Призраки глубин

Призраки глубин

Кристиан Роберт Винд

Дизайнер обложки Лилиан Вэй

Переводчик Лидия Азимова

© Кристиан Роберт Винд, 2019

© Лилиан Вэй, дизайн обложки, 2019

© Лидия Азимова, перевод, 2019

ISBN 978-5-4490-8309-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В конечном итоге, мы все превратимся в пыль, смешавшись с грязью земли, а затем неизбежно станем одним целым.

Посвящается светлой памяти Брэндона Л.

Глава 1. Сезон черных ливней

«Иногда я сама не понимаю, почему мне так нравится море. Меня влечет к нему, словно я вижу что-то тайное в мутной воде… Мне кажется, даже когда весь мир перестанет существовать, море останется. Это будет единственное место, способное напоминать об ушедшей жизни…»

Из дневника Г. М.

1

Четыре часа утра и одиннадцать минут, всегда одно и то же время. Я выпадаю из бездны забытья с колотящимся сердцем секунда в секунду, не раньше и не позже. Как будто внутрь моего рассудка вшили дешевые механические часы с тусклыми графитовыми цифрами. Но это – еще не самое удручающее. Гораздо хуже то, отчего я пробуждаюсь, нервно сжимая и разжимая заледеневшие пальцы. Это сны.

Хотя я бы не стал называть навязчивые ночные кошмары снами, если подумать. Ведь сновидения – это нечто воздушное, мечтательно-прелестное и наивное, полное ярких красок и глупого романтизма. Мои же блуждания по закоулкам души отравляли существование, отбирали жизненные силы, вытягивая их сквозь невидимую дыру в подреберье. Они куда больше напоминали порождения умирающего мозга.

Сегодня я видел лодку. Мерно и неспешно покачиваясь на темных волнах, она казалась ореховой скорлупой в бесконечном пространстве соленой черной воды. Мне было неуютно – я до дрожи ненавижу море и все, что с ним связано. Этот необъяснимый страх преследовал меня с самого рождения и лишь усугублялся с течением лет, перерастая в настоящую фобию. Вдобавок, лодку со всех сторон окружал какой-то неестественный, слишком густой и вязкий туман.

– Они говорят, что я ненастоящая, – тихо прошелестел слабый голос позади меня.

Я резко обернулся. Сырой морской ветер трепал темные волосы сгорбившейся на досках девушки, сквозные порывы подхватывали вверх лохмотья, оставшиеся от ее тонкого цветастого платья. Она спокойно сидела напротив меня, скрестив костлявые кисти на посиневших от холода коленях.

– Я знаю, – наконец произнес я.

Мне было холодно. Руки тряслись так сильно, что я невольно подумал – наверняка это озноб раскачивает хлипкое дощатое суденышко. Но отвести от нее взгляд было просто невозможно. Я рассматривал свою печальную гостью жадно и пристально, не решаясь даже пошевелиться. Словно одно мое неосторожное движение могло спугнуть ее, как огромную ночную птицу.

– Ты веришь им? – едва шевеля губами, спросила она.

Крошечную лодку упорно болтало из стороны в сторону, и с каждым мгновением становилось все холоднее. От пронизывающей стужи тело неприятно сводило и подергивало, меня целиком била мелкая, но назойливая дрожь.

– Я больше не знаю, кому верить… Я просто очень устал.

Я сказал правду. Все, что я ощущал в эти мгновения – свинцовую тяжесть и сдавливающую боль в грудной клетке. И полное, тотальное одиночество.

Она улыбнулась одними уголками синюшного рта. А затем отвернулась, глядя куда-то в пустоту, поверх окутанных сизой мглой темнеющих волн.

– Скоро все это закончится.

Продолжая сверлить взглядом ее зыбкую фигуру, я внезапно почувствовал, как откуда-то из глубины горла наверх продирается тяжелый ком. Застряв в глотке, намертво сдавив ее и не давая даже вдохнуть, он радостно пульсировал, порождая удушье.

– Знаешь, я ведь умерла здесь. Прямо на этом месте, – внезапно бросила она.

– Что? – от неожиданности и изумления я замер, приподняв одну окоченевшую кисть на пути к спасительному карману плаща.

– Ты много говоришь, Том, – заметила она слишком холодно. – А я пришла затем, чтобы ты слушал.

– Так было всегда, верно? Ты ведь никогда не приходила ради меня.

Лодка опасно накренилась в одну сторону, а затем зашаталась то в один бок, то в другой, словно мечтая сбросить нас обоих в пучину мерзлых волн. Я с трудом балансировал, расправив руки в стороны. Полы отсыревшего плаща метались вверх и вниз, и, несмотря на то, что все вокруг погрузилось в морозную темноту, где-то в середине моей грудной клетки горел невыносимый свет, обжигая душу до боли.

– Нам нужно поговорить… – настойчиво повторил безжизненный голос.

Провалы ее глаз блестели неестественным, жутким мерцанием. Казалось, что вместо глазных яблок там причудливым образом оказались два чернеющих озера с непроницаемой, засасывающей свет жидкостью.

Я собирался было ответить. Сказать ей все, что так долго тлело в закоулках рассудка. Потребовать ответа, чтобы перестать ненавидеть себя самого или хотя бы попытаться это сделать, но тут лодку качнуло в правый бок, она сильно накренилась, и я скатился за борт, с головой уйдя под ледяную воду…

Я открыл глаза. Затем медленно приподнял ладонь и поднес ее к своим раскаленным щекам. Подушка подо мной была насквозь сырая от пота. А в ребрах громко колотилось сердце, эхом отражаясь от барабанных перепонок. Машинально я повернул голову и взглянул на циферблат. Четыре одиннадцать.

– День обещает быть восхитительным, – устало обронил я самому себе.

Холодный дождь зарядил с самого рассвета. Стоя у пыльного окна с бокалом самого дешевого виски в городе, я смотрел вниз, на неуютный серый переулок. Обычно в это время улица уже забита доверху офисными клерками в одинаковых плащах, а на углу у мясной лавки толкутся шумные домохозяйки, которые всеми силами пытаются выпросить у приземистого продавца лакомый кусок мяса за половину стоимости. Но сегодня переулок был совершенно пустым.

Он напомнил мне мою квартиру. Я жил здесь уже почти три года, но до сих пор ко мне в гости никто не заглядывал, только по понедельникам городской почтальон упорно просовывал тощую местную газету под дверную щель. Когда я впервые переступил порог этой мансарды и затащил свои скромные пожитки на чердак, здесь было очень пыльно, повсюду на полу пачками громоздились старые журналы и книги, пропахшие плесенью. Ничего с тех пор не изменилось, я только сдвинул ногой загнивающую литературу за спинку выцветшего бордового дивана.

Во время сильных проливных дождей и ранней весной, когда начинал таять снег, с потолка над арочным окном тихо падали мелкие грязные капли. Крыша у здания уже давно износилась и прохудилась, но жильцов снизу это не слишком беспокоило, потому они не спешили жаловаться домовладельцу или обращаться к губернатору. Да и мне, признаться, было на это совершенно наплевать.

Этот район был одним из самых убогих и неустроенных в городе, а потому типичные признаки бедности и нищеты здесь считались чем-то естественным и даже правильным. Большая часть завсегдатаев местных пабов и трактиров имела потрепанный и жалкий вид, ровно как и прохожие на здешних улицах. Но мне нравилось тут. Казалось, что жизнь здесь имеет особый, какой-то острый и явный привкус, что она подлинная и действительно настоящая.

Я отхлебнул из бокала и вперился взглядом в лужу, медленно растущую возле входа в соседнее жилое здание. Обычно я не пью так рано, но сегодня мне абсолютно нечем было заняться, да и погода на улице отбила всякое желание высовываться куда-то из этой плесневелой конуры.

Мое внимание неожиданно привлекла сухая женская фигура в переулке. Она быстро засеменила к соседнему дому, застыла на несколько мгновений в неуверенности у лестницы, ведущей к входной двери, затем вынула из кармана смятый желтоватый лист. Капли тут же намочили бумагу, и старуха недовольно сунула ее обратно в свое темное пальто. И тут она обернулась, подняла голову и посмотрела прямо на меня.

Я приветливо махнул ей рукой и собирался было вернуться к бокалу с виски, но фигура неожиданно резво метнулась в сторону моего подъезда и юркнула под ветхий, облупившийся навес. Раздался приглушенный скрип входной двери.

Какого черта ей нужно? Уж не решила ли старушка, что я позвал ее на огонек? В мои планы сейчас совсем не входил прием гостей, тем более – таких. Но за дверью уже послышался шум и сдавленное тяжелое дыхание, а затем кто-то с силой постучал в дверь. Я отставил бокал в сторону и с раздражением пригладил растрепанные волосы.

– Идите прочь, вы неправильно истолковали мой жест, – крикнул я в замочную скважину и уже повернулся, чтобы направиться обратно к виски, одиноко поблескивающему на подоконнике.

– Откройте, откройте! Я по делу пришла! Это ведь вы детектив Томас Колд?

Я невольно усмехнулся. Уже три года я не слышал этого обращения. На мгновение я мысленно перенесся в те времена, когда меня так называли каждый день. Когда еще все было хорошо… Эта старуха всколыхнула в памяти ненужные и болезненные для меня воспоминания, которые тотчас всплыли из глубины на поверхность.

– Что вам нужно от меня? – грубо выкрикнул я в дверную щель.

– Детектив, прошу вас! Мне нужно поговорить, я очень нуждаюсь в ваших услугах, – не унималась назойливая старуха.

У нее был нетипичный, странный говор, который обычно с головой выдавал иммигрантов с юга. Только зачастую они спешно покидали эти неприветливые края, хорошо изучив здешнюю погоду и живущих на побережье людей. Да и не только южанам город был не по душе. За последние несколько лет толпа прохожих на улицах заметно поредела.

– У меня для вас плохие новости: я давно не занимаюсь расследованиями. Всего хорошего!

– Нет-нет, пожалуйста! Я знаю об этом, но разрешите мне хотя бы просто изложить суть дела.

– И тогда вы уйдете?

– Да-да! Обещаю, детектив, клянусь!

– Только как можно короче, я тороплюсь, – солгал я.

Старуха принялась рассыпаться в благодарностях сразу на нескольких языках, а я осторожно отворил дверь и выглянул из-за нее. На пороге показалась знакомая сухая фигура. Темное пальто ее оказалось насквозь промокшим, женщина мелко подрагивала от холода, у нее посинели губы и щеки.

– Что вам дома не сидится в такую погоду?

– Я искала вас очень долго, детектив, здесь легко можно заплутать, – она внезапно смутилась и нерешительно топталась на пороге, ожидая приглашения.

Я вздохнул. Не прогонять же старуху прямо сейчас обратно, еще, чего доброго, простынет насмерть. Я сделал быстрый и резкий приглашающий жест, демонстрирующий крайнюю степень своей невоспитанности и неуважения к старшим, и незваная гостья тут же шагнула в недра моего унылого жилища.

– Ну, так чем обязан? Хочу еще раз напомнить, что я уже не занимаюсь тем, за чем вы сюда пришли. Так что вы напрасно потратили свое время.

– Да-да, я понимаю, но… Может быть, все же… Я хочу попросить кое о чем, детектив… Чтобы вы выслушали меня, а уже потом сказали свой ответ.

Она с некоторой опаской опустилась на дряхлый бордовый диван, поежилась, а затем с надеждой уставилась на меня. На вид ей было около шестидесяти, но, несмотря на виднеющуюся сетку морщин на лице и поблекшие светлые глаза, она все еще оставалась довольно миловидной, держалась прямо и сохранила девичью подвижность. У нее была темная, почти оливковая кожа, на фоне которой мелкие белые зубы казались еще ярче.

– Ответ я могу дать только один. При всем желании, сударыня, мне запрещено заниматься расследованиями на территории этой страны.

Я вернулся к полупустому бокалу, облокотился о холодный подоконник и со скучающим видом стал ждать душещипательного повествования своей нежданной гостьи. Раньше обычно так все и происходило: ко мне приходили самые разные люди, садились в продавленный диван, делились своими проблемами или горем, а я за определенное вознаграждение брался им помогать. Но под сводами этой квартиры такое происходило впервые – в эти самые мгновения.

– О да, Томас Колд! Я знаю об этом. Вы набросились на подозреваемого, и у вас отобрали лицензию! Я читала об этом несколько лет назад в газете.

– Тогда зачем вы пришли?

– Я знаю не только об этом, но и о том, что для вас справедливость всегда была важнее закона! К сожалению, в наши времена это – два разных понятия.

Я прекрасно понимал, к чему она ведет. Почти три года назад, во время расследования исчезновения пятилетнего ребенка, я напал на след местного маньяка, который похитил девочку и держал ее у себя в конюшне на протяжении нескольких недель. Когда я, наконец, сумел отыскать логово зверя, то обнаружил в нем и полуживое, заморенное голодом грязное дитя, и самого ублюдка. Я не смог сдержать приступ гнева и исколотил маньяка первым, что попалось под руку. Увы, этим предметом оказалась увесистая и весьма жадная до человеческой крови кувалда. В результате мой подозреваемый лишился правого глаза и былой красоты, а я навсегда потерял лицензию детектива.

Все прекрасно осознавали, что именно этого и заслуживал зверь, я даже был уверен в том, что большая часть полицейских с радостью проделали бы с ублюдком все то же самое. Но ничего не поделаешь – по закону я не имел права наносить ущерб здоровью подозреваемого, даже если бы он при мне расчленял и с аппетитом поедал младенцев. Это дело стало последним в моей карьере детектива, и я был вынужден переехать сюда, потому что остался без работы и без средств к существованию.

– Очень трогательно, но я многое переосмыслил после того, как остался без работы. И проблемы с законом мне сейчас не нужны тем более. Как я понимаю, вы предлагаете мне именно это?

Старуха замялась и умолкла. Она теребила свои пальцы, сложив руки на коленях, глядела куда-то в сторону и, казалось, то ли собиралась с запутанными мыслями, то ли набиралась храбрости для ответа. Ее плечи все еще мелко подрагивали, с седых волос на них то и дело падали крупные капли. Ее ноги были вымочены едва ли не до колен, а под старыми ботинками на полу уже собралась мутная грязная жижа.

– Мой маленький внук пропал. Понимаете… Ему всего два года, он совсем малыш…

Она осеклась и с шумом вдохнула, стараясь успокоиться, но по ее морщинистым щекам уже начали струиться слезы.

– Кроме него у меня больше никого нет! Моя дочь умерла почти сразу после родов, этот ребенок – моя единственная радость в жизни, без него мне на этой земле делать нечего…

Она вытерла мокрым рукавом пальто свои щеки и выпрямила спину. В глазах ее читались одновременно и крик о помощи, и немая мольба, и покорное смирение. Я понял, что если ей не вернут младенца, то она наложит на себя руки, не раздумывая ни секунды. Природа наградила меня единственным талантом – я видел насквозь тайные страхи людей, о которых даже они сами порой не догадывались.

– С такими делами следует обращаться в полицейский участок. Зачем вы пришли ко мне?

– Я обращалась, – внезапно взвизгнула она, вскочив на ноги.

Я вздрогнул и уставился на нее. Старуха беспокойно металась по гостиной, оставляя на полу дорожки из грязных следов. Она то со злостью сжимала кулаки, то в отчаянии хваталась за волосы.

– Там мне сказали, что этим делом занимаются и делают все, что только в их силах, но прошел почти месяц! Я прихожу в участок каждый день, но полицейские только разводят руками. Люди говорят, что это не первый такой случай, уже несколько детей было похищено из разных кварталов города. Но ни одного так и не нашли!..

Я призадумался. Действительно, пару раз на глаза мне попадалась заметка в газете о том, что местные полицейские ищут пропавших детей, но я не придавал этому значения и не читал новость дальше заголовка. Но если в городе и правда объявился человек, ворующий маленьких детей, то власти должны были встать на уши и развернуть масштабную операцию, чтобы успокоить жителей и предотвратить новые исчезновения.

Моя взбалмошная гостья так же внезапно перестала бегать кругами по гостиной, как и начала. Осторожно подкравшись ко мне, она зашептала в самое ухо, словно боясь, что ее могут подслушать:

– Еще люди говорят, что власти специально делают все, чтобы детективы не нашли ни одной зацепки и не обнаружили никаких следов. Они думают, что младенцев похищают с каким-то умыслом. Вчера я была в таверне, зашла туда, чтобы заглушить свою невыносимую острую боль. Там было немноголюдно, только старый капитан Мегрисс выпивал на своем привычном месте. Ближе к полуночи мы оба уже опрокинули не один стакан рома и потому невольно разговорились. Я подсела к капитану и поделилась своим горем, начала плакать и сетовать на бессилие властей, рассказала ему о своем дорогом и любимом мальчике…

Она с силой вцепилась в мое плечо и встряхнула его, словно призывая начать слушать ее еще внимательнее:

– И тут он словно изменился в лице, побледнел, стал креститься и что-то бормотать. Мне даже показалось, что он молился! Он не захотел продолжать со мной беседу, бросил монеты на стол и пулей вылетел из трактира. Я уверена, он что-то знает! Ему известно то, что происходит в городе, и он может привести меня к моему внуку… Но я не смогу добиться правды, я слишком стара, слишком слаба и раздавлена своим горем. Прошу вас, детектив! Умоляю, это единственная моя надежда! Мне больше некого просить и некуда идти. Найдите моего мальчика, верните мне ребенка… Если он еще жив…

2

– Ну и что ты от меня хочешь, Том? Ты же знаешь, что у меня нет таких полномочий!

Я ожидал именно такого ответа, а потому подготовился заранее. В кабинете у инспектора Барри было жарко, повсюду громоздились подшивки с нераскрытыми делами и пухлые досье в папках с синими обложками. У небольшого овального окна в цветастом горшке красовалось разлапистое зеленое растение с ажурными причудливыми листьями – его инспектор специально приволок сюда из дому.

На массивном и старом столе из темного дерева сейчас стояла чашка недопитого кофе и надкушенный румяный круассан. Полноватый мужчина явно собирался приступить к обеду, когда я бесцеремонно ввалился в его кабинет.

– Но ты можешь хотя бы просто сделать запрос. Его совсем необязательно оформлять официально, – настаивал я, фривольно развалившись в глубоком кресле напротив своего собеседника.

Барри вздохнул. У него было простоватое круглое лицо с немного выпуклыми, всегда печальными черными глазами. Над верхней губой толстяка поблескивали сединой аккуратно уложенные усы, которые ему совершенно не шли и лишь делали его внешность еще более нелепой. Его детское лицо странным образом контрастировало и с этой густой растительностью цвета грифельного карандаша, и с его раздутым животом, выглядывающим из-под расстегнутого пиджака.

– Если об этом станет известно, меня начальство не похвалит, – сморщился он, сложив свои большие пальцы на краешек стола.

– Тогда сделай так, чтобы об этом никто не знал, кроме нас двоих.

– Ты же понимаешь, что о текущих делах мне распространяться нельзя, Том! Это совсем не то же самое, что отыскать для тебя в хранилище древнее убийство или кражу двадцатилетней давности!

– Я гляжу, эта престарелая дамочка была права. Здесь действительно делают все возможное, чтобы не допускать утечки информации. Тебе не кажется это странным, Барри? Сколько детей уже пропало без вести? Двое? Трое?.. Или, быть может, счет пошел на десятки?

– Мы делаем все, что только можем…

– Ты эту канцелярскую чушь будешь твердить родителям похищенных младенцев, – оборвал его я.

Инспектор смутился и принялся теребить пальцами ручку от чашки с кофе. Я понял, что попал в цель. Барри наверняка стыдится того, что ему приходится изо дня в день разводить руками перед терзаемыми горем людьми, от этого он чувствует себя виноватым и одновременно беспомощным.

– Ты ведь тоже не так давно стал отцом. Неужели тебе действительно наплевать на то, что по всему городу испаряются младенцы? Если бы ты однажды вернулся домой и обнаружил пустую остывающую кроватку, то наверняка был бы посговорчивее.

– Господи, Том!.. Что ты такое говоришь?

Инспектор достал из нагрудного кармашка пиджака носовой платок и с пыхтением протер им лоб. Он выглядел сейчас таким расстроенным и несчастным, что мне оставалось просто надавить на него в последний раз, чтобы получить то, за чем я сюда явился.

– Послушай, я знаю, что у нас с тобой не самые теплые родственные отношения… – начал было я.

– Еще бы, Том! Мало того, что ты упился до чертиков на свадьбе собственной сестры, так еще при всех гостях ты поздравил меня, назвав чужим именем! И продолжаешь делать это по сей день!

Он схватил медную прямоугольную табличку со своего стола, развернул ее и поднес вплотную к моему лицу. Тусклые темные буквы сложились воедино.

– Гарри Баррисон. Разве я не сказал то же самое?

– Нет, Том!

– Опустим эти незначительные детали, Барри, ты же знаешь, что у меня врожденные особенности, из-за которых я не могу запоминать людских имен.

– Да, конечно. А еще ты забываешь, где мы с твоей сестрой живем, и вспоминаешь обо мне только тогда, когда тебе нужна засекреченная информация. Еще одна твоя врожденная особенность, – проворчал инспектор.

Пока мужчина недовольно пыхтел в своем кресле, с обидой поглядывая в мою сторону, я вовсю копошился в его бумагах на столе. Внезапно из-под этих завалов я извлек на свет увесистую подшивку. С ликующим воплем я в одно мгновение вскочил на ноги и ринулся к двери, ведущей в коридор. Одутловатый инспектор побежал вслед за мной, хватаясь за сердце и умоляя меня остановиться.

– Ты спятил, Том! Немедленно верни дело!.. Том! Том, твою мать! Эти бумаги нельзя выносить из здания…

Он остановился у стены, уперся в нее одной рукой и тяжело задышал. Его лицо раскраснелось, белая рубашка на груди и шее взмокла. А ведь мы всего-то пробежали с десяток метров.

– Послушай, я изучу дело и верну его тебе завтра же. Заберешь его прямо из моей квартиры.

– А ты?.. Куда ты собрался? – отдышавшись, поинтересовался толстяк.

– Пока еще не знаю, но из того, что я успел выяснить, становится понятно, что пока что единственная зацепка – это старый пьяница из прибрежного трактира.

– Ты же не станешь туда идти и искать его? Том, это дело вне твоей юрисдикции, ты же осознаешь, что будет, если тебя заметят за тем, что ты ходишь там, где не следует, и вынюхиваешь детали, которые следствие предпочитает не разглашать? И не забывай, что теперь ты даже не детектив!

– Спасибо, что напомнил, Барри.

Я сунул подшивку с бумагами себе под плащ и быстро сбежал с крыльца вниз на мокрый, грязный тротуар. Инспектор остался беспомощно стоять у входа в полицейский участок, укрывшись от противных капель дождя под округлым навесом.

Здесь, на центральных городских улицах, тоже было почти безлюдно, только с другой стороны у дороги виднелась патрульная машина, из которой доносился приглушенный рацией голос. Низкие дома сгрудились по обе стороны тротуара, словно толкая друг дружку своими растрескавшимися боками. Я шагнул за угол, крепко прижимая подшивку к себе.

– Баррисон! Гарри Баррисон!.. – донеслось откуда-то позади, сквозь стук дождевых капель.

Я добрался домой пешком всего за полчаса, быстро лавируя по мокрым скользким проулкам. По пути мне встретились лишь несколько собачников и унылый торговец с букетами мокрых цветов. Когда я вошел в темный сырой подъезд, на улице уже смеркалось. Зажглись редкие тусклые фонари, которые сквозь пелену серого ливня выглядели зыбким потусторонним маревом.

В моей квартире было холоднее, чем обычно. Я забрался на диван, не разуваясь, лишь сбросил с себя вымокший до нитки плащ. В комнате царил полумрак, поэтому мне пришлось протянуть руку, чтобы включить стоявший неподалеку древний торшер. Его тканевый абажур с вылинявшими бутонами красных роз тут же приветливо засиял, наполнив гостиную подобием уюта.

На полу у подоконника уже набралась целая лужица мутноватой воды. Капли с потолка со звоном приземлялись в нее, бесконечно вторя свою заунывную осеннюю симфонию. Позади незанавешенного окна порывы ледяного ветра трепали голые скользкие сучья деревьев, словно заставляя их биться в странной и жуткой агонии. Откуда-то снизу, из самых недр старого дома, доносилось бормотание телевизора. Подшивка с бумагами лежала у меня на коленях. Я медленно листал ее, одновременно делая пометки у себя в карманном блокноте, записывая туда фамилии похищенных детей.

Я не соврал Барри, когда сказал, что не могу запоминать имен. С самого детства это проклятие мучило меня и лишало возможности жить, как все остальные люди. Чтобы всегда знать, как меня зовут, я в четырнадцать лет сделал на запястье татуировку с собственным именем. До этого я годами носил в кармане белый картонный прямоугольник, на котором рукой матери заботливо было выведено «Том Колд».

В лицее для мальчиков, куда меня пристроили благовоспитанные родители, я не нашел себе ни друзей, ни теплого места. Все десять лет обучения меня не покидало неприятное чувство, что я здесь лишний и чужой, как инородное тело в воспаленном глазу.