Прямое действие. Мемуары городской партизанки

Энн Хэнсен

Прямое действие: мемуары городской партизанки

© Хэнсен Э., 2022

© ООО «Издательство Родина», 2022

Радикальная борьба против капитализма и патриархата

Мы живём в удивительное время. Двадцатые годы двадцать первого века уже окрестили «новыми шестидесятыми». По всему миру мы наблюдаем уникальный рост новых общественных движений, подъём интереса к политике у миллионов трудящихся граждан. Где-то этот подъём приобретает характер митингов, манифестаций, интеллектуальных дискуссий, где-то – из-за него даже начинаются революции (как мы недавно видели на Шри-Ланке, а теперь видим повсеместно).

Во всём мире, включая страны Запада, резко выросла не только протестная активность, но и интерес молодёжи к левым идеям. Эта тенденция особенно усиливается в последние два года в связи с экономическим кризисом, вызванным последними событиями на Украине.

Рис. 1. Слева направо: Джули Бельмас, Джерри Хэннэк, Энн Хэнсен, Дуг Стюарт, Брент Тейлор в 1983 году. Полицейское фото

Повсеместно происходят бунты, мятежи, вызванные повышением цен на углеводороды. Вслед за нефтью и газом в цене растут и другие товары. Уровень жизни в странах Первого мира стремительно падает, а издержки кризиса снова и снова списываются за счёт самых бедных слоёв населения.

Тем не менее, все аналогии хоть с двадцатыми годами прошлого столетия, хоть с молодёжной революцией шестидесятых – должны делаться весьма осторожно, с известной поправкой на отличия и реальную жизнь вообще. В конце концов леворадикальная идеология с тех пор проделала немалый путь, отмеченный как множеством успехов, так и значительными поражениями.

Оформился, пережил расцвет и канул в Лету автономизм. Экологическая повестка из маргинальной превратилась в мейнстримную даже для таких периферийных стран, как Россия. Поднялся на небывалую высоту и рухнул альтерглобализм начала 2000‐х годов.

В настоящем предисловии не место анализировать эти явления с точки зрения их движущих сил, причин их подъемов и поражений, не место здесь и для указания на ошибки их руководства.

Куда уместнее будет поговорить о современных движениях.

После заката альтерглобализма в конце 2000‐х и начале 2010‐х годов, в революционном лагере стран Запада и отчасти Третьего мира наступило некоторое затишье.

Альтерглобализм умер как коалиция, «левый поворот» в Латинской Америке стал всё сильнее буксовать, показывая свои изначальные проблемы всё сильнее. Правда, случилась революция в Непале, но это не оказало большого воздействия на остальной мир, а сами маоисты быстро столкнулись как со внутренними проблемами, так и с экономическим давлением якобы дружественного, а на деле глубоко враждебного Китая.

У нас в стране ситуация несколько отличалась от мировой: на это время выпали и пик уличных войн между неонацистами и левыми, и лимоновская коалиция «Другая Россия», и митинги на Болотной площади.

Тем не менее, этот период постфактум можно охарактеризовать как время хоть и насыщенное событиями, но всё же в известном смысле болотистое.

«Это была скучная дичь» – сказала про нулевые годы одна из левых активисток, активная участница и той политической эпохи, и нынешней.

Эпоха уличных войн и широких коалиций левых и либералов отличалась весьма эффектными действиями (в том числе и прямыми) и высоким уровнем насилия. Драки с полицией и неонацистами, леворадикальные рок-концерты, попытки анархической герильи и так далее.

Тем не менее, в теоретическом и идеологическом отношении та эпоха оказалась удивительно пуста.

И левые, и правые, и либералы того времени пользовались для агитации весьма устаревшими идеологическими конструктами.

Либералы аппелировали к ценностям и идеологемам времён Перестройки, правые поддерживали антииммиграционную политику и склонялись подчас к обычному белому расизму.

Левые поделились: некоторые из них пытались оппонировать власти со стороны «советских ценностей», так же, как делали это и в девяностые годы. Другие – и таковых оказалось меньшинство – пытались увязаться вслед за либералами под лозунгами свободных и честных выборов и демократизации.

Разумеется, оба направления оказались тупиковыми: патриотический «Левый Фронт» во главе с Удальцовым превратился в почти системную политическую силу, года как различные леволибералы вообще растеряли большую часть поддержки, потеряли свои структуры, а большая часть их лидеров (таких как Пономарёв) вынуждена была эмигрировать или отказаться от активной деятельности.

В целом нулевые и начало 2010‐х годов прошли для российских левых бодро, но бесперспективно и безрезультатно. Ситуация начинает меняться в районе 2013–2014 годов, когда в стране появляется сразу несколько новых факторов левой политики.

Во-первых, присоединение Крыма и события на Донбассе раскалывают российских левых. Поскольку многие из них решают участвовать в событиях непосредственно (и в основном на стороне национально-освободительного движения Донбасса), начинается быстрое накопление российскими левыми боевого опыта, атом числе опыта партизанских военных действий специальных военных операций. Особенно это проявилось в кейсе с т. н. Украинской Красной Армией», батальоном «Призрак», различными коммунистическими формированиями в Донбассе, а затем и в истории «Уфимского дела», многие фигуранты которого – по версии следствия замыслившие поднять вооружённые восстание против правительства – были ветеранами донецкого освободительного движения и участниками боевых действий.

Во-вторых, усиление антимитинговой борьбы правительства привело к тому, что левые постепенно исчезали с улиц, переходя от митингов, массовых беспорядков, шествий и «прыжков» на оппонентов к более интеллектуальным видам деятельности.

В-третьих, последнему способствовали и поражения 2011–2012 года, подтолкнувшие многих искать выход за пределами существовавших до этого идеологем.

Наконец, в-четвёртых, с 2013–2014 года начинается всё большее распространение современного феминизма в России. Так, по некоторым оценкам число подписчиц и подписчиков феминистских пабликов в соцсетях с 2012 по 2022 годы выросло более чем в сто раз.

Если в 2013 году левый публицист Илья Полонский обоснованно называл русский феминизм маргинальным явлением, в 2022 году такое определение его покажется однозначно абсурдным.

В свою очередь нарастание феминистского и околофеминистского активизма произошло по целому ряду причин, среди которых и рост патриархальных устремлений наших властей, и вступление во взрослую жизнь нового поколения молодых девушек и молодых людей, рождённых на рубеже тысячелетий, – так называемых «зумеров», и даже увеличение выпуска переводной западной и отечественной литературы по психологии и психотерапии, рост популярности её у населения (в первую очередь у молодёжи).

Всё это породило современное российское левое движение со всеми свойственными ему противоречиями.

Предметом отдельной дискуссии является вопрос, куда это движение придёт после событий 2022 года.

Впрочем, ответ на него мы пока считаем преждевременным: события развиваются теперь чрезвычайно быстро, чтобы мы могли сделать хоть сколько-то веские предварительные выводы.

К сожалению, современный российский феминизм страдает множеством проблем.

Важнейшая из них состоит в недостатке образования по соответствующим темам, низкая степень владения теорией.

Деградация советской системы образования, переводческой школы, книгоиздания и библиотечной системы привели в итоге к существенным проблемам с освоением иностранной левой и феминистской мысли. Молодые люди далеко не всегда владеют в нужной степени иностранными языками для чтения оригинальных работ, тогда как крупные издательства не особенно спешат всё это переводить и издавать.

Следствием этого стали многие другие проблемы постсоветского феминизма: зацикленность на российском или восточноевропейском опыте, отсутствие ретроспективы, незнание собственной истории и «женской истории» вообще, возведение англо-американских моделей угнетения и противодействия этому угнетению в абсолют.

У всего этого есть свои предпосылки: иностранный опыт у нас практически недоступен ввиду языковых барьеров, абсолютизация и перенос характерных для Восточной Европы отношений угнетения на другие страны и эпохи приводит к чудовищным искажениям восприятия.

Из доступного иностранного опыта остаётся только англо-саксонский, притом смешённый в сторону США и несколько реже – Британии, тогда как другие страны (даже другие англо-саксонские – вроде Австралии и Новой Зеландии) почти всегда оказываются вне этой оптики.

По-прежнему остаются недоступны многие антропологические и культурологические исследования, проливающие свет на иной, небелый и неевропейский опыт межполовых и вообще общественных отношений.

Отечественные феминистки так пока и не поняли в массе своей той истины, что мизогиния, угнетение и насилие – не единственная традиция, доступная человечеству. Помимо всего этого в традиционных культурах мы отыскиваем многочисленные примеры борьбы, но также и примеры гармоничных межличностных отношений. Но чтобы увидеть их – необходимо взглянуть беспристрастном как на нашу собственную историю, так и на историю других народов.

Отечественный феминизм пока что остаётся в значительной степени подвержен влиянию «белого» американского феминизма, – элитаристской и по сути своей глубоко дискриминационной идеологии.

Сейчас, когда культурная гегемония Запала постепенно ослабевает, нам следует отбросить эту колониалистскую оптику и посмотреть на себя своими, а не американскими глазами. Во многом этому будет способствовать и эта книга.

* * *

Энн Хэнсен представляет собой несколько курьёзный случай, для нашей страны и нашего времени глубоко непонятный, но потому и интересный, и необходимый.

Кто же была (и есть) эта милая женщина?

Энн Хэнсен родилась 16 июля 1953 года в пригороде Торонто в семье датских иммигрантов. Семья была бедная, жила фактически в гетто (у них была типичная квартира в каменном бараке на две семьи; такие бараки и сейчас сохранились кое-где в США).

Тем не менее, несмотря на свою бедность, Энн не столкнулась в детстве ни с физическим, ни с сексуальным насилием. Её семья не была абьюзивной, родители не били и не ругали девочку.

Напротив, в ней с детства воспитывали твёрдость характера, умение независимо мыслить и жестоко карать тех, кто любит посягать на чужую свободу.

Рис. 2. Примерно так выглядел дом, где провела своё детство Энн Хэнсен

Семья не навязывала ей своих убеждений, не травмировала, не удушала гиперопекой.

Энн росла сильным и здоровым ребёнком. Росла она, конечно, во многом на улице. Однако улица не испортила её, но скорее дала наглядное, с примерами, представление о том, что де такое на самом деле честь, совесть, долг, товарищество.

Большую часть времени Энн проводила вместе с местными мальчишками. Ей нравилось возиться в отцовском гараже со всякими деталями, жевать гудрон, гонять на велосипеде, рыбачить и драться.

Это, однако, не исключало и умственного развития. Вечера Энн обычно проводила в местной библиотеке, где у неё была карточка постоянного посетителя. Раз в месяц с друзьями она любила гонять на великах аж в Торонто, чтобы спустит карманные деньги на книги и имбирный эль (безалкогольный).

Помимо английского, датского и французского, девочка рано выучила русский и испанский языки, а также греческий и латынь.

Однако же несмотря на любовь к классической русской и французской литературе, латинским стихам и европейской культуре, – Энн всё же росла в довольно жестоко мире.

Так, местные мальчишки и некоторые девочки, в компании которых находилась Хэнсен, постоянно затевали между собой драки. Для этого обычно использовались крупные металлический гайки, к которым приматывали проволоку, а потом кидали в обидчика. Гайку потом возвращали назад и снова наносили удар.

Отец научил Энн ставить рыболовные сети, капканы для охоты на кроликов, рыбачить с удочкой.

Игры маленькой Энн и её друзей происходили в основном на заброшенных стройках, на пустырях, в пустующих зданиях. Подчас они были весьма опасны.

Так, один раз они играли на пустыре. Некий мальчик забрался на гору бритого кирпича и начал кидать кусками красного камня в других, одному ребёнку разбил даже голову.

Энн аккуратно подобралась к нему сзади и стукнула его арматурным прутом по спине. Только тогда он прекратил кидаться.

Всем участникам тех событий было в те годы не более десяти лет.

Тогда же у Энн проявилась и её тяга к пиротехнике: первую небольшую бомбочки она собрала всего в возрасте восьми лет, используя фосфорные спички.

В целом Энн описывала своё детство как вполне идиллическое. Она не становилась жертвой травли, не была подвергалась насилию со стороны других детей или взрослых. Её отношения с семьёй были вполне здоровые, равно как и отношения с обществом.

С мальчишками и девочками Энн предпочиталась поддерживать отношения «вооружённой дружбы», которая, однако, не исключала глубокого доверия.

В подростковом возрасте Энн заинтересовалась субкультурами хиппи, а затем панков, но очевидного участия в них не принимала.

Рис. 3. Университет Ватерлоо. Главный кампус

После отличного окончания школы, Энн поступила в не очень престижный Университет Ватерлоо.

Впрочем, выбор именно его был совсем не уникален.

Университет Ватерлоо создавался для детей бедняков, желавших получить высшее образование. В то время в Канаде лишь 5 % молодёжи поступали в высшие учебные заведения. Только тогда этот показатель стал медленно расти. Рос он в том числе и за счёт Хэнсен.

Начало семидесятых годов в Канаде – время подъёма националистического сепаратистского движения за свободу Квебека.

Ещё в старших классах школы Энн активно начинает сотрудничать с ним, а позднее и становится профессиональной политической активисткой.

Тут необходимо сделать несколько ремарок касательно тогдашнего контекста.

В нынешней России, к великому сожалению, современный феминизм третьей и четвёртой волн принял несвойственную ему на Западе форму воинственно индивидуалистической идеологии.

Российский феминизм последних лет во многом развеивался под лозунгом «Отстаньте от меня!».

У нас феминизм мыслится в первую очередь как индивидуалистический проект, проект, цель которого обеспечить женщине (конкретной женщине) «свободу от». От угнетения, от патриархата, но также и свободу от любого общественного контроля, от служения обществу, от любого коллективного или альтруистического действия.

Во многом именно такое истолкование феминизма стало распространённым в России по причине длительной общественной аномии.

За годы позднего СССР и позднее в 1990‐е и 2000‐е годы у нас в стране произошла чудовищная эрозия общественных институтов и рост недоверия к ним со стороны общества. Постоянный обман и манипуляции со стороны сначала официальных структур Советского Союза, а потом и со стороны «новых» «демократических» властей породил у жителей Восточной Европы недоверие ко всему, что так или иначе было связано с общественной сферой.

Так, любые моральные отсылки к таким понятиям, как честь, Родина, классовые и национальные интересы, общественный долг – маркируются либо как проявления «ложного сознания», либо как прямая пропаганда, так или иначе выгодная властям.

В России это осложняется тем, что многие формы альтруистической моральной аргументации оказались узурпированы нынешней властью, а потому, скажем, любой патриотизм будет подавляющей частью общества восприниматься либо как оплачиваемая работа на власть, либо как признак глупости и подверженности сознания пропаганде.

Точно так же воспринимаются и многие другие формы альтруистического поведения.

Эта проблема и поныне имеет большое значение даже внутри левого и женского движения в России. Она, в частности, очень мешает оказывать помощь политзаключённым. Она же мешает созданию полноценной организации: любая оформленная структура вызывает недоверие даже у многих активистов.

Феминизм в России сможет стать прорывной, по-настоящему революционной идеологией только если будет способен побороть аномию, стать идеологией общественной мобилизации, общественного доверия. Без возвращения в неироничном, а серьёзном ключе таких понятий как Родина, долг, честь в общественный и политический дискурс никакие преобразования России останутся невозможны.

Разумеется, в Канаде 1970‐х положение было принципиально иным.

Энн Хэнсен с самого детства мыслила главным образом общественными категориями. Вся её деятельность носила подчёркнуто альтруистический характер.

* * *

Скажем немного о взглядах Энн Хэнсен. Этот вопрос имеет огромное значение для понимания всей её деятельности.

Хэнсен, вне всякого сомнения, – феминистка. Тем не менее, феминизм для неё является хоть и вполне органичной, но отнюдь не единственной составляющей её политического сознания.

На протяжении всей сознательной жизни Энн была и оставалась коммунисткой, анархисткой, зоозащитницей и экоактивисткой, выступала против американского империализма, поддерживала различные сепаратитские группы и стояла на жёстких просоветских и тьермондистских позициях.

Любые проявления общественного неравенства, сексизма, расизма, национального и гендерного угнетения, вмешательства стран Первого мира в дела колониальных народов, примеры уничтожения окружающей среды во имя обогащения – вызывали в ней праведное чувство гнева.

Хэнсен поддерживала индейские движения как в Канаде и США, так и в Латинской Америке, с подросткового возраста выступала как квебекская сепаратитка и националистка.

В отличии от многих политактивтстов современной России Энн совсем не мыслила бинарными категориями.

Некоторые биографы утверждали, что сначала она придерживалась марксистско-ленинских позиций, но потом перешла на анархические.

На самом деле это полная чушь.

Для Хэнсен марксизм и анархизм существовали паралеллельно, как две реки: из обоих можно пить, но не обязательно соединять их для этого каналом.

Точно так же ей показались бы странными популярные в России споры вроде «надо ли поддерживать экологическое движение – ведь борьба за экологию отвлекает от классовой борьбы».

Такая оптика была для Хэнсен незнакома. Классовая борьба была для неё неразрывно связана с экологической, равно как она была связана с борьбой за права женщин и коренных народов. Одно просто и логично вытекало из другого.

Это де касалось и методов борьбы: членство в марксистском Фронте освобождения Квебека не помешало ей возглавить анархическую партизанскую организацию, а руководство политическим подпольем и предпочтение вооружённых методов борьбы никак не помешало ей избраться в парламент Канады, чтобы потом вновь оставить его ради вооружённой борьбы (это было уже в 2000‐е и в книгу не попало). В свою очередь феминизм не помешал ей родить уже в весьма зрелом возрасте трёх замечательных детей.

Несмотря на увлечение радикальным феминизмом, Хэнсен принципиально не делила людей по гендерного признаку. Она полагала, что гендерное разделение насильно насаждается властью капитала с целью дальнейшего разделения общества, дробления его на мелкие обиженные группы.

Конечной целью радикального феминизма Хэнсен видела уничтожения всякого гендерного превосходства, а возможно, что и полового деления. Тем не менее, она считала, что в прогрессивном движении люди должны вести себя друг с другом так, будто все привилегии уже устранены по крайней мере в рамках самого движения. Она была напрочь лишена ненависти или недоверия к мужчинам, равно как и чувства превосходства. Людей она считала возможным оценивать лишь по из личным качествам, но не по принадлежности к определённой группе.

Тем не менее, Хэнсен критиковала т. н. «формальное равенство», при котором разделение мужчин и женщин устраняется лишь на словах, в реальности принимая новые изощрённые формы.

Большое влияние на неё оказали Александра Коллонтай, Белл Хукс и Шуламит Файерстоун. Взгляды Энн развивались на стыке интерсекционального, радикального, анархического и социалистического феминизма.

Несмотря на то, что Хэнсен застала и сексуальную революцию 1960‐х и 1970‐х годов, и антипорнографический феминизм, и рейганизм с его попытками реставрации «традиционных ценностей», и знаменитое движение MeToo, – она никогда не уделяла вопросам сексуальности большого внимания.

Впрочем, изнасилование появляется в книге уже в первых главах. Однако интересно здесь то, что несмотря на весь свой феминизм, Хэнсен на акцентирует на нём внимание. Для неё это безусловно очень неприятный опыт, «нанёсший удар по её доверию людям», но всё же не настолько важный, чтобы возвращаться к нему снова и снова.

Хэнсен считала «сексуальную революцию» на Западе глубоко реакционной. В этом отношении она стояла на позициях, близких к позднему Маркузе.

Тот, к слову, ещё в «Одномерном человеке» указывал на опасности, которые таит в себе «разнузданная десублимированная сексуальность», доселе державшаяся в узде строгой пуританской моралью. Много позднее, в «Контрреволюции и бунте», он описывал, как сексуальная революция уничтожила революцию социальную и как борьба за индивидуальное освобождение подменила собой борьбу за благо всего человечества.

Позднее некоторые радикальные феминистки закрепили за новыми левыми ярлык сексистов. В том числе это коснулось и самого Маркузе.

Разумеется, к реальности такие построения не имеет никакого отношения, а растут по большей части из истории полемики Маркузе и Дворкин.

Вслед за Маркузе главной причиной сексуального насилия Хэнсен видела индивидуалистическое собственническое воспитание, жажду доминирования и власти, имеющую классовые корни. Стремление доминировать над женщиной имело для неё тот же характер, что и стремление доминировать в обществе при помощи денег и власти.

Сексуальная распущенность мыслилась Энн как явление реакционное, унижающее душу и тело человека, развращающее, ведущее к болезням и отвлекающее от классовой борьбы. Сексуальность имеет животворную силу лишь когда она окружена ореолом сакральной любви, – такой, ради которой человек готов умереть. Без этой всепоглощающей любви секс превращается лишь тупое удовлетворение самых гадких и низменных желаний, ведёт к нравственной деградации человека.

Настоящая любовь по Хэнсен – это могучее, очень редкое, кристально чистое чувство. В его основе – жажда целиком пожертвовать собой ради другого человека, жажда полного подавления своих эгоистических желаний в угоду чужим интересам. Но поскольку это чувство обоюдное, то такое подчинение невозможно, поскольку объект любви сам хочет подчиняться и жертвовать. Только такая любовь создаёт полное и неоспоримое равенство.

Имеет смысл сравнить эту радикальную феминистскую реставрацию идеи «любви до гроба» с современными концепциями «нетоксичных» отношений, старающимися ограничить любые чрезмерно сильные чувства и маркирующими желания слияния с человеком или готовность умереть ради него как нездоровые, «пограничные» и деструктивные.

Кстати, имеет смысл отметить, что Хэнсен поддерживала модные тогда идеи антипсихиатрии и отрицала в том числе и существования пограничного расстройства, которое по её мнению маркировалось буржуазной наукой именно как расстройство по причине его противности протестантским капиталистическим ценностям умеренности, ограниченности, рассудительности и чувства собственного достоинства (которому Хэнсен противопоставляла традиционное чувство чести).

Однако же Хэнсен предпочитала исключать сексуальность из своего анализа вообще, чем уделять ей большое внимание. Куда больше внимания с её стороны привлекали социальные практики, не связанные с сексуальностью: от обряда женского харакири – дзигай – в Японии – до феноменов «клятвенных дев» в балканских странах.

В известном смысле её привлекали антропологические изыскания в области «женской истории», в первую очередь в незападных странах.

В российском феминизме и по-прежнему остаётся важной проблемы восприятия нашей и других традиций исключительно с точки зрения господствующего исторического нарратива. Любое прошлое, любая традиция атрибутируется у нас как государственническая, маскулинная, крайне воинственная и даже античеловеческая.

Во многом это связано с тем, что нашу историю даже сами активисты и активистки склонны изучать через призму доминирующей в обществе государственной идеологии. При этом положительные с точки зрения государства моменты превращаются в отрицательные и наоборот: «великий вождь» Сталин превращается в «кровавого тирана», Горбачёв из «предателя и разрушителя» становится «светочем свободы». Такая оптика чрезвычайно искажает отечественную историю не только тем, что упускает реальное содержание самих вещей, заменяя их мифами о мифах, но и тем, что полностью исключает любые негосударственные нарративы. Она просто упускает их.