Особое задание

Жена с ребенком обосновалась у своей матери, а я у своей. Чтобы сводить концы с концами, организовали бизнес по плетению корзинок из шпона для различной ягоды, в основном клубники. Светлана приходила каждый день и работала с нами, в подвале матушкиного дома. Положение было несколько странным, но, по молчаливому, обоюдному согласию, принималось фактически. Андреич, мужчина, с которым гражданским браком жила моя матушка, развел довольно большое хозяйство, в котором были штук шесть свиней с поросятами, корова, гуси, куры, собака и кошка. Хлопот хозяйство доставляло немало. Заготовка и раздача кормов, чистка сараев и катухов, дойка, опорос, случка, лукошки… Как заведенный, с утра и до вечера в этом колесе. О том, чтобы бросить всё и отдохнуть, где-нибудь на природе, не могло быть и речи. Одним летним вечером, когда я с Андреичем был занят поиском места для покоса травы, по возвращению застали мы довольно необычную, по крайней мере для меня, картину. Наша коровка, обычно спокойная до флегматичности, наотрез отказалась отдавать молоко. Как пришла из стада несколько часов назад, так и пребывала в лягучем настроении. Что только моя матушка не предпринимала. И задние ноги ей пыталась стреножить, и хлебушком совращала, и ласковым словом. Но ничего не действовало на строптивицу. Любые попытки приблизиться к ней, коровка пресекала решительно и бесповоротно. Взбрыкивала задними ногами в воздухе и уносилась прочь, в другой угол загородки. Матушка бежала следом, держа в одной руке ломоть хлеба, а в другой накрытый марлей подойник. Коровка грозно наклоняла рогастую голову и матушка поспешно ретировалась, не дожидаясь исполнения угрозы. Андреич посмотрел на эти танцульки, качая седой головой, и сказал, почесав затылок:

– Видать, Настю придется приглашать…Иначе, молоко перегорит.

Мне, конечно, было не совсем понятно, при чем тут коровья упертость, какая-то Настя, молоко, которое может перегореть и как это все, вообще, взаимосвязано. Андреич завел мотоцикл, открыл калитку и укатил, подняв по улице клубы пыли. А я попытался выяснить у своей матушки, что за напасть случилась с нашей коровенкой и каким образом в этой беде может помочь Настя. И кто она такая. Ответ меня озадачил. Оказалось, что виноватой в таком поведении коровы признается баба Саня, живущая от нас наискосок, в небольшой, беленой известью, хатенке. Глаз у бабы Сани был очень нехорошим. И стоило ей положить его, неважно, на животное или человека, как тут же с ними случались неприятности. Ругаться с ней, никто не смел. Себе дороже оборачивалось. А сегодня, когда матушка встречала корову из стада, баба Саня, как назло, торчала за своей калиткой и похвалила в голос наше животное, нагулявшее полное вымя молока. И этого, якобы, оказалось вполне достаточно, чтобы корова отказалась отдать молоко. А Настя – Андреича родная сестра. Верующая и девственница. И только она может снять этот сглаз…

Ну-у… Как кто…

А я, на тот момент, выслушал изложенную версию с нескрываемой иронией. Баба Саня… Нехороший глаз…Да знаю я эту бабу Саню. Давно знаю. Бабка, как бабка… Дед у неё полуслепой и полупьяный. Что там за вред от неё может быть? Понапридумывают всякую ерунду и сами, что характерно, в неё верят. Девственница Настя, снимающая наговоры… Какие наговоры? Пережиток, короче…Несерьезно всё это…

Настя оказалась небольшой, сухонькой старушкой, приятной и улыбчивой. Андреич привез её в мотоциклетной коляске, из которой она живенько вылезла, оправляя на себе старенькую, плюшевую душегрейку. С собой баба Настя, не мог же я её называть Настей, привезла книжку и баночку с водой. Приветливо улыбнувшись, она внимательно оглядела мою персону сверху донизу, и печально покачала головой. Я этому жесту не придал никакого значения.

– Ну, показывайте виновницу переполоху… – Баба Настя поправила на голове беленький платочек – Будем лечить.

Она спокойно зашла в загородку и безбоязненно похлопала коровку по лоснящемуся боку. Последняя не пошевелилась. Баба Настя поставила баночку на стул, сняла крышку и достала из кармана помазок для бритья. Обмакнув его в баночку с водой, побрызгала ею на корову. Тихим голосом, мне едва было слышно, она читала какую-то молитву, обходя коровку по кругу и окропляя её водой. Я с интересом наблюдал за впервые виденным мною действием, даже не строя никаких версий относительно его результативности. Сколько оно продолжалось? Может статься, что минут десять. А может, более. Только махнув напоследок кисточкой, баба Настя подозвала мою матушку:

– Ну, все, милая… Можешь доить.

К огромному моему изумлению, матушка села на табуреточку, зажала между колен подойник и потянула из коровьих сосков белые струйки, звонко запевшие в блестящем ведре. Коровка стояла, не шелохнувшись, задумчиво втягивая в себя пучок свежей травы.

Ни-и фига себе! И как это понимать?

Словно кто-то толкнул меня под руку, и голос, не тот, к которому я уже привык, а другой, приказал повелительно:

– Спроси…

Я не стал уточнять, что мне следует спросить. Я знал…

– Баба Настя… Это что же? Если вот так могут навести порчу на животное, то и на человека ведь тоже? Можно?

– А я знала, что ты спросишь… Могут и на человека сделать наговор.

– И что? Что при этом происходит с человеком?

– А смотря что сделать. Допустим, приворот на жениха. Чтобы, значит, на кого глаз положила, уже никуда не делся. Маята начинается… Ведь, почти всегда, человек что-то свое в жизни предполагает. А тут все наперекос начинает идти. Не каждый устоять может. Вот Юрку знаешь?

Баба Настя назвала мне фамилию моего старого знакомого, покончившего свою жизнь повешением.

– Не успела я с него наговор снять-то. Поздно узнала. Жалко… Виню себя.

– Юрка? – Я растерянно смотрел на бабу Настю. Ведь мы голову сломали над причиной, потрясшей нас смерти. – Но у него же взаимная любовь была? Не безответная…

– Ну… Это так с виду было. А на самом деле, вон куда все привело. А кто у тебя жена?

Я назвал фамилию. Она нахмурилась и покачала головой:

– Знаю я их… Хорошо знаю. Старшая из сестер этим делом грешит. Твоя теща до двадцати восьми лет в соплях ходила. А когда Ваську отхватила, все поразились. Хороший мужик был. Не пара ей. Он же невесту имел и уже день свадьбы был назначен. Бросил без причины и на твоей теще женился. Сильно он переживал, душа рвалась.

– Уйти, что… Нет возможности?

– Нет… Только на тот свет. Или ей принадлежать будешь, или никому. Когда человек начинает сопротивляться, на него все напасти сыплятся. Вот и Васька… Ноги начали отниматься. Сперва одну отрезали, потом другую и умер.

– Теща его день рождения по сей день отмечает…

– Значит грех свой чувствует. На детях все это выходит.

– А на детях как?

– А они с ущербой рождаются. Наказывают их так. У всех сестер мужья приделанные. А дети все с недостатками. Кто с волчьей пастью, кто с каким другим дефектом.

– Баба Настя… А я?

– В тебе он…

– И моя дочка? В наказание?

– И она, бедная…

– А что мне делать, баб Насть? Мне?

– Приходи сегодня вечером ко мне домой. Возьми полотенце чистое и две, трехлитровые банки.

– Мне самому приходить?

– Нет… С матерью. Помощь тебе может понадобиться. Сопротивляться он будет. Вишь… Притих при мне.

Я не стал спрашивать, кто этот «он». Как-то не хотелось услышать объяснение. И без того жути хватало…

Всё услышанное от бабы Насти я пересказал матушке. Она помолчала, печально глядя в сторону, и вздохнула:

– Сказывали мне бабы про родню нашу… Я потихоньку все разузнала. Много чего наслушалась. Вот про Настю не подумала, каюсь. Да и узнала то её совсем недавно… Раз она такое говорит, значит, пойдем.

И через полчаса, по темноте, мы вышли… Не знаю, что это было… Может быть, просто самовнушение. А может быть, и нет. Только ноги мои идти не хотели. Словно какая-то сила подкидывала их от земли, и я терял ощущение реальности. Мое тело покрывалось горячей испариной, и я переставал соображать, куда мы идем и зачем. То, вдруг, наваливался на меня кто-то огромный, невидимый в темноте и я пугался каждой тени. Мерещились мне какие-то невиданные животные, а дворовые собаки кидались на нас с таким остервенением, что мороз продирал до самых пяток. Я насилу одолел пару километров до домика бабы Насти. Впрочем, не сказав матушке, о своих ощущениях, ни слова. В маленькой комнатке было душно, но баба Настя плотно закрыла окна и двери. Моя матушка села на кровать, а я на табурет, перед окном. На подоконник хозяйка поставила тарелочку со свечой, на колени постелила, принесенное мной, полотенце и чиркнула спичкой. Запалив фитилек свечи, баба Настя потушила свет в комнате, взяла в руки книжку и начала читать молитву, изредка окропляя мою голову уже знакомым мне помазком. Я сидел и смотрел на свое отражение в оконном стекле и думал о чем-то постороннем, не относящемся к происходящему. Краем глаза я видел, что моя матушка начинает дремать под бабы Настину молитву, и усмехнулся. Было спокойно. Огонек свечи горел ровно и беззвучно. Баба Настя монотонно-убаюкивающе бормотала непонятные слова, заставляя меня вздрагивать от холодных капелек воды, щедро стряхиваемых на мою макушку. И мне начало казаться, что мое отражение в окне живет своей жизнью. Я делал небольшое движение в одну сторону, и мое отражение повторяло его. Только с запозданием. Я строил ему гримасу, и отражение отвечало мне тем же самым. Но с другим выражением. Это было забавно. Меня начало клонить в сон. Сколько прошло времени? Я с трудом удерживал себя в вертикальном положении. Ещё немного, и я свалюсь на пол и усну. Усну…

Усну…

Внезапно огонек свечи колыхнулся и затрещал. Баба Настя ускорила темп молитвы. Огонек затрепетал и погас. Я встрепенулся. Баба Настя снова зажгла свечу и начала читать громче и отчетливее. Огонек начало трепать так, как будто в комнате зарождался ураган. Я смотрел на него с недоуменным интересом. В комнате не было и сквознячка.

И тут…

Во мне…

Кто-то привстал.

Нет… Я не оговорился.

Именно, привстал.

Откуда-то возникло чувство ужаса и полностью меня захлестнуло. Баба Настя читала уже в голос, непрерывно брызгая во все стороны водой, свеча горела с таким треском, будто это и не свеча вовсе, а вязанка дров, брошенных в костер. Тот, кто во мне привстал, помедлил некоторое время и принялся выбираться наружу, через мою макушку. Я следовал его движению, и баба Настя одной рукой меня придержала. От страха у меня помутился разум. Я видел в окне свои стоящие дыбом волоса и не мог пикнуть ни слова. Рядом подремывала моя матушка, колебались по стенам тени от мечущегося огня свечи, читала молитву баба Настя, и не было ничего такого, чего я должен был бы бояться. А я испытывал такой страх, что сравнить это чувство было абсолютно не с чем.

А тот, который выбирался, делал это, не спеша.

Видимо надеясь, что вот сейчас баба Настя собьется, сорвет голос, уронит книгу и можно будет вернуться.

Ведь ему было так удобно.

Ведь он столько лет провел со мной.

Он привык ко мне…

И когда это нечто покинуло меня полностью, я рухнул на постель, словно сорвался с невидимого гвоздя. Силы покинули меня полностью. Своим обрушением я разбудил матушку, и она подслеповато пыталась разглядеть в темноте, что происходит. Видимо, нелегко этот сеанс дался и бабе Насте. В полнейшем изнеможении она опустилась на стул, и дрожащими руками поправляла на голове платок. В комнате установилась абсолютная тишина. С трудом, собрав себя в единое целое, я только и смог выдавить, разом севшим голосом:

– Баб Насть… Это что… Было?

– Она вином тебя поила? Ты помнишь?

– Да… Давно…

– Бойся её… Не бери у неё из рук ничего, и не верь ничему. Они будут тебя возвращать… Твоё слабое место – дочка. Тебя будут на этом ловить. Будь осторожен. Что надо сделать и сказать, тебе объяснят…Теперь идите. Мне надо побыть одной и отдохнуть.

Я хотел спросить бабу Настю, кто мне объяснит и, главное, что? Но она сидела на стуле, закрыв глаза, устало уронив сухие ладони на свои колени. Её лицо, выхваченное наполовину из темноты огоньком свечи, было торжественно и печально. И я не решился побеспокоить её лишним вопросом. Мы ушли. Вернее, меня увела матушка. Я оказался настолько ослабленным проведенной процедурой, что с трудом передвигал дрожащие ноги. В темном лабиринте ночных улиц я задал, неизвестно кому, мучающий меня, молчаливый вопрос:

– Что я должен сказать Светлане?

– Скажешь ей, что снял наговор…

– А она?

– Ответит, что ты не мог этого сделать…

– И что дальше?

– Она сообразит, что сказала то, чего говорить было нельзя, и убежит…

– Что потом?

– За ночь она обдумает всё и придет утром, чтобы убедить тебя в том, что всё это предрассудки. И ты, человек двадцатого века, не должен в них верить…

– Я… От неё свободен?

– Не совсем…

Больше никаких вопросов задать я не успел. Мы дошли до дома. Матушка поднялась в жилые комнаты, а я открыл двери в подвальное помещение. Светлана сидела за столом, в полном одиночестве, и доплетала коринку. На ней был серенький, рабочий фартук. Я сел напротив, положив локти на стол, и опустив подбородок на ладони. Светлана прекратила работу и внимательно на меня посмотрела. Не отводя взгляда от её лица, медленно, с расстановкой, я произнес:

– Я снял твой наговор…

В её лице промелькнула секундная растерянность. Потом она сделала головой неопределенно-отрицательный жест:

– Нет… Ты не мог его снять… Это невозможно…Это невозможно! Невозможно!

Видимо, в этот момент до неё начал доходить весь абсурд ситуации. Не сняв с себя фартука, как была, с пальцами, обмотанными лейкопластырем, Светлана рванулась к выходным дверям, шибанула их и исчезла в кромешной темноте ночи.

А я остался в одиночестве.

Сидел за столом и думал обо всем, и ни о чем определенно. Возможно, чуть в более ранние времена, в подобном случае, я достал бы, из тщательно скрываемого места, соответствующий случаю барабан и бил бы в него, кружась в победном танце вокруг ритуального костра.

Возможно…

Теперь же на сердце моем лежала вселенская грусть…

И всё…

Кажется, я только что перелистнул целую главу своей жизни… Не мной написанную, но мной прочитанную. А я ведь считал себя хозяином своей жизни…

И что?

Какой я, после всего пережитого, себе хозяин?

Кому об этом расскажешь?

Как?

И что, вообще, прикажете дальше делать?

Не придумав ничего умного, я потушил свет в подвале и пошел спать… Утро вечера мудренее. Кажется, так говорят люди, всё откладывающие на потом…

Утром она появилась, ни свет, ни заря. На её лице лежал отпечаток бессонной ночи. Не обращая внимания на удивленный взгляд матушки и мою явную не предрасположенность к, какому бы то ни было, разговору, Светлана начала свою речь, словно обвинитель от всего человечества на Нюрнбергском процессе:

– Как ты мог, человек, живущий в двадцатом веке, поверить чьим-то россказням о каких-то наговорах? И тебе самому не стыдно? Ты скажи, кто тебе наплел таких глупостей?

– Ну, хорошо, Свет… Ты же вчера сказала, что я не мог его снять? Если, по твоим словам, никаких наговоров не существует, то что же я не мог снять? Объясни…

– Я просто растерялась… Ты такое сказал… Я растерялась.

– Ага… И убежала, не сняв фартук и тапочки… Знаешь, что… Я тебе не верю. И ещё…Раньше я не мог тебе этого сказать… У меня словно гиря на языке висела. А теперь могу. Я тебя никогда не любил. Никогда… Ты слышишь меня? Ты влезла в мою жизнь… Я тебя об этом не просил. Как вы там это сделали, не знаю. Бог вам судья. И мне тоже. Но с этого момента мы расходимся. Ты в свою сторону, я в свою. Единственно, кто нас будет связывать некоторое время, это дочь.

– Ты не посмеешь меня бросить.

– Это почему?

– Что о тебе скажут люди? Ведь ты бросаешь меня с больным ребенком…

– Света… Ты хочешь сказать, это я виноват в том, что дочка родилась больной? А у меня другая информация… Это вы… Конкретно вы наказаны таким образом за то, что лезете туда, куда вас не просят…Мне перечислить твоих родственников с проблемными детьми?

– Да-а… А может и ты виноват? Вон как у тебя спина-то болела…И отец у тебя, говорят, пил…Может дочке и передалось?

– Передалось, Света, передалось… И твоему отцу передалось? С чего это он, совсем молодой и никогда не болевший человек, внезапно развалился на куски? Может, ты не знаешь? Я, конечно, глубоко сомневаюсь в твоей неосведомленности… Но, а если ты, каким-то случаем, не знаешь – спроси у своей мамы. И такую судьбы, получается, ты и мне готовила? Так что, голубушка, давай так… Я всё сказал. Никак ты меня не удержишь. Мы…Разбегаемся.

Она помолчала некоторое время, обдумывая что-то про себя, вздохнула и нехотя произнесла:

– Ну… Хорошо. Твоя взяла. Уходи…Я отпускаю… Но у меня есть одна просьба. Надеюсь, она не покажется тебе обременительной. Можно, я поработаю у вас этот сезон на лукошках? Нам с дочкой нужны деньги…

– Я буду давать…

– Понятно, что будешь… Но пока есть возможность заработать… Разреши?

И я, великодушный и снисходительный, разрешил. Да что мне, жалко? В тот момент я не испытывал к ней ничего, кроме чувства жалости…И ещё – мне было стыдно…Ведь это не она меня, а я её бросал с больным ребенком на руках. Конечно…Пусть работает…Мне ведь, действительно, не жалко…

Она приходила каждый день. Садилась в уголок, обматывала пальцы лейкопластырем, чтобы они не стирались в кровь от жесткого, как наждачная бумага, шпона и крутила на оправке корзинку за корзинкой, молча и сосредоточенно. Я готовил заготовки на резаке или сидел напротив, занятый забиванием скобок в уже готовые лукошки. Разговаривать, особо, было не о чем. Дежурный вопрос о здоровье дочки и… Всё… Чужой человек с чужими проблемами… Не сговариваясь, мы не касались событий того вечера. Что говорить? Главное было сказано… Я не мог заставить себя сходить к ним домой, проведать дочку. Ведь теща имела, ко всему произошедшему, самое непосредственное отношение. И я должен был делать вид, что ничего не случилось, что я ровно и с уважением к ней отношусь? А ведь это, далеко, не так. Разве мне легче оттого, что в окружающем меня мире такого явления, как бы не существует? Это же не покушение на убийство, не подготовка террористического акта. Даже не мошенничество. Юридическая наука, в области гражданского права, со времен мрачного средневековья, когда за подобные деяния сжигали на костре, сделала огромный шаг вперед. И перестала замечать де-юре то, что существовало де-факто. Прекрасное определение, исчерпывающе объясняющее все неизвестное вокруг нас – этого не может быть потому, что этого не может быть никогда. На этом, в сфере непонятного, можно смело поставить точку. Если бы в жизни все было именно так…

Я, все-таки, перешагнул через себя и к дочке наведался. Светлана сказала, что она приболела. День был воскресным, и даже каким-то праздничным. В пластиковом пакете я принес сладости и игрушку. Честно сказать, переступая порог их дома, испытывал я не то чувство робости, не то, даже, страха… Но, ничего не произошло. Никто не кинулся на меня с намерением вцепиться в волосы… Мимо меня, что-то невнятно буркнув, проскочила в огород теща. Дочка лежала в постели и у неё была температура. В комнате стоял спертый воздух, пахнувший лекарствами и тяжелым дыханием. Я сел рядом с кроватью на табурет и взял ладошку дочки в свою руку. Она обрадовалась моему приходу и маленькому подарку. При виде маленького человечка, которому придется расхлебывать всю свою непростую жизнь последствия глупости взрослых людей, меня охватила жалость. Мы даже не разговаривали. Я просто положил её горячую ладошку в свою ладонь и тихонько поглаживал маленькие, прозрачные пальчики. Сзади, бесшумно, подошла Светлана и, какое-то время, наблюдала за нами, не обнаруживая своего присутствия. Потом она дотронулась до моего плеча:

– Ты кушать будешь? У нас сегодня уха…

Она неплохо меня изучила. Мои пристрастия, в области кулинарии, ограничивались простыми блюдами, употребление которых не было сопряжено с особыми церемониями и знаниями. Пища, прием которой был сопряжен с необходимостью изучения последовательности, что, в какой руке следует держать и как правильно открывать рот, вызывала у меня священный трепет. И чем меньше ингредиентов присутствовало в готовом блюде, тем вкуснее оно мне казалось. Вот уха… Рыба, причем, предпочтительно, только белая, картофель, лук, соль, перец и вода… Из шанцевого инструмента – ложка, миска. Косточки можно бросать себе под ноги, на паркетный пол, шумно сморкаясь, при этом, в крахмальную скатерку, и вытирая жирные губы ослепительно белым жабо…Красота! Ляпота…

И я согласно кивнул головой. Светлана ушла. Я ещё немного посидел возле дочки, и тут меня кто-то подтолкнул:

– Чего сидишь? Сидит тут…Пойди на кухню, полюбопытствуй…

Я осторожно приоткрыл дверь на кухню. Светлана лила из металлической кружки воду в кастрюлю, источающую дурманящий запах ухи, и шептала, при этом, какие-то слова. Она не предполагала быть обнаруженной. Увидев меня и поняв, что я застал её за весьма непотребным действием, Светлана заметалась рукой, не зная, куда приткнуть проклятущую кружку. И вылила её содержимое в стоящее рядом ведро с питьевой водой. Надо сказать, что я тоже слегка потерялся от этого зрелища.

– Ты… Уху… Уху будешь?

Голос у неё дрожал…

– Нет… Спасибо… Я что-то расхотел. И вообще… Пойду-ка я домой. Пора мне…

Я развернулся, собираясь уйти.

Кто-то остановил меня и развернул в обратную сторону…

– Вот воды… Воды я, пожалуй, попью…

Я взял кружку, которую она поставила рядом с ведром, зачерпнул прозрачной, вкусной воды и сделал несколько глотков…

Ночью мне не спалось. Я думал о том, что нехорошо всё это… Ну, ладно… Светлана, вроде как, виновата в чем-то передо мною… И что? Всё уже давно устаканилось… Есть ведь и другие ценности в этой жизни… Нужно поднимать ребенка… Нужно как-то обустраивать свою жизнь…Нужно… Нужно…Нужно…

Светлана потихоньку вернулась в мою жизнь. Сперва общими заботами о дочке, потом в постель, затем в дом… Какая-то часть меня отчаянно сопротивлялась этому процессу. Какая-то радостно приветствовала. Мы начали строить планы на покупку автомобиля… Однажды, ночью, я проснулся, казалось бы, совершенно беспричинно…

– А ведь было бы лучше, если бы её вообще не было…

Голос прозвучал во мне повелительно, и я мысленно, испуганно переспросил:

– Кого не было?

– Дочки…

– Как, не было?

– Обыкновенно… Зачем ей мучаться по жизни… Вы ещё сможете родить здорового ребенка. Ты должен сделать это…

– Что я должен сделать?

– Найди препарат, который не оставляет в организме следов…Никто, ничего не заподозрит…

– Это грех…

– Никакой это не грех… Сделай это…

Я проснулся наутро с диким чувством реальности ночного кошмара. Ясно же, что все мне причудилось не наяву, а во сне…Мне причудилось… Любой сон забывается уже к обеду…Нужно выкинуть его из головы… Нужно выкинуть…Это сон… Это сон…

Сон никуда не исчезал. Он завладел моей сущностью и предопределил мои поступки. Я поехал в город, к моей знакомой, работавшей в лечебном учреждении. Путано, пряча глаза, сбиваясь и холодея от ужаса своей просьбы, я изложил ей суть. Она долго рассматривала меня сверху донизу…

– Если бы я не знала тебя столько лет, то, вероятнее всего, слила бы тебя в милицию. Но, поскольку, я тебя, все-таки знаю, то рискну предположить, что у тебя временное помутнение рассудка. То, о чем ты меня просишь, тебя ни от чего не избавит…И, вообще… Это не ты меня просишь. Я даже голоса твоего не узнаю. Ты какой-то чужой. Я не знаю, чем тебе помочь… Уходи.

Я ушел. Шатаясь, будто пьяный, добрался до автовокзала, купил билет и поехал домой. В каком-то тумане я сошел на последней остановке и ноги сами довели меня до порога бабы Настиного дома. К моему счастью, она была дома. Сурово оглядев мою раздрызганную персону, баба Настя строго меня отчитала:

– Я же тебе говорила – никаких дел со своей бывшей женой. Ах, ты горюшко луковое…

Повторное изгнание из меня подарка моей дражайшей супруги протекало ещё более болезненно. Кто-то, внутри меня, отчаянно сопротивлялся. Не менее часа баба Настя выживала его молитвой и окроплением святой водой. Не менее часа нечто крутилось во мне, заставляя корежиться и скрипеть зубами. Мы все были совершенно измучены. Труднее всего пришлось бабе Насте. Возраст и неведомый, но грозный противник, измотали её вконец. Но и он устал сопротивляться. Я не заметил, когда эта сущность меня покинула. Просто, внезапно, стало легко и ясно. Обессиленный, я откинулся на спинку стула. Баба Настя дрожащими руками перебирала странички своей священной книги.

– Ты приляг на кровать… Отдохни. Экую же пакость они тебе подсунули. Ты, милай, меня послушай. Я насилу его одолела. У них осталось последнее средство… И против него у меня ничего нет. Если ты поддашься, то никто тебе уже не поможет. Сделает она тебе его на своих, женских тяготах. Это тебе на смерть. Нет от него никакого спасения.