности.

– Да, знакомо, – сочувственно улыбнулась Надя.

Леля и сама не могла понять, как она, такая закрытая, вдруг призналась в очень личном переживании едва знакомой девушке. Но объяснялось все очень просто: избитый человек с большой радостью и благодарностью хватается за того, кто первый присаживается около него, дает попить воды, промывает раны и окутывает сочувствием.

– А как ты справляешься с тотальной ненавистью одноклассников? – спросила Леля. – Потому что я… со мной такого не было. В московской школе как-то сразу друзья появились… И не то чтобы я так уж ищу одобрения ребят, просто выматывает, понимаешь… Каждый день как на войне. Я умею удары отражать, но постоянно, это, понимаешь, совсем невыносимо.

Надя пожала плечами.

– Я уже легко к этой тотальной, как ты сказала, ненависти отношусь. Мне просто глубоко плевать. А еще мне их немного жалко.

– Почему жалко?

– Они не мы. Это у нас с тобой прекрасное будущее впереди и куча возможностей. А у большинства что? Ты же слышала эту девочку в туалете: родители на заводе получают копейки. Перспектив никаких: либо институт (но это для умненьких, а их мало), либо тоже завод. Вот они и злятся на таких, как мы. Ну и пусть злятся! Разве я виновата, что мне повезло родиться в обеспеченной семье. Я когда узнала, что ты в нашу школу пришла, подумала, что к тебе нужно подойти.

– Почему?

– Таким, как мы, нужно держаться вместе. Не хочу казаться высокомерной снобкой, но это правда жизни. Есть те, кому повезло больше, а есть те, кому меньше. Последние злятся на весь мир, а первые идут семимильными шагами вперед. Не знаю, как тебе, а мне никогда не было интересно с теми, кто… – Надя задумалась, подбирая слова: – Ну… кому повезло меньше. Они как-то даже мыслят иначе: нешироко, несвободно. Унылые такие, всего боятся. Я вот ничего не боюсь. Уверена, ты меня понимаешь. Хочу попробовать все! Хочу проглотить жизнь большими кусками! И не боюсь подавиться.

Пока Надя говорила, Леля молчала и размышляла о ее словах. Иногда ей хотелось отшатнуться от собеседницы – таким недетским цинизмом веяло от всего ею сказанного, а потом все же Леля, вспоминая отдельные моменты жизни, соглашалась с ней. К концу их беседы она решила, что Надя своеобразная и вполне имеет на это право. Ее спокойствие и самоуверенность понравились Леле, запечатлев Надю в Лелиной голове как хорошую и приятную знакомую.

Перед выходом из кофейни, когда встреча подошла к концу, Леля забежала в женский туалет, а когда вернулась, Надя что-то читала в телефоне уже полностью одетая.

– Слушай, – сказала она весело, – меня друзья пригласили потусить. Хочешь с нами? Ты говорила, тебе одиноко. У меня друзья нормальные, если что, можешь не переживать за безопасность там, выпивку…

– Я верю.

– Поедешь? От всей души приглашаю, правда. Мы круто посидели. Ты мне понравилась.

Леля улыбнулась:

– Почему нет? Спасибо!

8

Леля зашла в квартиру и осторожно прикрыла за собой дверь, надеясь, что папы еще нет. Снимая обувь, она покачнулась и случайно уронила ключи с тумбочки, на которую до этого бросила их. Ну и звон! Леля замерла. Едва слышно цокая когтями по паркету, пришел посмотреть на происходящее Филя. Больше никого. Кажется, папы нет, а тетя Таня наверняка прилегла подремать.

На всякий случай на цыпочках Леля кралась в свою комнату. Все так же цокая когтями по полу, за ней по пятам шел пес с абсолютным доверием наблюдая за действиями хозяйки.

Вот! Еще две двери – и Лелина комната. Там можно будет закрыться и закутаться в одеяло. Из-за приставучего, пробирающего до костей ветра Леля продрогла так, что вся тряслась, а ноги неприятно ныли, как перед болезнью. Только бы добежать… Только бы! Папа обычно не заходит в Лелину комнату, когда возвращается с работы, но, если они натыкаются друг на друга в коридоре или на кухне, он считает нужным поговорить, а разговор не клеится, потому что глубокая обида на родителей намертво зашивала Леле рот, а все мысли Андрея Петровича были исключительно о новой должности – спасительной соломинке, которая не позволяла утонуть в мыслях более ранящих.

Вот наконец комната! И вдруг за спиной послышалось строгое папино:

– Сюда подойди.

Леля знала одну простую аксиому. Если хитришь и нарушаешь правила, есть два варианта: не попадешься и попадешься. В первом случае стоит радоваться и рисковать дальше, до тех пор пока не наступит второй случай. А вот если попадешься, стоит быстро искоренить в себе досаду на неудачное стечение обстоятельств и смело встретиться с неизбежным последствием. Дальше же, если хватит смелости, все снова с двумя неизвестными результатами. Леля всегда получала удовольствие от азарта и интриги: повезет ей в этот раз или нет. Первое время ей, воспитанной девочке, было ужасно стыдно перед родителями за то, что они ловили ее на проделках, но переставать она назло им не собиралась. И постепенно заматерела. Поняв, что сейчас последует неминуемое наказание, она нисколько не расстроилась. Только подосадовала, что в кровать попадет не меньше чем через пятнадцать минут. А ноги ломило безбожно. Было бы неплохо поболеть пару дней.

В папиной спальне свет был приглушен. Горели только прикроватные светильники. Леля давно не заходила в эту комнату. А что ей здесь делать? Раньше-то она забегала утащить мамину тушь или кофточку, а теперь… Опустело. И даже папа здесь будто чужой, не хозяин вовсе.

Леля прошла по комнате и села в кресло около окна. Андрей Петрович снял пиджак и часы, ослабил галстук, закатал рукава белой рубашки (только вернулся с работы, поняла Леля) и устало опустился на край кровати напротив дочери. На прикроватной тумбочке Леля увидела пирог тети Тани и чай. Видимо, папа собирался перекусить.

– Где ты находилась в течение этого времени?

– В школе, – не моргнув глазом, соврала Леля. Дело привычное. Более того, Леля знала, что папа понимает, что она врет. А Андрей Петрович знал, что она это знает. Так он еще больше злился.

Дверь со скрипом приоткрылась, и в комнату вошел Филя. Со старческим вздохом в полной тишине он улегся у ног Андрея Петровича.

– Сегодня получил звонок от Ксении Михайловны. Она интересовалась состоянием твоего здоровья.

– Здоровья?

– Ввиду того, что ты не явилась на уроки, а твой одноклассник сказал, что ты заболела, она позвонила узнать, что именно случилось.

Леля на секунду озадачилась, кто ее прикрыл (неужели тот неприятный парень?), но потом эта мысль испарилась, и она сосредоточилась на разговоре.

– А ты что? – спросила она.

– Я уведомил ее, что в данный момент нахожусь на работе и обязательно уточню, как твое состояние. Позвонил Татьяне Николаевне, попросил ее передать тебе трубку и получил простодушный ответ, что ты еще из школы не вернулась.

– И что классная?

– Поскольку я тебе все-таки не враг (держишь ли ты эту мысль в сознании, я не знаю), я уведомил твою классную руководительницу, что ты страдаешь мигренями, особенно когда перенервничаешь. Она согласилась, что приход в новый коллектив – это стресс.

– Что ж, мудрый поступок, папа… – Леля собралась уйти.

Папа властным жестом велел ей сесть.

– Где ты находилась в течение этого времени? – повторил он.

Леля молчала. Через несколько минут тишины Андрей Петрович покачал головой, потянулся к кружке на прикроватном столике и хотел отпить чай, но как-то неудачно повел рукой, и чай выплеснулся ему на брюки. Андрей Петрович только устало прикрыл глаза, хотя Леля была уверена, что внутри у отца все закипело от раздражения.

Леля встала, чтобы уйти. Папа ее не остановил, только сказал:

– Я не знаю, что с тобой делать, Лелька. Я так устал!

Леля замерла. Настолько по-человечески, без деловой сухости и с надломом это прозвучало, что она даже открыла рот, чтобы ответить искренностью на искренность, но что-то ее остановило. Она никогда не умела выражать свои чувства и даже намеренно сдерживала слезы, когда плакали все, – не хватало еще, чтобы кто-то увидел ее слабость.

– Се ля ви, – пропела Леля, все-таки решив, что не стоит папу пускать в душу.

В комнате, не раздеваясь, только сбросив джинсы, Леля в колготках и кофте забралась под одеяло. Удача, что папа не унюхал запах спиртного. Все-таки Надя и ее друзья сегодня влили в нее порядочно! И как было весело! Никаких нотаций, проблем, злых взглядов, зависти!

Леля распахнула глаза около четырех утра. Колготки неприятно давили на живот. Она стянула их до бедер. Когда живот перестал ныть, стало ясно, что проснулась она не из-за этого, а из-за колотящегося сердца. Леля понимала, что ничего страшного с ней не происходит. Вот ее комната, теплое одеяло, большое пятно на полу – это дремлющий Филя. Но отчего-то не могла успокоиться. Она ощущала знакомое с развода родителей чувство тревоги, беспомощность, будто залезла на высокую приставную лестницу, а та покачнулась. Душа ушла в холодные от страха пятки.

Казалось, что вся жизнь – одна сплошная шатающаяся лестница и спуститься нет возможности!

Леля хотела встать и пройтись по комнате, может, открыть окно, но не было сил вылезти из-под нагретого одеяла. Она закрыла глаза и хотела уснуть, но не могла успокоиться. Ноги дрожали, хотя под одеялом было тепло, а бедра напряглись, как при приседаниях.

«Боже мой, пусть пройдет, пусть пройдет!» – думала Леля, сама не зная, что должно закончиться, потому что не находила разумной причины того страха, который испытывает.

Вдруг она догадалась, что надо отвлечь мозг. Сейчас он крутит только одну мысль: «Ужас!» Пусть сосредоточится на чем-то другом. Леля пыталась припомнить какой-нибудь стих, но она их не любила и не знала наизусть. Тогда решила сосредоточиться на песнях. В голову лез только репертуар таксиста, который вез ее домой, а он слушал «Короля и Шута». От песни о скелете в девичьем платье Леля чуть не заплакала и поспешно, будто нашкодивший котенок, удрала в другие мысли. Ей вспомнилось, как в детстве мама в приступе материнской любви иногда пела ей на ночь песню… Как же ее? Про корабль… Только там иначе… Крейсер! Крейсер «Аврора»! Вот бы сейчас строки вспомнить. Дремлет на-на-на-на северный город. Мокрое (или какое-то еще, не важно) небо-о-о над голово-о-ой…    Что тебе сни-и-ится, крейсер «Аврора», в час, когда та-да-дам встает над Нево-о-ой. А дальше? Боже мой, не вспоминается! Не важно! Дремлет… дремлет тада-дам северный город…

Раз за разом Леля заставляла себя сосредоточиться на детской песне, когда ужас накатывал с новой силой. Она знала, что главное – не дать слабину, не отвлечься на страх, потому что он унесет далеко-далеко. Не выплыть!

Постепенно слова песни стали звучать не так отчетливо в голове, притупились и другие чувства – Леля наконец уснула.

А наутро с трудом разлепила уставшие и опухшие от слез глаза (снился день после развода родителей). Виски и лоб беспощадно и безнадежно ныли.

– Мигрень, кажется, опять начинается, – как ветер в листве, прошелестела она почти без сил по дороге в школу.

– Есть таблетки? – папа бросил на нее быстрый взгляд.

– Да, выпила две уже. Можно все-таки дома отлежаться? Я вызову у школы такси и домой уеду.

Папа остановился у бордюра и посмотрел на Лелю внимательно.

– Вчера я наблюдал тебя вполне здоровой.

– Я плохо спала. Повлияло, наверное. Ты мне скажи, можно или нет? Надо, чтобы ты предупредил классную.

– Ввиду того, что я знаю о твоей так сказать особенности, я тебе, конечно, сейчас поверю, Леля. Но мы оба понимаем, что ты иногда злоупотребляешь…

– Боже! Да отсижу я эти чертовы уроки! Счастлив?

Леля не стала слушать, что там бубнит папа. В такие моменты он начинал говорить очень нудно и долго, как будто читал философский трактат без интонации. Кипя от возмущения и оскорбленная папиным недоверием, Леля шла к школе. Одноклассники снова стояли на ступеньках и громко смеялись. Где-то в глубине уставшей и пульсирующей Лелиной головы мелькнуло удивление: какой тут дружный класс. В ее старой школе все общались стайками.

Когда она поднималась по ступенькам, какая-то высокая девочка сказала:

– И это Машке-то мозгов не хватит на дорогую тачку? А самой? В гуманитарной гимназии училась, а на литературе и двух слов толковых сказать не могла.

Леля посмотрела на эту девочку, но не увидела ее – все расплывалось. И в голове от резкого поворота головы, будто два поезда столкнулись, скрежет, шум, крик, удар… Все-таки самый настоящий приступ. А она так надеялась, что обойдется.

Леля ничего не ответила, поспешила войти в здание и начала рыться в сумке в поисках таблеток. Нужно выпить еще одну, и станет легче, не так мучительно… С каждой минутой становясь все злее и нетерпеливее, Леля потрясла сумку и вывалила содержимое на диванчик в коридоре. Нет! Таблетки она все-таки забыла. Ладно, нестрашно, подумала Леля, собирая трясущимися от боли руками вываленные учебники и тетрадки. Есть еще медсестра! Леля быстро добралась до ее кабинета. Подергала. Заперт.

– А где?.. – спросила она у уборщицы, не найдя в себе сил даже договорить.

– Приходит обычно после второго урока.

Сорок пять минут – это она сможет вынести. А потом ей дадут еще одну обезболивающую таблетку. Как же она могла оставить упаковку на столе!

Добравшись до класса, Леля сразу села и положила голову на прохладную парту. Звонок огрел ее по голове похлеще чугунной сковородки. Как сквозь толщу воды она услышала, как ученики задвигали стульями и встали, видимо, учитель вошел.

– Good morning!

Класс недружно прогудел: «Good morning, Anna Romanovna».

На секунду воцарилось молчание. Леля не могла угадать по звукам, что происходит. А потом услышала:

– Это новенькая. Да не обращайте на нее внимания, она всегда такая…

– Как зовут? – очень тихо спросила учительница.

– Оля Стрижова, – ответил кто-то.

Быстрый топот каблуков. Лелю неприятно обдало прохладным воздухом, отчего по телу побежали мурашки.

– Оля, у вас все хорошо?

Леля с трудом подняла голову и наткнулась на улыбчивые глаза. Учительница совсем молоденькая, наверное, только институт окончила. И обращается по институтской привычке еще на «вы». Взрослые учителя только тыкают.

– Голова, – поморщившись, ответила Леля.

– Болеете? Может, вам к медсестре.

– Болеет-болеет! – со смехом крикнула Маша. – На голову больная!

Все засмеялись. А в Леле вдруг поднялась такая ярость, какую она давно не ощущала и которая, будто скопировав силу головной боли, вмиг разрослась до таких же масштабов. Скорее всего, дело было в громком, звонком и ужасно противном Машином голосе.

– Медсестры нет на месте, – сказала Леля учительнице, стараясь не обращать на Машу внимания.

– Да? А вы когда ее искали? Я вот на урок шла и видела, как она дверь открывала. Вы идите, посмотрите. А то бледная совсем. Вам дать кого-то в сопровождающие? Упадете еще в обморок…

– Не надо никого.

Леля поднялась и, сгорбившись, пошатываясь, пошла к выходу из класса. Она старалась лишний раз не шевелить глазными яблоками и даже языком, чтобы в голове не проносилась холодная молния.

– Боже мой, какие мы нежные, – догнал ее звонкий Машин шепот, который намеренно звучал громко. – У нашей барышни головка болеть изволит. Папочка, наверное, сейчас примчится утешать. Интересно, а если я ее пальчиком задену, заплачет?

Леля не могла сказать, откуда взялись силы. Просто раненый пушистый зверек внутри ее, который только что стонал от боли, вдруг превратился в огромного косматого зверя: то ли волка, то ли медведя – и с горящими глазами кинулся на добычу. Вмиг Леля оказалась около Маши, схватив перед этим грязную тряпку, которой вытирали доску, и затолкала Маше в рот. Маша завизжала и замотала головой, отталкивая от себя Лелю. В классе поднялся шум. Все повскакивали со своих мест. Растерянный вскрик Анны Романовны утонул в шуме отодвигающихся стульев и гомона.

Леля схватила Машу за волосы и с усердием потянула. Девчачий визг стал еще выше и звонче. Маша заколотила кулаками по Лелиным рукам и груди – куда попадала. А Леля прошептала:

– Видишь, плачешь тут только ты.

Вдруг кто-то схватил Лелю почти за шкирку, как котенка, и оттащил от Маши.

– С ума сошла, что ли! – раздраженно сказал Илья и встал между девочками, расставив руки. Где-то позади него мелькало взволнованное и бледное лицо Анны Романовны.

– Вы видели?! – дрожащими губами пролепетала Маша, вытащив наконец изо рта тряпку. – Видели?! Ненормальная! Больная! Психованная!

– Да помолчи ты, – поморщился Илья, – тоже хороша! А ты? – он внимательно посмотрел Леле прямо в глаза. – Совсем тормозов нет? Бить – это последнее дело.

Лелю, как и любого человека, который уже совершил неблаговидный поступок, страшно раздражали те, кто смотрел на нее с видом праведника. Хотелось назло таким стать еще хуже, только бы не дать понять, как на самом деле тоже хочется оказаться на этой вершине нравственности. Леля собиралась ответить Илье, не сдерживаясь в выражениях. Но вдруг та боль, которую она выплеснула на Машу, вернулась к ней в утроенном виде. Леля потерла виски, в глазах стало мутнеть, и к горлу подкатила тошнота. Она покачнулась. Илья успел придержать ее за локоть.

– Ты чего? – испугался он.

– Ой-ой! – возникла вдруг рядом Анна Романовна. – Все, пойдем к медсестре. Если ее нет, «Скорую» вызовем. Так, – она повернулась к классу, – вы все сидите тут и ждите меня. Илья! За главного! Сделай так, чтобы больше никого не избили, не выкинули в окно и не повесили на собственных косах.

На лестнице Анна Романовна, осторожно придерживая Лелю под локоть, помогла ей спуститься с третьего этажа. Еще издали Леля с облегчением заметила, что дверь в кабинет медсестры открыта настежь и там расставляет папки с документами женщина в белом халате.

– Что это тут у нас? – спросила она, когда Анна Романовна ввела Лелю.

– Я не знаю. Пошатнулась, побледнела… – растерянно начала учительница.

– Мигрень, – коротко сказала Леля, потирая виски пальцами. Боль перекатывалась под подушечками.

– Ох-ох-ох, – покачала головой медсестра. – Мигрень… Давно у тебя так?

– С детства. Всю жизнь. Я таблетки обезболивающие не взяла.

– Это плохо, что не взяла. У нас тут ничего сильнее парацетамола нет.

– Я пойду. У меня там дети в классе, – сказала Анна Романовна. – Оля, я позвоню сейчас твоей классной руководительнице. У тебя кто?

– Не надо, сама разберусь.

Анна Романовна хотела что-то еще сказать, но, видимо, не нашла слов и быстро вышла из кабинета.

– «Скорую» вызвать? – спросила медсестра, меряя Леле пульс.

– Лучше домой отпустите.

– Домо-о-ой, – протянула медсестра. – А может, у тебя не болит ничего? Врешь, может? Что у вас, контрольная, что ли?

– Ну хотите, папе позвоните. Он вам скажет. «Скорую» не надо, потому что толку от нее нет. Они только укол ставят, а он особо не помогает. Мне мои обезболивающие гораздо лучше помогают. А они дома. – Все это Леля говорила очень медленно, едва ворочая языком.

Видимо, выглядела она правда болезненно, потому что медсестра сочувственно оглядела ее и сказала:

– Ладно, выпишу тебе освобождение. Как домой добираться будешь?

Леля пожала плечами.

– Номер отца диктуй, – сказала медсестра, ища на столе под грудами белых бумаг телефон.

9

В постели Леля провалялась два дня, и еще один день у нее ныли виски так, что ходить и есть она уже могла, но полноценно жить – еще нет. Папа все это время пропадал на работе и заходил к ней только поздно вечером, когда она уже проваливалась в сон после обезболивающих, хотя его присутствие в комнате все равно ощущала.

Мама пару раз звонила, но у Лели болели глаза, и она не могла даже на секунду посмотреть в экран телефона. Вообще в ее комнате во время приступов мигрени всегда стояла полутьма. От света становилось хуже и даже начинало тошнить.

Леля слышала, как папа ходил туда-сюда около ее дверей и говорил с мамой:

– Да, снова началось. «Скорую» вызвать не разрешает… Нет, не вижу поводов для беспокойства. Твой приезд тоже необязателен… Если что-то случится, наберу.

Ухаживала за Лелей в основном тетя Таня, хотя Леля терпеть не могла, когда во время приступов оставалась с ней один на один. Родители-то люди спокойные, много раз беседовавшие с врачами, уже без истерик и лишних волнений реагировали на Лелину боль, знали, что нужно приглушить свет, задернуть шторы, сварить слабый бульон, приносить воду и оставить ее одну, в тишине. А тетя Таня искренне считала, что лучшая забота – это жалеть от всей души, поэтому без конца носила Леле чай и шоколад и громко, будто нарочно, причитала: «Бедный ты мой ребенок!» Леля морщилась и притворялась спящей, тогда тетя Таня замолкала и на цыпочках, волоча за собой Филю за ошейник, покидала комнату.