Повести Сергея Шутова в альбоме

Повести Сергея Шутова в альбоме

Сергей Невраев

© Сергей Невраев, 2024

ISBN 978-5-0060-1707-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

У-Огонь

/Времена негодные/

Глава Первая

Одним не поздним…

В небе над осенним Конецком густели тучи. Нынче тучи ходили кругами, не заходя на Конецк, однако угроза, что всё же такое случится, как случалось не раз, была вполне реальной.

Но жизнь есть жизнь, пока она продолжается, и на одной из полуразрушенных улиц пригородного Ветровского района неизбежно зазвучал веселенький мотивчик незамысловатой песенки:

Какой дремучий ель!Совсем не фэшенель.Зато отличный пеньИ мой стихотворень!

Так напевая, брёл своим путём Никодимка Скажим. Освободившись от бренных дел, он шествовал неспешно мимо привычно обыденных руин домой к своему чумовому компушке, предвкушая долгожданный выход в нескончаемо большой и яркий мир Инета.

– Эй, малой! Погодь! – раздался вдруг оклик.

Никодимка помешкал. Голос был ему знаком и принадлежал деду Пыхе. Тот дед вместе с бабкой Пуклей конечно приходились ему родней, кроме них у Никодимки Скажима теперь никого не осталось, так что он любил их и не мог не задержаться, чтобы поздравствоваться и пообщаться.

Старик со старухой стояли у крыльца и приветливо улыбались внуку.

– Ну, ты тормоз, совсем не зыришь ничё? – говоривший не был злым, а скорее грубым, и то слегка. Да и что тут скажешь, сами времена настали грубоватые.

– Как ты, внучек, – заговорила и бабка Пукля, – что нового в мире, расскажешь нам, бестолковым?

– Почему не расскажу, конечно, расскажу, всё расскажу. Я тут в Инете инфу надыбал: мускули наши такую хрень придумали, как музыку по новой плести, криптофонией называется. Это, баушка, как ткань меланжевую вязать, помнишь, у тебя кофта была, меланжевая-то?

– Ох, да где та кофта? – пригорюнилась бабка Пукля. – У прошлом годе бандеровцы как пришли, так и прихватизировали. «Нам чё-то тут прохладненько, – приговаривают, – а ты всё паришься, дай-ка нам таперича погреться».

– Да ещё этот президент заморский, как бишь его – Бабама! Мама дорогая, что творит… – встрял не по делу дед Пыха.

– Да ладно вам, всё равно, была же, ба, наверно помнишь, как вязала? Берёшь, короче, ниточки разной темы и перемешиваешь хитрым способом, и так обретаешь интересный вид. Они, ниточки-то, меж собой играются, загляденье! Только у них, мускулей наших, одни ниточки – это звуки музыкальные, а другие наоборот – всё, что придумаешь. Например буквы, или знаки какие, или так, символические обозначения, даже образы или фантазии заумные. А вместо спиц – специальные системы вязки, типа шифры или ключи. И они такие – постмодернисты называются.

– Как? Это спицы, что ли такие, «простомонисто»? – не поняла бабка Пукля.

– Да нет же! Это мускули, что я рассказываю, – композиторы-постмодернисты, так их в прессе называют.

– Ну, надо же! – отозвался дед Пыха, – Как тех мускулей только не обзывали, а теперь – вона…

– Да нет, это не тех, а других прочих-разных, а про этих почти никто и не ведает, вот и жалом не водит, – пояснил Никодимка Скажим.

– Ну, раз ты один про всё знаешь, давай, бреши дальше – развел руками дед Пыха.

– Да вот, говорят, что всё это – синэстетика, а ещё говорят, что та синэстетика взывает к телесности и соответствует методу гиперреализма, – выпалил на одном дыхании Никодимка Скажим.

– Ты чё несёшь?! – возмутилась бабка Пукля, задремавшая было да от знакомых звучаний очнувшаяся. – Синтетика эту самую телесность только раздражает, а гипюр ваще давно не в теме!

– Я и говорю: какой там гиперреализм! Я бы определил тот метод как метареализм, хотите – дидактический, хотите – иератический. Но никак не гиперреализм. Метареализм взывает не больше к телесности, чем очень даже, наоборот, – к духовности. И к тому же метареализм гораздо ближе к экзистарности, чем к авторитарности.

– А это ещё чё за чёрт? – недоуменно нахмурился дед Пыха.

– Предметно говоря о началах авторитарности и экзистарности: взаимоотрицанием они антиномично по жизни повязаны, – продолжил Никодимка Скажим, – авторитарность предполагает подчинение чему-то или кому-то главному, а экзистарность – подчинение себе самому или тому-чему, кого-чего сам себе выбрал.

– Ну прям как в школе на уроке: кто-что, кого-чего, кому-чему, – съязвил дед Пыха.

Никодимка Скажим предпочёл реплику игнорировать и продолжил повествовать, хотя и нехотя. Необходимость как-то завершить ход своих мыслей смутно тревожила, мешая ему принципиально заткнуться.

– Но даже самое демократическое (атомарно-экзистарное) общество постоянно сталкивается с проявлениями самовозобновляемой авторитарности в различных существенных сегментах. Например, в бизнесе (как в малом, так и, в особенности, в корпоративном) и в семье, в школе тоже. В музыке авторитарность сегментарно восстанавливается в самых экзистарно структурированных построениях додекафонно-серийной традиции как результат авторитарно-ориентированной природы самого музыкального звука с его обертонной структурой.

Это отлично сознавал Альбан Берг, не сильно с этим боролся, потому и сотворил свою показательную оперную драму, раскрывающую трагический конфликт авторитарного и экзистарного начал в семейных отношениях (это про «Воццек» все). Трагичный, кстати – для экзистарности!

А экзистарная семья Карамазовых, такая, набралась решимости и радикально устранила гнилой источник авторитарности, грохнув главу семейства и протрубив в итоге за обновленную эру восходящей цивильности. (Экзистарной ли? Без разницы – Фрейд отдыхает).

– Ишь ты, дела… – пробурчал дед Пыха. – Надо-бы разогнать мою экзистарую бабку, а то совсем от рук отбилась, борща не варит. – И мрачно запыхал своей люлятрубкой…

Уразумев, что на этом прием окончен, Никодимка Скажим побрел своим путём дальше, мимо не своих обветшалых руинок, к своей, хотя и стрёмной, но всё же уцелевшей сараюшке и своему чумовому компушке…

А по небу над его родным Конецком так и неслись кругами тучи, грозя то ли бедой, то ли её радужным эхом, обнадёживающим, что всё утрясётся да устаканится, и настанет ясность во всём, что пока не-ясно.

Глава Вторая

Одним не ранним…

Стояло лето. В небе над Конецком кучевались облака – картинно, как дальние паны. Одно выглядело совсем как пан Кличка, конный, с вострой саблей наголо. Другое – как пан Потрошенко, пеший, с вострым хреном наголо. Следом – ещё какой-то леший-с…

– Да какого лешего? – помотал головой Никодимка Скажим, отгоняя наваждение.

Как говорится, жизнь всё-таки хороша, пока она продолжается, и из уст Никодимки зазвучал веселенький мотивчик незатейливой песенки:

Бабама!Бабама – мама,Мама дорогая, что творитБабама!

Так напевая, брёл своим путём Никодимка Скажим. Куда брёл – и сам не знал. Так, гулял, мог зайти-гульнуть и на мини-рынок, что посередь руинок…

– Эй, малой, погодь! О чём мечтаешь? Да ты меня чё, не видишь? Зырь, – раздался вдруг хриплый оклик.

Никодимка помешкал. Голос был ему знаком и принадлежал деду Пыхе. Старик стоял у какой-то кучи битого щебня, приветливо улыбаясь.

– Ну ты тормоз, совсем не зыришь ничё? – говоривший не был злым, а только грубым, и то слегка. Да и что сказать, сами времена настали грубоватые.

– Привет, дедуля, как же не вижу – и вижу тебя и слышу, так что хорош вопить, а где бабка Пукля наша? – ответствовал Никодимка Скажим.

– Где-где, в Улан-Уде! Да вон она тащится, отсталая…

– Внучек, – заговорила ещё издалека подоспевшая бабка Пукля, запыхавшись, – как ты без нас? Ну, так, что нового в мире деется, расскажешь нам, бестолковым?

– Почему не расскажу, конечно, расскажу, всё расскажу. Я тут в Инете видос надыбал: в нём два говорящих полена рулады разыгрывают такие – alla castratti!

– Гонишь? Это что ещё за фэнтези? – усомнился дед Пыха.

– Мультиков, что ли, насмотрелся, внучек? Да выражений-то нахватался в своем Инете! – поддержала деда Пыху бабка Пукля.

– Да не, реально не мульт это, и не развод, а что-то типа концерта, его синьор Гарути организовал, композитор такой новомодный, из Милана, который в Италии, – возразил Никодимка Скажим. – А концерт в Амстердаме записан.

– И что, так сами и разыгрывают, чурки-то говорящие в твоём этом не пойми где? – уже по делу задала вопрос бабка Пукля, не глядя на деда Пыху, всё качавшего бестолковкой.

– Как же, сами! – продолжил рассказ Никодимка Скажим, – у них операторы были, две девахи такие видные. Эти чурки здоровенные, они их на еле-еле держат, но управляются лихо…

– Понятно, кукловоды, значит, – сделал вывод Дед Пыха.

– Так ты на девах загляделся, внучек, тады лады, – успокоилась бабка Пукля. – Ты на заграничных девок сильно не засматривайся – квёлые они, то ли дело наши! Нашим любые чурки по плечу!

– Девки – да, – почти что согласился Никодимка Скажим, – а вот чурок таких, чтоб играли так же, у нас не увидишь. Я что думаю, Юропина то – спец по чуркам. У них на кострищах вся культура держится, а для кострищ чурки-то и нужны, да не всякие, а чтобы полыхали всем на зависть.

– Ах, батюшки, страсти-то, – запричитала бабка Пукля.

– Вот то точняк, – подхватил тему дед Пыха, – у них завсегда так: чуть кто не ко двору пришелся – тут же в костёр его, а теперь вот за нас взялись культурой своей долбать.

– Типун тебе, языкатый, – всполошилась бабка Пукля, – мы не такие, нас так просто на понт не возьмешь!

– Да ладно вам, не заводитесь. Есть и там приличные люди, синьор Гарути, например, все стрелки на музон перевел.

– Музон, музон… – пробурчал дед Пыха, – подумаешь, дамы из Амстердамы, – пропаганда это всё. Давеча вот ты тоже про метеоризм каркал, ну и накаркал, что нам весь огород каменюками засыпало. Теперь бабка моя ваще не скоро борща сварит, – и мрачно потянулся за своей люлятрубкой…

Уразумев, что на этом прием окончен, Никодимка Скажим побрел своим путём дальше, в никуда…

А по небу над его родным Конецком былые картинные облака шли уже не так чинно. Они постепенно набегали друг на друга, теряя всю свою картинность. Они сбивались в тучи, угрожая обвалиться на город всей своей тучеватой кучей, брызжа осадками и пуляя электрическими разрядами. Беспредел, одним словом!

Глава Третья

Одним не…

Стояло безвременье. Совсем потемнело над Конецком небо. Крутыми волнами бурлили в нём тучи, напоминая очертаниями то Юропину, всю в чёрных пятнах, похожих на погасшие кострища, то Укропину, всю в рваных клочьях, похожих на неформальные бригады, то Мускулину, навалившуюся всей своей неслабой массой на бедную Укропину так, что у той и швы трещали, а то и часть отваливалась…

Вопреки всему и как уже не раз говорено, жизнь есть жизнь, пока она продолжается, и под ненастным небом раздался веселенький мотивчик непритязательной песенки:

Ты меня видишь,Я тебя – тоже.Тильки мы видимРазное всё же!

Так напевая, пробирался в полутьме своим путём Никодимка Скажим. Куда пробирался? Да искал деда с бабкой – разведать, живы ли, ну и перекинуться парой ласковых…

– Эй, погодь! Тута мы, зырь, – раздался наконец хриплый оклик.

Никодимка помешкал. Голос был ему знаком и принадлежал деду Пыхе.

Две родные человеческие фигуры, еле различимые поодаль, светили ему приветливыми улыбками.

– Ну, ты тормоз, совсем не зыришь ничё? – говоривший не был злым, а лишь грубым, и то слегка. Да и что сказать, сами времена настали грубоватые.

– Привет, дедуля, привет, бабуля, – ответствовал Никодимка Скажим, подходя ближе.

– Внучек, – теперь вот заговорила уже бабка Пукля, – как ты? Что нового в мире творится, расскажешь нам, бестолковым?

– Да рассказал бы, конечно, только у меня в последнее время Инет завис, и никак не отвиснет!

– Но и ладно, всё равно там пропаганда одна вредная, – успокоил его дед Пыха.

– Но до того висяка в Инете инфа прошла, что бандеровцы сговорились с паном Бабамой погубить наш Конецк, потому что под ним, оказывается, залежи особого топлива обретаются. Так это топливо им нужно добыть, чтобы на Юропине снова смогли костры зажечься…

– Ах, батюшки, страсти-то, – запричитала бабка Пукля.

– Вот то точняк, – подхватил тему дед Пыха, – у тех дятлов завсегда так: чуть в чём недостаток завелся, сразу нас долбать!

– Типун тебе, языкатый, – всполошилась бабка Пукля, – ничего не будет, нас мускулинский президент отстоит!

– Батин то? Да не, это всё втихую делается, он, наверно, и не знает ничего о том, – возразил Никодимка Скажим.

– Ну, раз ты один про всё знаешь, давай, бреши дальше, – развел руками дед Пыха.

– Ну, так вот, – продолжил, вздохнув, Никодимка Скажим, – после того, как это топливо всё достанут, из той ямы устроят море, и назовут его Серым, потому что промеж Белого и Черного оно находиться будет, и это всё для экономии.

– Ишь ты, дела… – пробурчал дед Пыха. – Из-за той экономии мы и так уже без борща живем.

И только он собрался пыхнуть своей люлятрубкой, как разом взорвались все мины, заранее и втихую подзаложенные во множестве по шахтам вокруг Конецка и по городским коммуникациям под ним. Город вздыбился, взметнулся ввысь и, оседая, рассыпался в клубах пыли…

А в небе над бывшим когда-то Конецком местом тучи раздвинули свои тёмные волны, расступились, давая дорогу лучу ослепительного света. Вдоль этого луча и полетел Никодимка Скажим, устремляясь навстречу своей обожаемой Метареальности, оставляя далеко позади взметнувшиеся было за ним жалкие останки прежней бренности: обгоревшие части его чумового компушки, клочковатого мишки, нареченного Пыхом в честь деда, и дедовой повидавшей виды люлятрубки.

И долго ещё тянулись ему вслед с самого дна котлована будущего моря Серого сполохи особого нового огня – У-огня, то ли пытаясь удержать пламенеющими щупальцами ускользающую жертву, то ли провожая его в последний свой путь.

Да-а… копец, одним словом! А другим словом – досвидос…

Летние дни чудесатые

Над обычно безмятежной Чудессой и особенно над ее отделением полиции не по сезону сгустились тучи. Телефоны в кабинете полковника Бородана трезвонили беспрестанно. Бородан не успевал хватать трубки, чтоб хоть как-то умерить надвигающийся хаос. Звонки шли из поместья балерины Эхматовой, из муниципальной администрации, и, что больше всего напрягало, – уже из регионального управления. Лично генерал-майор Адинец разнес, как всегда совершенно безосновательно, несчастного Бородана в клочья. Раскрасневшийся от пережитого унижения начальник отделения, улучив подходящий момент, выскочил этаким встрепанным чертиком из кабинета и что было силы еще рявкнул:

– Немедленно всех офицеров ко мне! Живо-быстро!

Все в отделении и так уже подпирали наизготовку стены в терпеливом ожидании начальственного призыва, так что сборы не заняли много времени, и совещание началось без особого промедления под несмолкающий телефонный набат.

Теперь полковнику стало легче, и пока команда разбиралась с ответами звонившим, у него появилась возможность собраться с мыслями.

– Так! – наконец хлопнул он ладонью по столу. И, как ни странно, звонки тут же прекратились.

– Мне совершенно не интересно, – продолжил Бородан, – в курсе ли вы происшедшего ЧП, поэтому: слушать, и вопросы не задавать.

У всем вам известной Эхматовой, проживающей в настоящее время в своем поместье, пропали ценности на крупную сумму. По сведениям ее управителя – это миллионы, и, возможно, не только рублей. И знаете, кто сейчас там находится? Участковый и… еще раз участковый! Адинец только что задал мне совершенно резонный вопрос, а я столь же резонно задаю его вам: какого… мы тут преспокойно себе прохлаждаемся?! Немедленно, я сказал: пулей все на выезд, кому это положено! – и Бородан зловеще навис над столом, уперев в него кулачища и выкатив глазища на подчиненных.

Естественно, через секунду кабинет уже опустел. Бородан грузно опустился в кресло и закрыл лицо руками…

***

Без сил возлежа на атласной кушетке, рыдала в своем поместье Ангелина Родионовна Эхматова.

– Ах, Поль, монанж, как же так-то, – то глотая, то отплевывая слезы, стонала Эхматова, – ведь говорили же мне, все в Москве говорили, вся Москва…

Павел Андреевич, управитель и дворецкий по совместительству, молча внимал с полузакрыми глазами. У него до сих пор тряслись поджилки, хотя и выглядел он как нерушимая скала.

Павел Андреевич Виланог по жизни был сама надежность. Он подался на службу к Эхматовой от небольшой пенсии и большого одиночества. Тем более что знавал Ангелину Родионовну он уже немало лет, в течение которых проработал в одном с ней театре в скромной должности костюмера. Скромность в сочетании с внушительной внешностью и не многословием в обращении с людьми как нельзя более подходили его нынешним занятиям, а накопленный за театральные годы опыт и вкус в одежде делали его просто незаменимым для Эхматовой, до сих пор прибегавшей к его советам при подборе своих одеяний.

– Ах, ах! – не унималась Ангелина Родионовна. – Почему я так никого и не послушала? Надо было устроиться в том домике в Австрии, ведь как бы там было спокойно! Нет, черт меня понес в российскую глубинку! Но цены, Поль, ох, и цены за рубежом! На австрийский домик мне чуть-чуть не хватало, ради него пришлось бы расстаться с частью драгоценностей. А я столько трудов положила, чтобы собрать свои парюры, сколько лет на то ухлопала! Вот и пожалела, как дура, а теперь они вообще все пропали!

Тут на входе прозвонил дверной колокольчик.

– Ангелина Родионовна, еще кто-то пришел. Там участковый сидит, но я схожу глянуть кто там еще? Встретить бы надо.

– Да-да, ко мне только не пускай пока никого, – распорядилась Эхматова.

Павел Андреевич спустился в холл.

– Добрый вечер, можно войти? – раздалось с порога. Двери, видимо, уже отворил участковый уполномоченный. В дверном проеме виднелись трое новоприбывших в штатском.

– Прошу, – сдержанно позволил Павел Андреевич, – я вас слушаю.

– Майор Влобов, капитан Драппай, лейтенант Мысец, полиция Чудессы, – представились вошедшие и предъявили удостоверения.

– Добрый вечер, господа, – держал марку дворецкого Павел Андреевич, – рады приветствовать вас в доме Эхматовой.

– А можно ее видеть?

– Ангелина Родионовна нездоровы. Беспокоить их – нежелательно, – в старосветском стиле пояснил Павел Андреевич, глубже входя в образ.

– Ну, что ж, раз так, а Вы кем ей будете?

– Управитель поместьем Виланог Павел Андреевич к вашим услугам.

– Паспорта я уже проверил, все правильно – вставил участковый Щуралёв на всякий случай.

– Где можно с Вами побеседовать?

– Пожалуйте в гостиную, прошу сюда.

***

На следующий день у полковника Бородана шел доклад по делу о похищенных драгоценностях. Докладывал Влобов. Из доклада следовало, что никакой ясности по всем пунктам, включая сам факт похищения, следствием пока не достигалось.

– А точно были в наличии эти ценности у Эхматовой? – поинтересовался Бородан.

– Ну, что сказать, есть словесное описание всех предметов, есть и фотографические снимки, но когда происходила съемка, точно не известно.

– А разве не на мобилы фоткали?

– Может быть, кто и фоткал, но не хозяйка, она сэлфи не увлекается, да ей и незачем, ее портреты и так повсюду мелькают. Те снимки – профессиональные.

– Так, ясно, что с этим – неясно… хорошо, так что мы имеем ясного? – распутывал мысли Бородан. – Украшения в последний раз видели после приема в честь приезда, когда складывали на место. В доме уже никого не было, кроме хозяйки и дворецкого… а кто был на том приеме-то?

– Ну, наш Тукан там был, да у него и дача по соседству, еще соседи были. Потом этот Тукановский Кварталюк (куда он без него?), и еще фанаты, то есть поклонники.

– А эти откуда взялись?

– Да, говорят, сопровождали Эхматову в поездке, чтоб не заскучала в дороге, путь-то из Москвы неблизкий. Да, еще наш Фабрикосов заезжал на вечеруху со своими подхалимами, но ненадолго.

Полковник поморщился.

– Ну, этим деловым красть незачем. Со счетов их сбрасывать, конечно, не будем, те еще кадры, тоже могли кражу заказать, но это только теоретически. А где сейчас поклонники, личности установили?

– Да вроде как на следующий день свалили обратно поутру. Версию прорабатываем.

– Ну, так. Ставим текущую задачу. Все личности – установить, всех присутствовавших на приеме – опросить. Прислуга в доме?

– Ну, это две сеструхи из местных приходят, кухарят, убираются.

– Молодые?

– Да нет, в возрасте, пожилые, можно сказать.

– Неважно, их тоже – опросить.

– А Тукана?

– Не трогать. С ним я сам – переговорю, доложу (как пойдет). И это: хорош мне тут ухать, не с пацанами своими сидишь.

– Так точно! Разрешите идти?

– Вольно, иди, работай.

***

У немеряного бассейна при роскошной вилле под Чудессой, развалясь полулежа на шезлонге, отдыхал от дел, может быть и праведных, местный богатей Фабрикосов. День стоял солнечный, а главное – выходной. Фабрикосов позволял себе один выходной в неделю, трудясь в остальные дни без всяких ограничений, сколько потребуется. Но один день отдыха – это, как он считал, святое правило. Его еще древние евреи придумали и записали в назидание потомкам в своих талмудах, а евреи – народец ушлый. Среднерусское солнышко радостно бликовало на рябившей от легкого ветерка воде бассейна, ненавязчиво поигрывало серебром седеющих висков самого Фабрикосова, зазывно поблескивало на гранях хрустальной почти осушенной посуды на столике рядом с шезлонгом.

– Да сколько можно, эй там, на палубе, алё! – возопил хорошо поставленным голосом Фабрикосов.

– Извините, Андрей Степанович… – заюлил спешащий к нему с импортным бутыльком, обернутым в салфетку, подавала. Это был крепко сбитый мужчина, черный низом, белый верхом, то есть одетый в соответствии с дресс-кодом, жестко заведенным Фабрикосовым для всех мест своего присутствия (что в офисе, что в местах отдыха), отступать от коего позволялось только ему одному.

– …Салфетка слегка запачкалась, пришлось менять.

– Ты, Минибаров, меня знаешь? Я ни лапшу, ни мух не ем, только котлеты, и то отдельно. Давай, плесни немного, да не перелей же.

– Да и в мыслях не держал ничего такого, Андрей Степанович! – привычно и дипломатично возразил исполнительный Минибаров, наклоняя бутылек над хрустальным стаканом. Он давно уже не сильно реагировал на сомнительный юмор Фабрикосова, но зато убежденно отрицал все, что могло подорвать лично его репутацию.

– Так, когда же подойдут мои ребятушки-то, козлятушки? – лениво отхлебнув чутка из искрящегося стакана, поинтересовался Фабрикосов. – Что-то я заждался…

– А разве не выходной у Вас, Андрей Степанович? Вы же вроде как на отдыхе сегодня?

– Ничего, ничего, отдыхаю я, отдохнут и они, не переломятся.

– Ну, так вон они, кажется, прибыли уже…

Из подъехавшего кроссовера вышли двое мужчин в деловых дресскодовых костюмах, и тут же бодро поспешили к начальству.

– Доброго дня, Андрей Степанович! Привет, Минибаров, – вежливо поздоровались подошедшие Даткин, служивший у Фабрикосова финансовым директором, и Замаячиков – исполнительный директор.

– Да-да, – протягивая небрежно руку новоприбывшим и не меняя позы, отозвался Фабрикосов, – давай, Минибаров, плесни-ка им тоже чего-нибудь. Ну, и себе можешь – расслабься, так и быть.

– Что будете? – спросил Минибаров, пожимая директорам руки в свою очередь.

– Да может и не стоит, – промямлил Замаячиков.

– Как-то стрёмно без закуси, – подхватил Даткин.

– Да то ж аперитив, чудилы, какая закусь! – отрезал Фабрикосов. – Давай, Минибаров, действуй, и не слушай их, слушай меня. А закусите пока вон – черешенками.

И все чинно отведали горячительного импортного, заедая его ядреный привкус спелыми ягодками. Наконец Фабрикосов соизволил перейти к делу, для которого и были вызваны Замаячиков с Даткиным.

– Я что хочу сказать, коллеги, – Фабрикосов не чурался игры в демократию, причем как-то даже не подозревал себя в лицемерии, – все уже знают про ограбление Эхматовой, а вы слыхали? Да? Я что в связи с этим думаю – надо бы нам брюлики те разыскать до ментов. Есть мысли?

Замаячиков с Даткиным ошалело переглянулись.

– Да как-то и не думали в эту сторону пока, – промямлил Даткин.

– Да то ж уголовка, – подхватил Замаячиков, – разве ж то можно, Андрей Степанович?

– Да можно! Можно, когда осторожно, – настаивал Фабрикосов, – и давайте так: сегодня еще думайте, а завтра – мысли мне на стол!

– И как, в письменном виде?

– Да ты включи соображалку то: следов нам на дух не надо. Это дело тонкое, так запомню, – подытожил Фабрикосов.