На поле брани. Эпизоды и рассказы из первой половины нынешней войны

– Ну, ну, кум не храбрись, где его теперь раздобыть, поди, куда-нибудь угнали, ведь австрияки в конях толк-то тоже понимают.

Дня два не ходила после этого сотня в дело, а тут вдруг вышел приказ обойти всем полком передовые неприятельские позиции и ударить с фланга.

Когда убитого сотника рыжак подхватил к себе на седло, Турханчик, почувствовав, что седока на нем нет, порывался ускакать за остальными казацкими лошадьми, да, к сожалению, поводья его запутались за что-то на земле.

Тщетно рвалась умная лошадь освободиться от случайной задержки, но кожаные связи были крепки. Качалась благородная голова коня, хрипел он, глаза наливались кровью, передние копыта упирались настойчиво в землю. Ничего не мог сделать он, напрасно вздымался на дыбы.

Усилия казацкой лошади сейчас же были замечены. Один из австрийских адъютантов взглянул на бъющегося коня, опытный глаз кавалериста сразу оценил редкие стати животного; подскакал к нему австриец и не распутывая поводьев, схватил их и отрубил саблей от препятствия.

Рвался Турханчик из вражеских рук, но кавалерист умело сдерживал его и, подведя ближе к своей лошади, пересел на казацкое седло. Свою же лошадь он отдал подержать одному из солдат.

Почувствовав на себе нового всадника, Турханчик понесся по направлению умчавшихся своих степных товарищей. Австриец дал ему волю проскакать некоторое пространство, затем умелой рукой туго натянул поводья и повернул обратно.

Чуял благородный конь, что им управляет не дружеская рука хозяина, а чужая, – не привык он к такому обращению, на дыбы вздыбился, сбросить чужого седока попытался, но не совладал. Хорошим ездоком оказался адъютант. Шпоры ему дал, хлыстом ударил и заставил исполнить свою волю.

Покорился степной скакун, поскакал назад, только ушами насторожился. волю свою дикую затаил.

– Какую хорошую лошадь я себе раздобыл, – похвастался адъютант своим товарищам, вернувшись обратно к стоянке полка. – Настоящую степную, мчится она, как птица, а ну-ка – полюбуйтесь.

Спешившеся кавалеристы внимательно осматривали дико озиравшуюся лошадь, любовались ее точно точеными ногами, изящно обрисованной головой, красивой статью.

Счастливый приобретением, адъютант умело гарцевал на степном скакуне.

Кроме перестрелок и небольших ружейных встреч, противники молчали почти два дня.

– Лейтенант Хорсек, благосклонно обратился к адъютанту генерал, командовавший дивизией, – мне сообщили, что у вас оказалась в руках превосходная лошадь, отбитая у казаков.

– Точно так, ваше превосходительство, – почтительно отозвался австриец.

– Я слышал, что она мчится, как ветер; вообще, казацкие лошади чрезвычайно выносливы, они могут пробегать большое пространство…

Адъютант продолжал слушать.

– Дело в том, что мне нужно послать одни важные документы в наш корпус, расположенный довольно далеко отсюда. Вы знаете дорогу? Я вам сейчас укажу.

И, подойдя к карте, висевшей на стене, генерал подробно показал офицеру путь, по которому он должен был следовать. Путь шел изгибами и в одном месте довольно близко подвигался к русским позициям.

– В этом месте вы должны соблюдать особую осторожность и проскользнуть незаметно, – наставительно продолжал начальник, – документы эти очень важные, в них находится диспозиция нападения на русских, которую мы предполагаем выполнить завтра вечером.

– Будет исполнено, ваше превосходительство, – щелкнув каблуками, отозвался адъютант.

– Вы должны выехать с наступлением темноты, это даст вам возможность под покровом ночи исполнить поручение безопаснее.

Обрадованный таким поручением, которое давало ему возможность отличиться, Хорсек сейчас же начал приготовляться к ночной поездке.

Казацкое седло понравилось австрийцу, оно было удобнее обыкновенного кавалерийского, – в особенности оказались удобны переметные сумки, в которые можно было много чего положить.

Большой пакет с документами стеснял офицера, находясь в его мундире, и он с особым удовольствием поместил его в одну из сумок.

Спустился вечер, темный, настоящий южный, удушливый, и лейтенант Хорсек, с горделивыми надеждами отличиться, выехал на своем новом коне по указанному пути.

Далеко уж отъехал посланный от расположения своего полка. Дорога шла по знакомым местам, еще недавно тут происходили бои, после которых австрйские войска отступили глубже в западную Галицию.

Хорсек был лихой кавалерист и хороший офицер. Он чутко прислушивался к каждому шороху, когда проеззжал по лесной тропинке, внимательно вглядывался в обочину дороги, выезжая на открытые места и стараясь не производить особого шума, для чего он подвязал свою бряцавшую саблю; направлялся он все дальше и дальше.

Вот и та ложбина, в которой два дня тому назад была стычка их с казаками. Еще валяются две убитыя лошади, трупы уже убраны, чуть блеснула из под куста сломанная казацкая ника.

Адъютант вздрогнул. Ему вспомнилась эта жестокая сеча, в которой было порублено не мало его товарищей. Три офицера поплатились жизнью, а двое были сильно ранены казацкими шашками. Солдат больше десятка было перебито, да и раненых оказалось тоже не мало.

Лошадь фыркнула. Она почуяла знакомое место. Туже натянул поводья Хорсек и, стараясь преодолеть желание коня скакать по старой русской дороге, повел его, продолжая туго держать поводья, по своему желанию, немного правее. Таков был его путь.

Но стало еще темнее. Ночь погасила всякий отблеск света. Приходилось поневоле ехать почти наобум.

Хорсек на минуту остановил коня, обдумывая, где лежит настоящий путь. Он помнил, что недалеко от этого места он будет находиться в расстоянии всего какой-нибудь полуверсты от русских и сознавал необходимость соблюдать наибольшую осторожность.

Для этого адъютант повернул немного направо, твердо уверенный, что это отдалит его от русских. Но чем дальше он скакал, тем более убеждался, что дорога ускользает из-под ног его скакуна. Он скакал теперь по траве.

Времени нельзя было терять, до конечной цели не близко, и австриец прибавил рыси.

Казачий конь несся. Седок был им доволен. Он понимал, что умное животное, наконец, покорилось воле своего нового владельца и послушно исполняет ее.

Долго продолжался бег. Где-то раздался хруст веток. Другая лошадь ударила подковой о подкову.

Хорсек встрепенулся. У него екнуло сердце от радости.

«Вот и наши, добрался – наконец!», – мелькнуло у него в голове и он, ослабив поводья, дал коню ходу.

Все ближе и ближе приближался он к невидимому еще отряду. Тьма стала редть. Звезды потухли.

Вот уж он совсем близко, ржание нескольких лошадей послышалось громче, раздались голоса. Но их нельзя было понять, ветер относит в другую сторону.

Конь прибавляет все больше и больше рыси, усталый долгой ездой, адъютант предвкушает все удовольствие хорошо выспаться, отдохнуть среди своих. Вспомнилась в эту минуту ему вся важность порученных документов, горделивая улыбка мелькнула на его губах.

Он сознавал, что удаче своей поездки обязан в большей мере своей новой лошади, другой конь не вынес бы такого дальнего пути и мало ли что могло случиться в это время.

Хорсек уже предвкушал награду. Он знает, что генерал не скуп на них. А там дальше, дальше, радужные мечты все больше и больше овладевали молодым офицером.

– Стой! откуда, куда? – послышался грубый оклик на русском язык.

Хорсек от неожиданности чуть было не свалился. Одна нога даже выскочила из стремени, когда он покачнулся, натянув поводья.

Что такое случилось? Где он находится, почему его спросили не по-вентерски или по-немецки?

Сразу все перемешалось в голове мечтательного австрийца. Он никак не мог предположить, что попал к русским, и ничего не ответил на предложенный вопрос.

Послышался звук взведенного курка, но выстрела не последовало. Еще минута, и злосчастный австрийский офицер оказался в кругу бородатых казаков.

В следующее мгновение он был снят, как ребенок, с седла, у него отобраны сабля и револьвер, крепкие руки держали Хорсека.

– Эй, да это наш приятель Турханчик, это ты, милый, – послышался из темноты обрадованный голос Панкратьича, – ай да умница, к своим вернулся, да еще гостинец привез. Дай-ка я тебя в морду поцелую.

– Вот так конь, истинно значит, свой, не продал русских за австрийский ячмень, – отозвался кто-то из сотни.

Героя-коня все обнимали, точно это было не животное, а человек, а рыжак не утерпел и бросился к полковнику.

– Ваше высокородие, Турханчик-то…

Занятый разговором с другим офицером, полковник с изумлением спросил:

– Какой «Турханчик», что тебе, Василий?

– Да мастачек-то, ваше высокородие, что после нашего сотника остался, утеряли которого в прошлый раз…

– Ну, сказывай, что дальше, – нетерпеливо перебил его полковник.

– Вернулся сам, да австрияка еще привез, нате, мол, вам, землячки милые, подарок от меня, вы меня зря в беде оставили, а я этого не помню, сам сумел вызволиться, – торопливо рассказывал казак, его рыжая борода тряслась от удовольствия.

Заинтересованный рассказом станичника, полковник велел привести к себе лошадь.

Поусердствовали казачки. Вместе с лошадью доставили и пленного австрийца.

Смущен был последний. Все его розовые планы разлетелись. Поручение, которое ему было дано, такое важное, должно было погибнуть. Неприятно чувствовал себя в эту минуту тщеславный Хорсек. Он готов был провалиться сквозь землю.

Полковник небрежно посмотрел на щеголеватого адъютанта, улыбнулся и спросил по-немецки:

– Куда это вы катались так поздно ночью, господин офицер?

Ничего не ответил ему австриец. Краска стыда залила все его лицо.

Рассветало. Казаки продолжали миловать Турханчика, притащили сена, довольный конь радостно пофыркивал, очутившись среди своих.

– В тороках что-то есть, ваше высокородие, – объявил Панкратьич и, вытащив злополучный пакет, принес его полковнику.

Блеснули глаза старого казака. Лицо оживилось, едва только он прочитал надпись на конверт.

– Сейчас же ординарца!

Минуту спустя последний несся на горбоносом мастачке, увозя найденные документы в близлежащий штаб.

А вечером того же дня неожиданным нападением конницы весь хитроумный план австрийцев был разрушен, и они в испуге принуждены были отходить, оставляя в руках русских множество пленных, орудий и обозов.

Под Звуки колоколов…

Мне удалось присутствовать при чрезвычайно трогательном событии…

Старый, уже давно сформированный полк ушел со своей постоянной стоянки на войну. От него остался кадр офицеров и солдат; возвратились запасные, недавно еще отпущенные в запас; развернулся новый полк.

Полковая машина сразу наладилась: прямо не верилось, что этот полк только что народился. Пришел и за ним черед.

Нужно отправляться в действующую армию. Назначен день выступления, все приготовлено, длинные обозы потянулись на ближайшую станцию железной дороги, молодежь простилась со своими матерями, женами, не было слез, слышались только молитвы, родители благословляли сыновей, жены – мужей, отпуская их на брань со врагом за честь страны родной, на ее охрану.

Старый полк ушел со своего становища с развернутым знаменем, уже перенесшим немало боев в двух предыдущих кампаниях. У него был и хор трубачей, ведь он был давно сформирован и послужил немало родине.

Молебен на базарной площади в г. Тотьме перед отправкой полка на фронт

У нового же полка еще ничего нет.

Страстно жаждали солдаты получить от Государя Императора знамя, ожидали его, но приходилось пока выступать с места стоянки без оного.

После полудня назначено было выступление. Нужно переправить через реку на пароме немало людей, это займет долгое время, а еще предстоит переход до железнодорожной станции.

Молча, сосредоточенно стоят молодые солдаты; выровнялись рядами на площадке перед старинным храмом, тихо все…

А душа рвется нарушить эту тишину, проявить свой пыл…

Забили барабаны в поход. Неожиданно для всх, распахнулись широкие двери храма, и оттуда потянулась золотая лента крестного хода.

Затрепетали под дуновением ветерка шелковые хоругви, запел согласно хор певчих, на ступенях храма показался пожилой священник. Он спустился к стоящему перед полком молодому командиру, но уже испытанному в боях полковнику и, подавая ему большой серебряный крест, проговорил трогательно.

– Вот вы все идете на великий подвиг, на борьбу с неприятелем, объявившим войну нашей родине. Ваш полк только что сформировался, народился… Как каждого рожденного в мир человека наша святая церковь воспринимает и благословляет крестом, так и я благословляю вас, воины, ваш новорожденный полк этим крестом, носите его с собой и храните. Да будет он благословением вам от Русской Земли и да спасет он вас от бед и напастей.

Как офицеры, так и солдаты слушали это трогательное напутствие со слезами на глазах.

– Тот прежний полк, из недр которого народился ваш, в настоящее время уже в боях. Он ушел отсюда с развернутым знаменем при звуках труб. У вас же нет их. Пусть же вместо звуков последних вас сопровождает церковное благовестие.

– Дети мой, – воскликнул растроганный священник, – церковные колокола радостно, как в день святой Пасхи, зазвонят вам вослед. Пусть этот звук сопровождает вас всегда, он будет призывным к победе и напомнит вам об оставленных вами здесь близких.

По знаку священника с колокольни раздался торжественный трезвон колоколов, они звонили, точно в Пасху. Звонкая медь переливалась, звуки ее далеко летели через реку, пропадали где-то там далеко, в лугах, висли здесь в старинной роще и красивым гармоническим аккордом отдавались в стенах полковых зданий.

Точно один крик, вырвалось из этой многотысячной толпы громогласное «ура». Труба заиграла поход, и полк бодро начал сбегать по пригорку, к реке, где его уже ожидал паром.

Во всей этой картине было необычайно трогательное, глубоко западавшее в душу настроение. Если и было у кого-нибудь уныние, так оно в эту минуту исчезло, как отлетает темная тучка с лучезарного небосклона.

За обедом у императора

Император перенес свой штаб в Люксембург, но не остановился в самом городе и не занял ни одного из городских помещений. Его превосходно приспособленный для быстрого передвиженя барак был раскинут около моста Адольфа, на скате холма.

Никто из приближенных не решился возразить суровому властелину. Боялся ли император оставаться в самом городе или находил для себя лучшим поселиться вблизи своих полков, – это трудно было решить.

Большой разборный барак быстро сложили особые саперы, которым он был поручен, и спустя часа-полтора времени император, весело разговаривая с приближенными, вошел в уютное помещение.

Барак германского властелина представлял собою самое последнее слово удобств подобного рода сооружений. Не говоря уже о том, что в комнатах его был настлан паркет, висели зеркала, стояли столы, имелись даже на окнах гардины, он сейчас же соединялся отовсюду электрическими проводами, и на походной плите, хитроумном изобретении друга самого Вильгельма, заводчика Круппа, быстро поспевал обед или ужин, смотря по времени дня.

На этот раз Вильгельм переменил свою штаб-квартиру после полудня, и когда вошел в с свое помещение, то матовые иллюстриюны, расположенные по стенам, проливали в комнате мягкий, но сильный электрический свет.

– Мне кажется, генерал, мы сегодня достаточно поработали, чтобы иметь право на хороший отдых, – заметил император, покровительственно глядя на стоявшего против него генерала, – французы получили сегодня урок и, вероятно, не полезут к нам сейчас же.

С легкой усмешкой Вильгельм прошел дальше в свою спальню, кинул на кровать тяжелые краги-перчатки, сбросил головной убор и, осторожно сняв саблю, внимательно посмотрел на нее и только затем поставил в угол. Он не любил, чтобы на походе ему прислуживали в этих случаях.

Минута раздумья, мимолетный взгляд в висевшее над умывальником зеркало, привычный жест пальцами, приподнявший немного опустившиеся усы, и император, прищурив глаза, решительно вышел в большую комнату, где его ожидали генералы и свита.

– Обед наш сегодня немножко запоздал, господа, ну, что ж делать, тем вкуснее он нам покажется, – послышался голос властелина.

– Шлобитен, я хочу дать тебе маленькое, но щекотливое поручение, – обратился он к своему любимому генерал-адъютанту.

Последний весь превратился в слух и, слегка склонив голову, ожидал.

– Мне кажется, господа, что среди нас не хватает одного элемента, – шутливо прибавил Вильгельм, окидывая глазами присутствовавших, – неужели вы не догадываетесь, на что я намекаю? В нашем обществе отсутствуют дамы.

– Ваше величество, мне кажется, это едва ли вам интересно в настоящее время, – вкрадчиво отозвался один из коронованных гостей императора.

– Ну, ты стал слишком большим пуристом, Рудольф, хотя ты не понял мою мысль верно! – свысока отозвался император.

Он опустился на кресло, в голове стола, и движением руки пригласил остальных последовать его примеру.

– На полях сражения мечтать о дамском обществе никто из закаленных воинов не должен, но тут дело идет о совершенно другом, – и, снова кивнув головой Шлобитену, прибавил:

Ты возьмешь автомобиль и отправишься во дворец к великой герцогине.

Вильгельм насмешливо подчеркнул последний титул и остановился, ожидая эффекта, как опытный актер.

– … От моего имени ты пригласишь её сделать честь отобедать с нами здесь, у меня!

Звонко отчеканивая слова, Вильгельм старался придать каждому из них особое значение.

Дона-Шлобитен отдал честь венценосному хозяину и сейчас же вышел.

– Присутствие этой дамы нам не будет мешать, надеюсь, господа? – с легкой иронией в голосе спросил император.

Никто из присутствовавших не посмел возразить, только на лицах некоторых появилась льстивая улыбка.

– Ваше величество, я не понимаю, для чего она вам понадобилась? – слегка сдвинув брови, спросил наследный принц баварский.

– Ай, какой ты, Рупрехт, еще юный, тебя волнует присутствие молодой хорошенькой женщины! Неужели ваши патеры заставляют вас так сурово смотреть на женщин? – шутил Вильгельм.

Своей болтовней он старался заглушить охватившее его волнение от неприятного известия, полученного им незадолго перед возвращением в штаб-квартиру. Французы не только не отступили, но даже угрожали передовым позициям германцев, которые сдерживали натиск врага с большими усилиями.

– Так, значит, мы через два-три дня, самое позднее, в Париже, господа? – пытался новой бравадой заглушить свое волнение державный вождь немцев. – Они нас ожидают, первый мой приказ – в захваченной нами столице Франции поставить на сцене Гранд-Опера оперу – «Берлинский Роланд» – вы ее слышали?

И, не ожидая ответа, он продолжал:

– Текст – мой, а музыка милейшего и прибавлю, одного из самых талантливых авторов во всем мире, маэстро Леонкавалло.

– Ну, а если у них нет нот? – пошутил кто-то из присутствовавших, осмелившийся на это, замечая настроение Вильгельма.

– Ну, мы им дадим некоторые дипломатические ноты, и я уверен, что французские певцы постараются исполнить эту оперу превосходно.

– А гимн Эгиру вы не заставите их разучить, ваше величество? – грубоватым тоном спросил один из венценосных союзников.

– О, я совсем забыл про него… разумеется, французские трубы должны исполнить германский победный гимн, – громко выкрикнул император и, нажав пуговку электрического звонка, сказал появившемуся на пороге комнаты метрдотелю:

– Шварцбах, не забудьте, что сегодня у нас обедает дама, позаботьтесь о чем-нибудь сладком, но настоящем немецком блюде. Что вы можете нам предложить?

Бритое лицо пожилого кулинара расплылось в прятную улыбку и он поспешил ответить:

– Ваше величество, у меня есть великолепный кенигсбергский марципан, он сладок и нежен изумительно.

– Превосходная идея! Нужно приучать наших новых подданных к немецким кушаньям, а кенигсбергский марципан прекрасное блюдо; я помню, еще когда был ребенком, и даже пожалуй позднее, я постоянно выпрашивал у моей матери это бесценное лакомство.

– Ваше величество, когда я был в Москве, то помню, что меня угощали каким-то лакомством, слегка напоминавшим марципан, но оно было еще мягче и душистее, – поднял голос один из принцев.

Вильгельм развел руками.

– Ну, я не знаю его; во всяком случае, я уверен, что нам удастся отведать это хваленое блюдо и, вероятно, скоро! Долго во Франции нам нечего задерживаться и тогда, господа, мы настоящей лавиной обрушимся на наших милых русских соседей.

– Разумеется, ваше величество, я вполне уверен, что задержки для этого не будет, – льстиво поддакнул грозный с седыми бакенбардами полный генерал, с лентой прусского орла через плечо.

– Мы победным маршем пойдем прямо к Петербургу, ошибки Наполеона я повторять не стану: забираться дальше, в Москву, это было бы слишком глупо, мы из Петербурга продиктуем все условия мира.

За тонкими стенами барака послышался шум колес автомобиля. В дверях комнаты появился Дона-Шлобитен.

Император вскинул глаза на прибывшего.

– Ты один? А где же великая герцогиня? – тем же тоном спросил он.

– Ваше величество, она чувствует себя нездоровой, не может явиться, с легким замешательством промолвил посланный.

– Ах, эти дамы, с ними всегда что-нибудь случится. Но я не верю ее болезни. Милый Шлобитен, поезжай еще раз и подтверди от моего имени, что мое желание видеть великую герцогиню здесь у себя за столом стало еще настойчивее. Ты понимаешь, мой милый? Я стремлюсь увидеть прелестную даму среди нас во что бы то ни стало!

Генерал-адъютант понял, что император не отступится ни перед чем, чтобы заставить упрямую девушку приехать, он знал хорошо своего повелителя.

Сузившиеся глаза последнего, их настойчивый – металлический блеск – ясно говорили, что Вильгельм не шутя сердится.

Не ожидая нового приказания, Дона-Шлобитен отправился за упрямой герцогиней.

Шутливое настроение, которое старался разлить император среди присутствовавших, угасло. Он сам нервно постукивал ладонью руки по столу и, устремив взор на дверь, нетерпеливо ожидал возвращения своего генерал-адъютанта.

– Господа, в ожидании обеда, не выпить ли нам по кружке хорошего немецкого пива? – послышался голос Вильгельма, по своей привычке подчеркнувшего слово «немецкого». – В наших новых владениях еще не научились варить такое превосходное пиво.

Минута, и на столе перед каждым запенилась увесистая кружка пшорбира.

– Ну, что, Рупрехт, я думаю; наш берлинский пшор не уступить вашему мюнхенскому? – обратился к наследнику баварского престола император.

Рупрехт спокойно посмотрел на хозяина; ему, видимо, не нравились шутки последнего.

– На войне, ваше величество, можно быть довольным даже лувенским пивом.

Изрезанный морщинами лоб властителя Германии нахмурился. Он уловил насмешку в словах принца, напомнившего ему о разрушенном Лувене, за что чуть ли не вся Европа назвала немцев современными варварами.

Присутствовавшие заметили недовольство монарха, и кто-то из генералов сказал.

– Мне кажется, ваше величество, что августинер-брей не уступит пшору!

Вильгельм благосклонно кивнул говорившему.

– Нет, генерал, он слишком сладок, – и, слегка повысив голос, император приказал вошедшему на звонок метр-д’отелю – Дайте нам потом августинер-брей, – коротко добавив: – скорее обедать!

Вильгельм прошел к себе в кабинет и закрыл двери. С ним удалился один из его любимцев. Остальная свита и приглашенные генералы остались в столовой; не желая беспокоить своего властелина, отделенного от них только тонкой дверью, собравшиеся говорили вполголоса.

Проворные слуги быстро сервировали обед. Любимый камердинер Вильгельма, принес большой букет роз и поставил на стол.

Император скоро вернулся из своей комнаты. Он успел переодеться. Вместо мундира, на нем была венгерка из мягкого темного драпа. На шее красовался только один орден роur le meritе. Он зорко окинул своих гостей, точно выискивая кого-то, и затем нетерпеливо произнес:

– Что же наша милейшая герцогиня не приезжает? Должно быть, этот плут Шилобитен плохо ухаживает за ней!

Нотка нетерпения сменилась в голосе императора недовольством.

– Сядемте за стол, господа, не моя вина, что им обоим придется есть простывшие кушанья.

С немецкой тактичностью присутствовавшие уселись бесшумно за стол, император аккуратно засунул за ворот венгерки салфетку и слегка хлопнул в ладоши. Сейчас же принесли суп. За окном снова зашумел автомобиль. Монарх насторожился, глаза его уставились на дверь. Чуткое ухо уловило шелесть женского платья. Точно легкое облачко, на лице императора проскользнула саркастическая усмешка.