Полная версия
Бонапарт. По следам Гулливера
– «The Briars». По-вашему – «Шиповники». Дом Уильяма Балькомба, интенданта Восточно-Индийской компании, – показал рукой Кокбэрн на какую-то постройку, видневшуюся в сочной зелени деревьев посреди выжженной солнцем травы. – Уютное гнездышко, не правда ли, женераль?
Обращение «женераль», пусть и брошенное с ноткой почтения, в который раз больно ударило по его самолюбию. Это тоже проделки англичан – намеренное унижение. Перед отправкой Пленника на остров всем было строго указано обращаться к нему исключительно «женераль» («генерал»). В противном случае (если вдруг кому-то взбредет в голову назвать «узурпатора» Императором или, что еще хуже, «Его Императорским Величеством») виновника ожидают неминуемые жесткие санкции.
Арест, плавучая тюрьма, далекий остров, уничижительное отношение – все это проявления мести. Изощренной и неприкрытой. Направленной против того, кто еще вчера вертел этим миром, как хотел, уподобив его шахматной доске: основывал королевства и назначал монархов; разрушал государства и скидывал с тронов неугодных. «Женераль», от одного имени которого еще вчера их всех бросало в дрожь, а ночи превращались в турецкие бани, от холодного пота которых мозг переполнялся ужасом отчаяния. «Женераль», позади которого Маренго, Ваграм и Аустерлиц; городские ключи на атласных подушечках, приносимые к его ногам мэрами европейских столиц…
Не бывает таких «женералей»: надевать и скидывать короны способен лишь самый сильный из монархов – Император. Помазанник Божий, титул которого закрепила за ним католическая церковь в лице Папы Пия VII. Все остальное – от лукавого. Впрочем, пусть зовут как хотят. Он есть и будет Императором. И умрет им…
* * *Всадникам и в голову не могло прийти, что в тот момент за ними кто-то внимательно наблюдал. Этими любопытными оказались две девочки-подростка – дочки Балькомба[5]. Одна из них, Бетси, став взрослой, потом напишет подробные воспоминания о пребывании на острове сосланного туда французского императора; пока же она просто искала глазами того, о котором слышала, что он «людоед».
«С именем Бонапарта я мысленно связывала всякие злодейства и ужасы, – вспоминала Бетси, ставшая позже миссис Абелль. – Рассказывающие о нем в моем присутствии приписывали ему столько преступлений, одно другого ужаснее, что я стала считать его худшим из людей…»
Первое впечатление от Лонгвуда оказалось под стать общему настроению – не самое лучшее. Одноэтажное строение нелепой планировки, пригодное разве что для одинокой жизни фермера-отшельника.
Из воспоминаний главного камердинера Наполеона Луи-Жозефа Маршана:
«Мне бы хотелось, чтобы в его распоряжении была резиденция “Мадонны Марчианы” с острова Эльба с ее прохладной, густой тенью и с ее очаровательным ручейком. Вместо этого мы получили солнце, нещадно палившее… <…> Император приехал в Лонгвуд и не был в особенном восторге от дома, лишенного тени и какого-либо природного водного источника, но подверженного юго-восточному ветру, постоянно преобладающему в этом месте и весьма сильному… Единственным преимуществом этого места для императора было то, что дом находился на плато, простиравшемся на несколько миль, что позволяло совершать конные прогулки и даже кататься в карьере…»
Полковник Скелтон приезжает сюда с женой лишь жарким летом, когда в городе из-за зноя и пыли нечем дышать. С октября по февраль местный пассат делает Лонгвуд идеальным местом на всем острове. Вот и сейчас хозяева оказались здесь. Ждали гостей – то есть их. При подъезде к дому ноздри защекотал аппетитный запах чего-то вкусного.
Изысками кухни Бонапарта вряд ли можно было удивить; кроме того, с некоторых пор еда не стала вызывать прежнего вожделения. Было время, он обожал застолья. Во время дружеского обеда всегда можно сделать кучу дел: так, однажды за трапезой им был подписан какой-то мирный договор. Во время еды зачастую решаются вопросы войны и мира, назначается время решающих сражений, обсуждаются тонкости контрибуционных сборов – да много чего. Столовый нож и вилка способны заменить глупого советника и обвести вокруг пальца самого изворотливого дипломата. Для опытного полководца это меч и пика в неравном бою. И в трудные моменты он не раз пользовался их услугами.
В последнее время столовые приборы стали для него испытанием. Как-то доктор О’Мира, прощупав живот своего именитого пациента (как выразился, «пропальпировал эпигастриум»), глубокомысленно изрек:
– Ulcus ventriculi… Есть симптомы ulci bulbi duodeni…
Умник. Ему бы разок покорчиться от болей, тогда бы по-другому заговорил; и уж точно бы знал, чем гастрит отличается от язвы. Это еще с Москвы: как только запылала, так и схватило. Оттуда и пошло. Овсяные отвары да кисели – бесполезное занятие; их помощь – на час-другой. С тех пор редкий день обходился без подлого жжения в этом самом «эпигастриуме». Иногда помогал крепкий кофе со сливками. Но опять-таки ненадолго. Нечто подобное было у отца, тоже искал пятый угол…
Госпожа Скелтон превзошла себя, обед и правда оказался выше всяких похвал. Единственное, что ее огорчало, – гости слишком мало ели. Больше разговаривали – скорее, расспрашивали хозяев о житье-бытье в этом доме.
Если честно, обедать совсем не хотелось; чуть повыше пупка вновь заскреблась мышка. Неужели придется здесь жить до самой смерти? Вся его сущность противилась подобной перспективе. Тем более что при близком рассмотрении жилище оказалось прямо-таки жалким. Проветриваемый со всех сторон безжалостными ветрами, без воды (Наполеон уже который месяц изнемогал без хорошей ванны!), этот обветшалый и пропахший плесенью дом наводил на грустные мысли. (По коже неожиданно заползали мурашки.) Пришлось согласиться: да, этому жилищу требуется хороший ремонт (а лучше б оно сгорело!). Распрощавшись, с тем и уехали.
На обратном пути заскочили в дом Балькомбов. Как выяснилось, сам хозяин встретить не смог по причине жесточайшего обострения подагры. Зато его супруга и очаровательные дочурки являли собой образец великодушия и вежливой почтительности.
«Вблизи Наполеон казался ниже ростом, – вспоминала одна из дочерей мистера Балькомба, Бетси, – особенно рядом с сэром Джорджем Кокбэрном с его могучим сложением и аристократической физиономией; к тому же он уже несколько утратил тот величественный вид, что так поразил меня в первый раз. Он был смертельно бледен, однако черты его, несмотря на их холодность, бесстрастность и суровость, показались мне удивительно красивыми. Едва он заговорил, его чарующая улыбка и мягкость манер тотчас рассеяли наполнявший меня до того страх. Он опустился на один из стоявших тут стульев, обвел своим орлиным взором наше скромное жилище и сказал маме, что оно на редкость удачно расположено».
Очарованный теплым приемом, Бонапарт никак не мог решиться встать и откланяться. В этом чудесном доме было настолько тихо, уютно и по-домашнему спокойно, что внезапно в голову пришла мысль остаться здесь навсегда.
Метрах в пятидесяти от жилища Балькомба виднелся какой-то летний домик в несколько квадратных метров; как выяснилось, он был построен для детей. У этого строения имелось два преимущества – большие опускные окна, выходящие на три стороны (кроме северной), и пятиметровая мансарда. А что если временно поселиться там? Император разместится в самом помещении. Лас Каз с сыном – в мансарде… Найдется местечко и для Маршана с мамелюком Али. Решено, они остаются у Балькомбов…
* * *Позже два месяца, проведенные здесь, Наполеон назовет «розовыми мгновениями изгнания». Так и было: «Шиповники» подарили покой. Бегство с Эльбы, триумфальное возвращение и государственный переворот, закончившийся разгромом армии и гибелью друзей, – все это вкупе могло свести с ума любого. Любого – но не Его! Слишком много пришлось повидать ему в жизни: океан крови, горы трупов. Взлет и падение, триумф и унизительный плен. Сейчас следовало перевести дыхание. И только. Что будет дальше – покажет неумолимое Время. А оно – увы, бежит слишком быстро.
Но для начала следовало переварить жвачку, которую почти год активно и с удовольствием переваривал весь мир. Император ничуть не сомневался: суетливый человеческий муравейник будет заниматься этим сто, двести и даже тысячу лет спустя. А пока они копошатся, нужно успеть привести мысли в идеальный порядок. «Копошатся»… Неплохо. Свифт, лилипуты… Ну да, он – как тот Гулливер в пресловутой Лилипутии. Опутали, связали, изолировали… Как они надоели, все эти кокбэрны, уилксы и прочие шалопаи… Чертовы лилипуты!
Силы, конечно, неравны. Из всего, что у него когда-то было, осталось единственное – собственная жизнь. Остальное отобрали. И чтобы все вернуть, сейчас не хватало главного – Франции, Власти и Великой армии. Немало. Сидя на этих трех китах, Бонапарт когда-то взбудоражил мир. Потом потерял. И так дважды. Теперь все уверяют: в этот раз – навсегда.
Иногда его мысли уносились настолько далеко, что Бонапарт начинал теряться. В такие минуты он неожиданно останавливался и, глядя широко раскрытыми глазами куда-то вдаль, напоминал узника Консьержери, впавшего в безумие. Обычно из оцепенения выводила либо неторопливая речь графа Лас Каза, либо…
Однажды, гуляя по песчаной тропинке в саду, Император услышал за спиной хруст сломанной под чьей-то ногой ветки. Как оказалось, там пряталась одна из девочек Балькомба, тринадцатилетняя Бетси, с любопытством разглядывавшая «людоеда» сквозь листву. Будучи обнаруженной, ей пришлось выйти из своего укрытия. После нескольких секунд замешательства между бывшим императором и девочкой завязался непринужденный разговор.
– Какой город является столицей Франции? – спросил Бонапарт.
– Париж.
– А Италии?
– Рим.
– А России?
– Теперь – Санкт-Петербург. А прежде была Москва.
– А кто ее сжег? – посмотрел Император на девочку свирепым взглядом.
– Я не знаю, мсье.
– Да нет, вы прекрасно знаете, мисс, ее сжег я!
– Я думаю, что ее сожгли русские, чтобы… чтобы отделаться от французов, – возразила смелая девочка.
Смышленая. Странно, от общения с ребенком ему вдруг стало необычайно легко. Когда в последний раз он так же непринужденно смеялся? На балу у австрийского императора, данного в Его честь? Или все-таки раньше – после заключения Тильзитского мира, где они так дружески беседовали с русским царем Александром? Нет, нет – еще раньше, у себя на родине, в милом сердцу Аяччо. Как давно это было…
* * *«Г. де Буонапарт (Наполеон) родился 15 августа 1769 г., ростом 4 фута 10 дюймов 10 линий[6]. Хорошего сложения. Характер добрый. Здоровье превосходное. Честен и благороден. Поведение очень хорошее. Отличался всегда прилежанием в математических науках. Посредственно знает историю и географию. Слаб в музыкальных упражнениях. Заслуживает поступления в Парижскую военную школу.
Из характеристики, данной в Бриеннской школеНеутолимая жажда выбиться в люди была у него с самого детства. А еще имелся шанс. Он заключался в том, что родиться Бонапарту посчастливилось в корсиканской дворянской семье. Появись этот мальчишка на свет в крестьянской лачуге – не было бы даже и такого шанса. В тот год Корсика, сбросив гнет генуэзцев, вошла в состав Франции. Возможно, этот факт оказался важнее всех шансов, вместе взятых, ибо увеличивал возможность выбиться из прозябания стократно. И для этого стоило лишь перебраться на материк.
Для начала же, как сказал отец, нужно было хоть что-то иметь за плечами – например, знания. А их-то как раз и не было. Все свои дни он проводил в играх в войну, сопровождавшихся драками, причем самыми настоящими, с разбитыми носами и кровью. Выйдя из боя победителем, юный «полководец» всегда сопровождал побитых недругов презрительным смехом – самой обидной данью для слабаков.
«…Наполеон почти никогда не плакал, – вспоминала герцогиня д’Абрантес. – В Корсике бьют детей во всех, даже лучших семействах. Бить жену там, как и везде, значит верх невежества, но бить свое дитя дело самое обыкновенное. Когда случалось Наполеону подвергаться иногда такому наказанию, боль извлекала у него слезу, но это продолжалось минуту; когда же он не был виноват, то не хотел и одним словом просить прощения».
Тем не менее грамоте он выучился быстро, неожиданно обнаружив в себе цепкую память, тягу к математике и чтению книг по истории. Это не ускользнуло от опытного взгляда графа де Марбефа – друга семьи, в которой рос Наполеон[7]. Луи-Шарль-Рене де Марбеф возглавлял французскую военную миссию на Корсике. Именно он выхлопотал французское дворянство для Карло Буонапарте (отца) и разглядел в его втором сыне любознательность и умение подчинять себе сверстников.
– Быть Наполеоне военным, – заметил однажды граф, потрепав мальчишку по жесткой копне волос.
Крепкие кулаки и хорошая память (и конечно, связи француза Марбефа) открыли десятилетнему мальчугану путь в военную школу в Бриенне[8]. Поначалу подростки подтрунивали над этим «деревенским медведем» с Корсики, но потом, увидав его способности к наукам, ухмыляться перестали. Так завоевывалось уважение.
У этого малого и впрямь можно было многому поучиться – например, усидчивости и умению анализировать труды Плутарха и Цезаря. Постепенно упрямый Буонапарте становится лучшим среди равных. Все чаще и чаще уже он смеется над тупыми и богатыми воспитанниками, попавшими в престижную школу по высокой протекции взрослых. И этот хохот, явившийся первым протуберанцем его неутолимого корсиканского тщеславия, надолго станет визитной карточкой наполеоновского ума и пренебрежения к профанам.
«Отец, если вы или мои покровители не в состоянии дать мне средств содержать себя лучше, возьмите меня к себе, – писал он домой в апреле 1783 года. – Мне тяжело показывать мою нужду и видеть улыбки насмешливых школьников, которые выше меня только своими деньгами, потому что ни один из них не лелеет в себе тех благородных и святых чувств, которые волнуют меня! И что же, сударь, ваш сын будет постоянною мишенью для нескольких благородных болванов, которые, гордясь своими деньгами, издеваются над его бедностью! Нет, отец, если фортуна отказывается улыбнуться, чтобы улучшить мою судьбу, возьмите меня из Бриенна. Если нужно, сделайте меня механиком, чтобы я мог видеть вокруг равных себе. Поверьте, я превзойду их всех. Судите о моем отчаянии, если я готов на это. Но, повторяю, я предпочитаю быть первым на фабрике, чем артистом, презираемым академией. Поверьте, это письмо не диктовано глупым желанием каких-либо удовольствий и развлечений. Я вовсе не стремлюсь к ним. Я чувствую только потребность доказать, что располагаю средствами не меньшими, чем у моих товарищей».
Характерна подпись: «Буонапарт-младший». И это уже характер. Лучше первым в чем-то, нежели презираемым… (Вне всякого сомнения, этот юноша успел начитаться Цезаря: «Лучше первым в деревне, нежели последним в Риме».)
Все было впереди.
* * *Разместились быстро. У окна поставили походную кровать; по стенам развесили миниатюры с изображением Императрицы и Римского короля[9]. Стол, стулья, кресло… Почти как дома – в походной палатке на бивуаке.
Вскоре подъехали вызванные из Джеймстауна эконом Перрон и повар Лепаж. На обеденном столе появилась накрахмаленная скатерть и серебряные приборы. Хоть что-то.
Рядом на лужайке английские солдаты выстроили нечто напоминавшее шатер, ставший для Пленника рабочим кабинетом, а заодно и столовой. Спасибо за заботу полковнику Бингэму. С Джорджем Бингэмом, комендантом гарнизона, иногда они вместе обедали и даже прогуливались по окрестностям. До этого он командовал 53-м полком, прибывшим сюда все на том же «Нортумберленде».
По окончании службы на острове Бингэм нанесет в Лонгвуд прощальный визит, привезя с собой и своих офицеров.
– Я был доволен вашим полком, – скажет Бонапарт при расставании британским офицерам.
Впрочем, это будет потом. А сейчас… Сейчас как никогда необходим кабинет: «Итальянские кампании», которые Пленник начал диктовать Лас Казу еще в пути, требовали продолжения. Он обещал солдатам его Гвардии написать об их «великих деяниях» – и обязательно напишет! В первые дни пребывания на острове все подчинено именно этому – работе.
Чуть свет – подъем. Короткая прогулка в парке. В десять – завтрак. Пребывание за столом не более пятнадцати минут – привычка, выработанная годами. Потом, немного пройдясь, Наполеон собирается с мыслями. Далее граф Лас Каз перечитывает написанное накануне (текст переписывал набело его сын). Вносятся последние исправления, затем – главное: очередная диктовка, отточенная мысль, оживавшая на кончике пера. В пять – перерыв. Перед ужином (который в шесть, иногда – в семь) – прогулка по так называемой аллее философов. И так изо дня в день. Мысли, сбиваясь в текст, не позволяют делать длительные перерывы.
Однажды Лас Каз предложит параллельно с итальянскими походами начать диктовать другие тексты – о Египте, Сирии… Просит рассказать о событиях в период Консульства и после возвращения с острова Эльбы. Пусть записывают, подсказывает граф, Гурго и Монтолон, а лакеи переписывают.
– Действительно, есть что вспомнить, – сказал Бонапарт тогда графу. – При высадке в Египте меня удивило, что от былого величия у египтян я нашел только пирамиды и печи для приготовления жареных цыплят.
– Подождите, Ваше Величество, не так быстро, – засуетился Лас Каз. – Это следует непременно записать. Такие слова должны остаться для Истории…
– Правду говорят, льстецам несть числа, но среди них мало тех, кто умел бы хвалить достойно и прилично. Успокойтесь, это не про вас, граф. У вас с чувством меры все в порядке…
– Благодарю, Ваше Величество…
Иногда они заходят к гостеприимным Балькомбам. Там французам всегда рады. Ненавязчивый разговор, игра в вист, приятное общение. Здесь все называют Его «Ваше Величество»; рядом преданные офицеры, родная речь, светские манеры… И если бы не английские команды, долетающие до их ушей с улицы, могло показаться, что все происходит на каком-нибудь уик-энде в Фонтенбло. Но нет – это надзор. Британский капитан, сержант, солдаты. Они здесь явно чужие. По сути, это солдаты противника. И когда их присутствие становится невыносимым, капитану Попплтону дают понять: а не пора ли, сэр, отдохнуть и отослать уставших за день подчиненных в город? И вообще, может, поменяете наконец пропахший потом мундир на штатское платье?
Капитан, улыбаясь, вздыхает: ох уж эти французы! И… переодевается.
* * *«…Во время заточения генерала Буонапарте и составляющих его свиту французов необходимо принять дополнительные меры предосторожности в области безопасности, особенно в ночное время; жители острова и прочие находящиеся тут лица уведомляются о том, что запрещены любые перемещения – кроме как в черте города – с 21 часа до рассвета тем, кто не знает пароля…
Генерала всегда должен сопровождать офицер, назначенный губернатором или адмиралом. Если же он выходит за пределы территории, охраняемой часовыми, то офицера должен сопровождать ординарец…
Генерал будет уведомлен о том, что за любой попыткой бегства последует принудительное заключение…
Из распоряжения администрации о. Св. ЕленыИтак, пока все не так плохо. И Бонапарт чувствует себя на этом забытом Богом острове, в общем-то, вполне сносно. Пока.
Наполеон наслаждается обществом Балькомбов, играет с детьми, диктует трактаты; иногда – прогуливается в коляске, запряженной рысаками, или пешком, знакомясь с местными жителями и обычаями острова. К слову, во время этих прогулок открывается много интересного.
Как оказалось, здесь до сих пор процветало рабство. Самое настоящее, аналогичное североамериканскому. Всякий ребенок, родившийся от рабыни, считается рабом. В ходу работорговля. Согласно местным законам, каждый корабль, шедший с Мадагаскара и пополнявший здесь запасы воды, оставлял на острове одного раба любого пола. Помимо чернокожих, в этой английской вотчине полно китайцев. Отличает их то, что если африканец хотя бы удостаивается от хозяев какого-то имени типа Сципион или Цезарь, то у китайцев нет даже этого: вместо имен эти довольствуются… номерами – третий, десятый, шестьдесят первый…
Неповиновение жестоко карается. Кража нескольких пенсов – 20 ударов кнутом «по обнаженному телу»; за 3 шиллинга – 30 ударов. Раб мужского пола, ударивший или попытавшийся ударить белого, кастрируется; женщине за аналогичное преступление «всего лишь» отрезают уши… Спилил без разрешения дерево – двести ударов кнутом, зачастую – со смертельным исходом.
Дикое средневековье. Бывает, рабов приговаривают к смерти. Таких вешают в бухте Руперта. Как, например, китайца под номером 265, казненного за кражу со взломом.
Статус на острове черных и китайцев разный. Первые – собственность Восточно-Индийской компании («истинные рабы»); китайцы – рабы «на добровольных началах», по сути – вольнонаемные. Скажем, накопил номер 313 вкупе с женой (№ 617) необходимую сумму – и поминай как звали, уехали обратно в Поднебесную. Но уезжают редко. Во-первых, на обратный путь до дома требуются немалые деньги; а во-вторых, куда ехать-то – обратно в нищету?
Пожилой малаец Тоби, живший у Балькомбов, с новым жильцом был особенно внимателен: то преподнесет спелый апельсин, то горсть каких-нибудь ягод. Жизнь в неволе сделала Тоби большим хитрецом. Он быстро смекнул, какую выгоду может извлечь от появления в доме богатого постояльца. Потому и старался. Тем более что «квартирант» отнюдь не скупился – нет-нет да подкинет золотой. Однажды дело зашло еще дальше: богач решил выкупить Тоби из неволи, с тем чтобы предоставить рабу свободу. И даже договорился с хозяевами о цене. Но вмешались, сказав свое веское «нет!», местные власти: освободим, мол, одного, захотят и другие – а это уже форменное безобразие!
Миссис Абелль вспоминала: «Губернатор острова ответил [Балькомбу]: “Вы даже не знаете важности того, о чем вы спрашиваете; это не Тоби, которого генерал Бонапарт хочет отпустить в угоду мисс Балькомб, но всех негров на острове, от которых он хочет заслужить благодарность. Он хочет здесь устроить то же, что и на острове Сан-Доминго. Ни за что в свете я не соглашусь на вашу просьбу”. Причина отказа очень удивила императора…»
Тем временем администрация острова, похоже, пошла в наступление. Была усилена охрана, увеличена численность караула, передвижения Пленника значительно ограничены (и его свиты – тоже). Сношения с местными жителями оказались сведены на нет. В ночное время вводился некий «комендантский час». Вся переписка «женераля» – через адмирала Кокбэрна[10]. Управленческая верхушка острова, живя в ожидании прибытия нового губернатора, создала своего рода «триумвират»: адмирал Кокбэрн, полковник Уилкс и Джордж Бингэм. «Инструкции», рождавшиеся в этих буйных головушках (одна замысловатее другой), сыпались на плечи подчиненных чуть ли не еженедельно, сжимая вокруг узника и без того тугое кольцо неволи.
Пятьсот офицеров и более тысячи солдат и матросов Королевских вооруженных сил обеспечивали блокаду вполне надежно. С самого начала стало понятно: произошедшее на острове Эльба здесь, посреди Атлантики, не повторится. Оставалось единственное – выживать…
* * *В декабре 1815 года основное место пребывания ссыльных – Лонгвуд-хаус (Longwood House) должен был принимать новых жильцов. Адмирал Кокбэрн, будучи неплохо осведомлен о «вольготной» жизни Пленника у Балькомбов, прекрасно понимал, что того ждет на новом месте. А потому, дабы подсластить пилюлю, решил двадцатого ноября дать большой бал. Ничего удивительного, что, получив приглашение, «генерал Буонапарте» отказался ехать в Джеймстаун.
Отказ патрона присутствовать на балу не означал запрета для его окружения. Тем более что в этом окружении были дамы – графини Фанни Бертран (вице-королева Иллирии!) и Альбина де Монтолон. Разодевшись в умопомрачительные по здешним меркам платья, украшенные бриллиантами и жемчужными ожерельями, они отправились с мужьями в город. И тут сен-жерменских красавиц ожидало первое за время пребывания на острове сильнейшее разочарование: их усадили где-то с краю – в то время как жену губернатора Уилкса (эту выскочку!) разместили справа от адмирала Кокбэрна. Возмущению француженок не было предела! Случившееся оказалось настоящей пощечиной для их уязвленного самолюбия. Но пришлось смириться: как говорится, каждый сверчок знай свой шесток; времена давно изменились, балом правили победители. Можно представить, какое место отвели бы англичане Бонапарту, явись он в тот вечер на этот разнесчастный бал…
По крайней мере, французы получили серьезный сигнал: их будущее на острове выглядит довольно-таки мрачноватым…
На десятое декабря был назначен переезд в Лонгвуд. Уезжать от Балькомбов страшно не хотелось. Бертран сообщил, что резиденция в Лонгвуд-хаусе пока не готова: еще стучали молотками плотники, махали кистями маляры. Наполеон не переносил запаха краски, поэтому вынужден был просить о переносе срока переезда. Но Кокбэрн оставался непреклонен: будете, женераль, упрямиться, передал он, отправлю отряд в сто человек – и никуда не денетесь, переедете!..
