Сны как пробуждение

Кашель усиливался. Замерзшие, мокрые и голодные люди легко подхватывали заразу. Мой маленький Петрос тоже стал кашлять. Он был такой холодный, что ему даже не хватало сил плакать. Капитан сжалился над нами и принес кусок рогожи. Она не давала тепла, но хотя бы закрывала от ветра. Под этим куском уместились мы все. Я, с Петросом на руках, и жена, со старшим сыном, в обнимку. Малыша буквально сотрясал кашель. Я понимал, что нам очень опасно находиться так близко друг к другу, это увеличивало шансы заражения. Но в этот момент сам шанс выжить казался мне минимальным. Капитан распорядился раздать всем по небольшой порции еды и воды. Больные и здоровые пили из одной кружки, поочередно зачерпывая ею воду из ведра.

Я опять предложил Михаэлю золото, пытаясь увеличить наши порции. Еда хотя бы согревала нас изнутри и помогла бы пережить вновь надвигающуюся ночь. Но капитан опять отказался. Он не собирался обделять команду, которой еще предстояло вывозить нас из этого кошмара. И не хотел вызывать недовольство на корабле, понимая, что последствия могут быть совершенно не предсказуемыми. Люди, доведенные до отчаяния, способны были просто выбросить меня за борт. Второй раз в жизни я столкнулся с ситуацией, в которой золото было бессильно. Перед моим внутренним взором стояло видение моего дома, когда я собирался. Я мог бы взять плащи, сапоги, одеяла, хлеб и мясо, но я взял только золото. И теперь был жестоко наказан.

Наконец измученные организмы сдались, и мы впали в забытье. Не знаю, сколько часов я так проспал, но разбудил меня надрывный кашель. И это был не Петрос, а Николос. Малыш же лежал совсем посиневший и едва дышал. В его горле клокотало, и воздух вырывался со свистом. Следом за сыном зашлась в кашле Олья. Утро не принесло нам никакого облегчения. Солнце опять не смогло пробиться сквозь тучи. Не все проснулись этим утром, несколько человек умерло от болезни и переохлаждения. Практически все, кто смог убежать из Тира, были больны. Мертвых матросы просто выбросили за борт.

Мы с Ольей по очереди растирали окоченевшие ножки и ручки нашего сына. Но у нас не было ни единой сухой тряпочки, чтобы завернуть его. Видя наше отчаяние, а скорее поняв, что если он нас не довезет живыми, ему не видать убежища на Крите, капитан все же позволил Олье с детьми спуститься в тесное помещение, заменяющее ему каюту, и уступил им свою постель. Я же, стараясь согреться, сменил одного из гребцов на веслах. Люди гребли вторые сутки и безумно устали. Ветер все еще не давал распустить паруса. Из пассажиров почти никто не мог помочь. Горожане даже не представляли, как грести таким веслом, да и мало у кого доставало сил на это.

Днем буря, наконец, стала затихать. Распустили паруса. Гребцы без сил повалились на мокрую палубу. Даже эти выносливые, ко всему привычные люди начинали заражаться. Кашель не затихал. Капитан со все усиливающейся тревогой смотрел на происходящее. Мы по-прежнему не знали, где находимся. Уже было очевидно, что судно пронесло мимо Кипра. И до Крита оставалось несколько дней пути. Без запасов продовольствия и воды. С больными людьми на борту. Даже если бы нам повезло наткнуться на какой-нибудь остров, вряд ли судну, везущему болезнь, были бы там рады.

Как Михаэль ругал теперь себя за свою мягкотелость, за то, что поддавшись на уговоры Димитриу и позарившись на обещанную награду, он поехал в Тир за нами. Сидел бы сейчас в полной безопасности, со здоровой командой в каком-нибудь спокойном месте на побережье.

Только ночью, когда облака разошлись, он смог сориентироваться по звездам, в какую сторону нам плыть. Решено было держать курс сразу на Крит. Это было единственное место, где нас встретят с радостью. Еды катастрофически не хватало, но и людей становилось все меньше. Еще четверых к вечеру пришлось выкинуть за борт. Никто не роптал. Большинство беженцев лежало в горячечном бреду, практически не реагируя на происходящее вокруг.

Я не мог заснуть. Согреться одному не получалось. Олье с детьми капитан позволил остаться в трюме на ночь. В утренней дымке я увидел словно призрачную тонкую женскую фигуру с ребенком на руках, бредущую между лежащих на палубе тел. Я решил, что это знамение, и сама матерь божья спустилась на наш корабль. Но, когда она подошла ближе, я, наконец, узнал жену. На руках жена несла Петроса.

"Он умер", – тихо произнесла она, протягивая мне сына. Я принял невесомое, абсолютно холодное тельце и, не веря в происходящее, прижал к себе.

"Я не хочу, чтобы его выбросили за борт. – Было видно, что жена говорит с трудом. Губы ее обметал желтый налет, лицо пылало лихорадочным румянцем. Она едва держалась на ногах.– Мы похороним его на нашем кладбище на Крите. Не дай им выкинуть нашего сына".

Я с удивлением посмотрел на женщину, много лет бывшую моей женой. Словно впервые я ее увидел и услышал.

"А ты уверена, что мы доедем до Крита?"– спросил я с неожиданным для меня самого почтением в голосе. Она уже разворачивалась, придерживаясь за канат, чтобы не упасть от качки, собираясь идти обратно, но повернулась и ответила: "Конечно. Мы вернемся на Крит. И сохраним Николаса."

И пошла, покачиваясь, обратно ко входу в трюм. То ли утренняя дымка за эти минуты рассеялась, то ли мое зрение обрело ясность, но теперь было отчетливо видно, что это не бесплотная дева, а живая женщина, согнутая огромным горем.

Я слышал, что после смерти люди попадают в такое место, где они находятся среди всего того, что они очень любили или хотели, но не сделали при жизни. Но они уже ничего не могут сделать, съесть, выпить, одеть. И это жестокая пытка. Для меня таким испытанием стал весь следующий день. Я сидел, истово прижимая к себе обездвиженное тельце моего маленького сына. А перед глазами непрерывно проносились картины недавнего прошлого, в котором жена постоянно предупреждала, что нас ожидает. В ушах у меня набатом звучали ее слова. Я хорошо помнил, как ни один раз Олья умоляла меня уехать. Помнил, как сразу по прибытии в Тир, она не доверяла этому месту, как весь последний год плакала, прижимая к себе маленького Петроса, словно уже прощалась с ним. А ведь, по сути, так и было. Я столько лет не верил своей женщине, не видел и не понимал ее. Необходимо было очутиться на краю гибели и потерять обожаемого ребенка, чтобы понять, кто рядом с тобой, и поверить. Почему-то сейчас, совершенно окоченевший и потерявший телесную чувствительность, я осознал, что Олья знает, о чем говорит, и сразу поверил ей. Но почему только сейчас! Когда уже ничего изменить нельзя! Отчего нельзя открыть глаза и стряхнуть с себя этот страшный сон.

И вот мы снова в своем загородном доме. Олья красивая, в кисейном платье, с распущенными волосами подносит поднос с чаем и сладостями. Мы с Димитриу сидим на открытой веранде в плетеных креслах. Маленький Петрос у брата на коленях играет блестящими пуговицами. Николас на полу возится с котенком. Легкий бриз веет со стороны моря, развивая кружевные занавески на окнах.

"Ну, что ты решил?– спрашивает брат.– На рассвете я отплываю".

"Конечно, мы поедем с тобой.– С улыбкой отвечаю я ему.– Иначе и быть не может. К тому же моя жена так давно хочет съездить на родину. Повидать родных. И показать им наших чудесных сыновей. Да и я много лет не видел маму. Нам давно пора было это сделать".

Олья, расцветая, подает мне чашку дымящегося чая.

" Иди, дорогая, собирайся. Утром мы уезжаем".

Петрос заливисто смеется и протягивает мне пухлые ручонки....

Я прихожу в себя от ледяных брызг, обдавших меня. Волны опять усилились и некоторые, особо большие, захлестывают палубу. Я, по-прежнему, сижу скрючившись, прижав к себе мертвое тельце моего сына.

После слов Ольи, я верю, что мы спасемся, вот только не представляю, как теперь буду смотреть в глаза жене. Ведь это я, своим жестоким упрямством убил собственного ребенка.

Матросы за ноги оттаскивают к борту два тела, лежащие рядом со мной. Еще двое не вынесли тягот пути. У людей уже даже нет сил кашлять, и они хрипят, задыхаясь. Матросы ходят среди тел, поворачивают их, заглядывая в глаза – живы ли. Мертвых выкидывают за борт. Там, куда мы плывем, у них нет родных, которые будут приходить на их могилы и скорбеть. Мы даже не знаем имен своих попутчиков. Живым выдают по несколько кусков сухарей и жестяную кружку с водой. Я уже ничего не хочу – ни есть, ни пить, ни жить.  Но машинально съедаю сухари, запивая водой. Кружку забирают и вновь наполняют для следующего. Я понимаю, что передо мной из нее мог пить больной человек. Но мне уже все равно.

Я все пытаюсь понять, почему не видел очевидного, отчего столько лет был абсолютно уверен, что моя правда – единственная правда. Поудобнее устроив тело сына на коленях, я достаю из кармана мешочек с золотом. Высыпаю несколько монет в ладонь и внимательно смотрю на них. При этом я сейчас ровным счетом ничего не испытываю. Точнее нет. Испытываю. Отвращение. До тошноты. Это они, эти тусклые желтые кружочки застлали мне ум. Почему? Я родился в обеспеченной семье, никогда ни в чем не нуждался. Ел вволю, спал в тепле на мягкой постели, одевался в красивые одежды. Зачем же я всю жизнь отдал на то, чтобы зарабатывать все больше и больше этих кружочков? Пока они не поработили меня совершенно. Они закрыли от меня жену, лишили радости воспитания первого ребенка, на много лет оторвали от матери. И забрали сына… Я с отвращением сбросил монеты с ладони. Ближайший матрос глянул на меня с удивлением и пошел их подбирать. Люди, лежащие на палубе, не шевельнулись, им золото тоже сейчас было ни к чему.

Хотя… Никто ведь не заставлял меня любить золото больше жизни. Я сам. Это был мой выбор. Все сам… Да, у меня был талант зарабатывать деньги. И этот дар поглотил меня целиком. А сейчас я словно очнулся от дурмана. Но почему так поздно? Когда уже ничего-ничего нельзя изменить!!! И я затрясся в судорожных рыданиях.

Часы шли. Наше судно все еще болтало на волнах. Но тело уже не чувствовало холода и голода, я словно впал в транс. Иногда, выныривая из небытия, я думал, что надо дойти до трюма и проверить, как там Олья и Николас. Но я так боялся, что они тоже умерли от этой жуткой болезни, унесшей уже стольких наших попутчиков, что не мог заставить себя подняться. Я всегда был смелым человеком, но теперь трусил. Ведь, если они живы, сын может попросить меня принести покушать, хотя бы кусочек хлеба, а жена может метаться в бреду, умоляя о глотке воды. Но у меня ничего этого не было, ничего, кроме мешочка с желтыми кружочками, неспособными сейчас мне помочь. А если вдруг они уже умерли, то я не хотел об этом знать. Для меня они оставались живы, пока меня не убедят в обратном. Больше всего на свете мне хотелось в этот день умереть. И перейти в мир, где я по-прежнему могу играть с моим маленьким сынишкой, и его тельце теплое, а не холодное, как лед. Я не помню, как прошел последний день нашего путешествия, возможно, я не приходил в себя.

IV

Очнулся я, уже лежа в чистой, мягкой кровати. Ноздри ощущали самый прекрасный запах на свете – аромат отчего дома. А на до мной склонилось самое дорогое в мире лицо – лицо моей матери. Сначала я даже решил, что все же умер и оказался в своем детстве. Сейчас с веселым криком, подпрыгивая, вбежит со двора Димитриу, и мы наперегонки помчимся пить теплое молоко со свежими булочками. Брат действительно подошел. Посеревший от тревоги, тяжело передвигая ноги, придавленный бедой. И я понял, что жив.

"Он очнулся",– услышал я голос матери и ощутил на своей руке, лежащей поверх одеяла, ее слезы. Она плакала от радости.

Я узнал, что когда наше судно причалило к пристани их городка, Димитриу был первым, вбежавшим на палубу. Он и вынес мое бесчувственное тело. Я так крепко прижимал к себе мертвого Петроса окоченевшими руками, что меня пришлось долго отогревать, чтобы можно было вынуть трупик сына.

Я был в беспамятстве несколько дней. Бредил. Матери с трудом удавалось вливать в меня немного бульона. И этим она поддерживала во мне жизнь. Почему-то они ни слова не сказали про мою семью. А сам я боялся спросить. Первая радость от встречи с родными померкла, и меня снова с головой накрыли чувства вины и безысходности. Я снова впал в забытье. Не знаю, нашел бы я в себе силы спросить про Олью или предпочел умереть от угрызения совести, но на следующий день брат сам завел разговор на эту тему. Он рассказал, что до Крита добрались всего несколько беженцев, болезнь скосила даже несколько человек из команды. Остальных матросов, многие из которых тоже были заражены, поселили в отдельном доме у пристани и регулярно посылали туда продукты и лекарства.

Олью спасло то, что капитан пустил их в свою каюту. Она была очень слаба, но жива. И эта новость явилась бальзамом для моей измученной души. Николос тоже, слава богу, выжил. Как ни странно из нас троих он чувствовал себя лучше всех. И быстрее всех выздоравливал. Я подумал, что, видимо, капитан подкармливал мальчика сверх той скудной пайки, которую он мог выделять своим нежданным пассажирам. Горячая благодарность к этому человеку захлестнула меня. Если бы не благородный Михаэль, ни меня, ни моей семьи уже давно бы не было в живых. Я порывался вскочить, чтобы бежать на берег к нему, но не смог подняться. А брат успокоил меня, сказав, что отец достойно отблагодарил капитана и всю команду. И что новый большой корабли для Михаэля уже стоит в гавани. Я разрыдался.

Спустя пару дней я уже стал потихонечку подниматься. Левая нога сильно болела и плохо слушалась. Доктор предположил начинающийся туберкулез костей в результате сильного переохлаждения. И сказал, что это неизлечимо.

Я уже знал, что Олью и Николаса забрала ее семья. Мои родители рассудили, что среди родных ей будет лучше, и не стали противиться.

Мне необходимо было увидеться с женой. И осторожно ступая, придерживаясь за стены домов, я отправился в путь. Десять лет назад я пробегал это расстояние за десять минут. А сейчас я брел почти час, периодически опускаясь на лавочки в тени деревьев и переводя дух. Трудно было поверить, что еще совсем недавно у меня было молодое и крепкое тело. Сейчас я чувствовал себя дряхлым и разбитым. У ворот дома моего тестя еще издали я заметил сына. Он беззаботно играл в дорожной пыли с соседскими мальчишками. Слезы полились из глаз при виде моего мальчика, оставшегося в живых. Эти дни я запрещал себе думать о Петросе.

Но сейчас непроизвольно искал его взглядом. Они всегда играли вместе. Мозг словно отсек воспоминания о том, что случилось в те страшные дни в море, и теперь отказывался верить, что Петроса больше нет.

Николас радостно подбежал ко мне, но у меня даже не было сил поднять его на руки и подбросить, как я обычно делал. Тяжело опустившись рядом с ним на колени, я крепко прижал сына к себе. Он был жив! Бог спас его! Как же я был счастлив в эту минуту!

Потом, держась за руки, мы пошли в дом. Тесть с тещей сухо поздоровались со мной. Они имели полное право осуждать мужчину, явившегося причиной болезни и страданий их дочери и смерти их внука. Николас довел меня до дверей спальни Ольи и убежал играть на улицу.

Я, такой всегда властный и нетерпимый, робко вошел и нерешительно замялся у порога. В небольшой комнатке было сумрачно, и женщина, лежащая на кровати, казалась девочкой. Олья сильно похудела. Глаза и щеки ввалились, на заострившихся скулах горел лихорадочный румянец. Ее роскошные волосы остригли, чтобы легче было ухаживать за нею во время болезни.

Жена повернула голову и безучастно посмотрела на меня. По этому взгляду я понял, что она мне не рада. Ей безразлично. Вдруг Олья закашлялась, и сразу стало видно, как же сильно она больна. В комнату вбежала ее мать, приподняла невесомое тело, подождала, пока не прошел приступ, обтерла испарину с лица, дала напиться и, не глядя на меня, вышла.

Олья отвернулась. Она не желала со мной разговаривать и не собиралась меня прощать.

Я стал навещать семью ежедневно. Садился прямо на пол у кровати жены и часами сидел молча. Я сам кидался к ней, когда ее мучил кашель, сам поил ее. Тот грубый мужчина, относящийся к этой женщине, как к служанке, к бессловесной рабыне, умер во время шторма. Сейчас у меня не было никого дороже ее. Ее и нашего сынишки. Постепенно Олья стала разговаривать со мной. И я с трудом, но убедил ее после выздоровления вернуться в мой дом.

Отец выделил мне крыло нашего большого дома. Мне больше не хотелось никуда уезжать, что-то строить, отделяться.

Я хотел каждый день видеть их всех – отца, мать, Димитриу, многочисленных дядей и теток, двоюродных и троюродных братьев и сестер, друзей детства, старых слуг и соседей. Единственное, чего я не хотел – заниматься торговлей. Я даже не выходил на пристань, не заходил на склады. Тем более, что туберкулез костей давал о себе знать, и ходил я с трудом, прихрамывая и опираясь на трость. Ее я сам вырезал из палки, принесенной мне Димитриу. И выяснил, что у меня это неплохо получается.

Наш местный мастер краснодеревщик дал мне несколько уроков, и я целые дни проводил захваченный новым занятием. Вскоре я смог подарить жене шкатулку, сделанную собственными руками.

Моя семья теперь жила со мной. Но доктора сказали, что Олья после болезни больше не сможет иметь детей. Да она до конца и не оправилась. Почти все время жена проводила сидя в кресле во дворе и вязала разноцветные шали. У нее появилась непреодолимая тяга к теплым вещам. В сырые, дождливые дни приступы кашля возвращались. И я не спал ночами, боясь потерять мою любимую. Да, теперь я осознавал, как же сильно я ее люблю.

Сын же наш чувствовал себя на Крите прекрасно. Он целыми днями играл на улице с друзьями и купался в море. Его обожали и баловали бабушки, дедушки, тети и дяди. В родительской семье Николас был единственным внуком. Не знаю почему, но Димитриу так и не женился. Он отшучивался, что все равно не найдет такую, как моя Олья, значит и искать не стоит. К Николасу брат относился по-отечески, и часто брал мальчика на долгие прогулки в горы, где учил всему, что должен знать истинный критянин о природе своего чудесного острова. В отличие от меня Димитриу хорошо разбирался в растениях.

Сейчас я понимал, что эта жизнь, в окружении любящих тебя родных людей, абсолютно отличается от той жизни в гавани, которую я навязал сыну взамен. Первые пять лет он видел только печальную мать и вечно озабоченного усталого отца, у которого никогда на сына не было времени. В Тире на пристани маленькому ребенку было нечего делать. Напряженная жизнь большого порта всегда полна опасностей. А в заливе, где любила проводить время Олья, детей больше не было.

Помимо этого, я остро ощущал свою вину перед родителями. Если Николаса они получили хотя бы в пятилетнем возрасте, то моего славного улыбчивого Петроса они не видели вообще. Никогда он не протягивал свои ручки в перевязочках к лицам бабушки и дедушки, и они не ловили, смеясь, губами, эти маленькие пальчики. Воспоминания о младшем сыне не покидали меня. Можно сказать, что я жил в постоянном ощущении вины, и это все больше подтачивало мои силы.

Годы шли. Родители совсем состарились. Отец с нетерпением ожидал, когда Николас повзрослеет настолько, что его можно будет привлекать к делу. Но я видел, что это напрасные надежды. Сын был совсем другой. Регулярные прогулки в горах с дядей не прошли даром, сын выучил все критские травы. Тетушки Ольи научили его готовить отвары, и мальчик сам поил мать во времена обострения болезни. Хотя ему не было и пятнадцати, его дар проявился совершенно очевидно. У него давно родилась мечта – вылечить нас с Ольей. Мне он делал примочки для ноги, матери отвары от кашля, бабушке специальную мазь для кожи. Дедушку мы старались не посвящать в увлечение внука, но тот знал о другой особенности мальчика. После того трагического путешествия сын ни разу не взошел на борт какого-либо судна. Он больше не покидал наш город. Даже поездка в соседнюю Ханью была для Николаса непосильна. Максимум на что он отваживался – короткие поездки на ялике вдоль побережья в компании друзей. Они ездили собирать травы для его снадобий. Благодаря мягкому, незлобивому нраву Николас пользовался любовью своих ровесников, но этот же благородный характер закрывал ему двери в торговлю. Все это втайне радовало Олью: она не хотела отпускать куда-либо своего последнего сына. Да и что греха таить, такое положение дел мне тоже было по душе.

Мы поменялись ролями с Димитриу. Теперь он регулярно был в плавании, а я делал его работу на суше. Вел бухгалтерию, присматривал за складами, считал товары. Но истинное удовольствие я получал от резьбы по дереву. Мое мастерство росло. Я научился вырезать маленькие фигурки, и в свободное время создавал шахматы разного вида. Свирепые войны и диковинные звери выходили из-под моих рук. Я уже сделал несколько наборов, которые дарил родным. Самый красивый я преподнес отцу. Мы пристрастились к этой игре. Когда Димитриу возвращался из плавания, по вечерам мы устраивались на открытой веранде, выходящей на море. Мы с братом наслаждались прекрасным видом, игрой и обществом друг друга, которое нам никогда не надоедало.

Димитриу не покидала идея вернуть меня к прежней жизни. Он хорошо помнил жестокого, волевого старшего брата, идущего вперед, не замечая трудностей и препятствий, и всегда достигавшего задуманного. Брата, на которого он с детства привык равняться, которым так гордился. И теперь он не мог смириться с мыслью, что человек, сидящий напротив, стал совсем другим. Димитриу горячился, начинал доказывать мне, что необходимо перебороть эту слабость и вернуться в дело по-настоящему. Иногда мы могли, прервав игру, вскочить на ноги и орать друг на друга через стол. Но, как мы не повышали голос, докричаться до другого все равно не получалось.

В один из таких вечеров тирада брата о моем загубленном таланте была прервана служанкой, принесшей известие, что наша мама умирает и зовет нас к себе. Враз присмиревшие, мы поднялись в ее комнату. Болезнь мамы была неожиданной и не казалась опасной. Мы привыкли видеть маму здоровой и бойкой, в отличие от отца, уже полгода не выходившего из своей комнаты. Родители в то время были очень почтенного возраста, и мало кто из их ровесников оставался в живых, но мы даже мысли не допускали о возможности их скорого ухода. Мама всегда словно освещала наш дом одним своим присутствием и неизменной добротой. И вдруг силы оставили ее. Словно маленькие мальчики мы склонились над маминой кроватью, не веря в происходящее.

"Берегите друг друга! Ваша дружба – самое дорогое, что у вас есть", – были ее последние слова.

Через несколько месяцев после маминой смерти не стало и отца.

V

Нам пришлось учиться жить самостоятельно. И только тут мы, взрослые мужчины, осознали, что всю жизнь провели под сенью авторитета своего отца. И только теперь нам предстоит доказать, что и сами мы чего-то стоим.

К этому времени, благодаря неусыпной заботе тетушки и Николаса, жена стала чувствовать себя лучше. Она вступила в обязанности полноправной хозяйки нашего дома и занялась его переустройством и обновлением. Олья похорошела и словно возродилась. Мне нравилось наблюдать, как она распоряжается работами по дому. Но, в то же время, я все больше чувствовал себя обязанным включиться в общее дело.

Недавно брат купил прекрасное судно и планировал дальнюю поездку за редкими товарами. Он настойчиво уговаривал меня ехать с ним. Тем более, незадолго перед этим, мы взяли нового шустрого управляющего, молодого племянника Ольи, который вполне мог заменить меня во время моего отсутствия. Я уже практически согласился, но по ночам меня грызла такая тревога, что я никак не мог объявить это вслух. Но надо было решаться. Приближалось запланированное время отплытия.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.