Отрицание смерти

Не имеет значения, является ли культурная героическая система чисто магической, религиозной и примитивной, или светской, научной и цивилизованной. Главное, это мифологическая система, и целью людей в ней является приобретение чувства собственной первостепенной ценности, космической уникальности, важнейшей пользы для окружающего мира и непоколебимой значимости. Они добиваются этого чувства, зубами выгрызая себе место в природе, создавая памятник человеческим ценностям: храм, собор, тотемный столб, небоскреб, семью, включающую в себя три поколения. Люди верят и надеются, что вещи, которые создает человек, обладают непреходящей ценностью и могут пережить и превзойти смерть и упадок; человек и плоды его деятельности имеют значение. Когда Норман О. Браун сказал, что западное общество со времен Ньютона, неважно насколько оно научное или светское, все еще остается таким же «религиозным» как любое другое, он имел в виду следующее: «цивилизованное» общество – это обнадеживающая вера в то, что благодаря науке, деньгам и товарам человек имеет большее значение, чем любое другое животное. В этом смысле все, что делает человек, становится религиозным и героическим, но все же подвергается опасности оказаться вымышленным и ошибочным.

Вопрос, который после этого становится наиболее важным из всех, что человек может задать сам себе, таков: насколько он осознает то, что делает ради достижения чувства героизма? Я полагаю, что, если бы каждый честно признал свое стремление быть героем, это стало бы сногсшибательным раскрытием истины. Это бы заставило людей требовать от культуры отдать им должное – базовое ощущение ценности человека как уникального вклада в космическую жизнь. Могут ли современные общества удовлетворить столь честное требование, и при этом не быть потрясенными до самых основ? Только общества, которые мы сегодня называем «первобытными», давали такое чувство своим членам. В современном индустриальном обществе представители национальных меньшинств, кричащие о свободе и человеческом достоинстве, на самом деле неуклюже просят о том, чтобы им дали чувство первичного героизма, которого исторически они были лишены. Вот почему их настойчивые требования расстраивают и доставляют такую массу неприятностей: как мы можем сделать такую «необоснованную» вещь в русле развития современного общества? «Они просят невозможного» – так мы обычно объясняем наши трудности.

Но не каждый может легко признать истину о потребности в героизме. Даже те, кто хочет, чтобы их требования были услышаны. В этом и загвоздка. Как мы увидим в дальнейшем обсуждении, жизненно важная проблема самоанализа заключается в том, чтобы понять, что ты делаешь для достижения ощущения героизма. Это самое болезненное и отрезвляющее, что открыл психоаналитический и религиозный гений в человеке, столкнувшемся с ужасом признания тех или иных действий, направленных на достижение самоуважения. Вот почему человеческий героизм – это слепая одержимость, приводящая людей в ярость. Для вспыльчивых людей вопли о славе – это так же некритично и инстинктивно, как лай для собаки. В более пассивных массах заурядных людей то, как покорно и жалобно они следуют моделям поведения, в которых общество предлагает им возможность геройства и развития внутри системы, скрыто от глаз. Люди носят стандартную униформу, тем не менее позволяя себе выделиться из толпы, но всегда очень тихо и осторожно, привязав маленькую ленточку или надев бутоньерку, однако ни в коем случае не встав во весь рост, чтобы заявить о себе.

Захоти мы избавиться от этого глобального обмана, от подавления человеческих попыток заработать себе славу, мы бы пришли к потенциально самому освобождающему вопросу, основной проблеме человеческой жизни: насколько эмпирически достоверна культурная система героизма, поддерживающая и направляющая людей? Мы упомянули худшую сторону человеческого стремления к вселенскому героизму, но есть и положительная сторона. Человек отдаст жизнь за свою страну, общество, своих друзей. Он накроет своим телом гранату, чтобы спасти друзей; он способен на величайшее благородство и самопожертвование. Но ему приходится чувствовать и верить, что то, что он делает, действительно доблестно, неподвластно времени и глубоко содержательно. Кризис современного общества абсолютно точно заключается в том, что молодежь больше не чувствует героизма в действиях, предписанных существующей культурой. Они не верят в то, что это эмпирически касается проблем их жизней и настоящего времени. Мы живем в период кризиса героизма, который затрагивает каждый аспект нашей социальной жизни: исчезает университетский героизм, героизм бизнеса и карьеры, героизм в области политики. Растет популярности антигероев, тех, кто был бы героическим по-своему, или как Чарльз Мэнсон[14] и его особенная «семья», тех, чей измученный героизм набрасывается на систему, которая сама по себе этот героизм уже перестала представлять. Величайшая дилемма нашего времени, буря нашего века, заключается в том, что молодежь ощутила – к лучшему или к худшему – величайшую социально-историческую истину: как в несправедливых войнах существуют бесполезные самопожертвования, так и у целых сообществ бывает подлый героизм. Это может быть агрессивный разрушительный героизм гитлеровской Германии или обычный пошлый и глупый героизм демонстративного потребления, накопления денег и получения привилегий, что ныне характеризует все образы жизни – от капиталистического до советского.

И кризис общества, конечно же, является и кризисом институционально оформленной религии: в качестве системы героев она больше не имеет силы, и поэтому молодежь относится к ней с презрением. Если традиционная культура дискредитировала себя как героическая, то церковь, поддерживающая эту культуру, автоматически дискредитирует себя. С другой стороны, если церковь будет настаивать на своем собственном отличном от других героизме, то может выясниться, что она в грубой форме противостоит культуре и заставляет молодежь быть антигероями для общества, в котором они живут. В этом заключается дилемма религии нашего времени.

Заключение

В этом коротком вступлении я пытался взглянуть на проблему героизма как центральную в жизни человека и сказать, что она уходит глубже в человеческую природу, чем любая другая, потому что основана на физиологическом нарциссизме и потребности ребенка в самоуважении как базовом условии его жизни. Общество само по себе есть зашифрованная героическая система, а это значит, что оно – вымышленная идея знаковости человеческой жизни, дерзкое порождение смысла. Таким образом, любое общество есть «религия», и неважно, считает оно так или нет: «религия» СССР и «религия» Мао так же реальны, как и научная «религия» или «религия потребления». Не имеет значения, насколько они пытаются замаскировать свою «религиозность», исключая духовные и религиозные идеи из повседневной жизни. Как мы увидим в дальнейшем, Отто Ранк первым показал религиозную природу всего, созданного человеческой культурой, с психологической стороны. В дальнейшем эта идея проявилась в работах Нормана О. Брауна «Жизнь против смерти» и Роберта Джея Лифтона[15] «Революционное бессмертие». Если мы принимаем эти предложения, то должны признать, что имеем дело с универсальной человеческой проблемой; и мы должны быть готовы исследовать ее настолько честно насколько это возможно, чтобы быть настолько потрясенными самораскрытием человека, насколько позволят лучшие мыслители. Давайте подхватим эту идею у Кьеркегора и проследим ее через работы Фрейда, чтобы посмотреть, к чему приведет ее развитие за последние 150 лет. Если проникающая честность нескольких книг может мгновенно изменить мир, тогда пять только что упомянутых авторов потрясут ныне живущие нации до самых их основ. Но поскольку все продолжают думать, что жизненной правды о человеке еще не существует, необходимо добавить кое-что на чашу весов человеческого разоблачения. В течение двух с половиной тысяч лет мы надеялись и верили, что если бы человечество могло открыться самому себе, могло бы широко познать собственные заветные мотивы, то каким-то образом оно изменило бы баланс вещей в свою пользу.

Часть I

Глубинная психология героизма

Я пью вино не из веселья и презрения к вере —а лишь затем, чтоб на мгновение забыться,Лишь этого хочу от опьянения, ни капли больше.Омар Хайям

Глава 2

Ужас смерти

Не должны ли мы признаться, что в своем цивилизованном отношении к смерти мы психологически живем не по средствам и должны измениться и отдать истине должное? Не будет ли лучше дать смерти место в реальности и наших мыслях, которое ему на самом деле принадлежит, и воздать немного больше тому бессознательному отношению к смерти, от которого мы так заботливо пытаемся избавиться? Это вряд ли можно счесть большим достижением, скорее шагом назад… Но есть и некоторая заслуга в том, что для реального понимания вещей мы теперь больше принимаем во внимание…

Зигмунд Фрейд

Первое, что мы должны сделать, это показать обратную сторону героизма, то, что обусловливает его особенную природу и движущую силу. Мы представляем одно из величайших повторных открытий современной мысли: среди всех вещей, управляющих человеком, его страх смерти – одна из наиболее важных. После Дарвина проблема эволюционной обусловленности смерти стала очевидна, и большинство мыслителей сразу же заявили, что это важнейшая психологическая проблема человека1

2. Они также очень быстро поняли, что значит настоящий героизм, как на рубеже веков написал Шалер[16]: «Героизм – это первая и основная реакция на страх смерти». Мы восхищаемся смелостью встретить смерть лицом к лицу; такая доблесть получает наше высочайшее и постоянное обожание. Она заставляет нас глубже заглянуть в свое сердце, потому что у каждого из нас есть сомнения в том, насколько храбрыми мы могли бы быть. Когда мы видим человека, храбро встречающего свой конец, мы репетируем величающую победу, которую только можем представить. Так, с самого начала человеческой эволюции, герой стал центром уважения и одобрения. Но и до этого наши предки приматы полагались на тех, кто сильнее и храбрее, и игнорировали трусливых. Человек возвел животную храбрость в культ.

В девятнадцатом веке также начались антропологические и исторические исследование, поставившие себе целью сформировать образ героя первобытных и древних времен. Герой был тем, кто может войти в мир духов, мир мертвых, и вернуться оттуда живым. У него были последователи в мистических культах восточного Средиземноморья, во главу угла ставившие смерть и воскрешение. Божественным героем каждого из этих культов был тот, кто вернулся из царства мертвых. И как мы знаем теперь из исследований древних мифов и ритуалов, соперником этих мистических культов стало само христианство – и оно выиграло, кроме прочего, еще и потому, что превозносило вернувшегося из мертвых целителя со сверхъестественными силами. Пасхальное ликование «Христос воскрес!» – это эхо того же радостного крика, которым последователи мистических культов приветствовали на своих церемониях победу над смертью. Эти культы, как точно заметил Г. Стенли Холл[17], были попыткой добиться «очистительной купели» от великого зла: смерти и страха перед ней. Все исторические религии обращались к той же проблеме – как вынести конец жизни. Религии, подобные индуизму и буддизму поступили изобретательно, исключив стремление к перерождению, что стало своего рода магией отрицания: утверждать, что не хочешь того, чего на самом деле хочешь больше всего на свете4 5. Когда на смену религии пришла философия, она сменила и центральную проблему, а смерть стала «ее настоящей музой», начиная с Греции, потом перейдя в труды Хайдеггера и затем к современному экзистенциализму6.

У нас уже есть тома работ и размышлений на эту тему из области религии и философии и – начиная с Дарвина – самой науки. Проблема в том, как во всем этом разобраться. Исследований и мнений о страхе смерти уже так много, что нельзя просто обобщить и кратко изложить их. В последние десятилетия возрождение интереса к смерти привело к возникновению огромного количества литературы по этой теме, и авторы этих книг смотрят совсем не в одном направлении.

Довод «здравого разума»

Есть «здравомыслящие» люди, придерживающиеся точки зрения о том, что страх смерти не естественен для человека, и мы не рождаемся с ним. Возросшее количество глубоких исследований того, как реальный страх смерти развивается у ребенка7, показывает, что до возраста трех-пяти лет у детей нет знания о смерти. Да и откуда бы? Эта идея слишком абстрактна и слишком отдалена от их опыта. Ребенок живет в мире, полном движения, взаимодействия с вещами, которые его удивляют и питают. Он не знает, как жизнь может навсегда исчезнуть, и не может теоретизировать о том, куда он после этого уйдет. Лишь постепенно он начинает понимать, что есть нечто, именуемое смертью, и забирающее людей навсегда. Очень неохотно он признает, что рано или поздно смерть забирает всех, но постепенное осознание неотвратимости смерти приходит не раньше возраста девяти-десяти лет.

Но даже если ребенок не обладает пониманием такой абстрактной идеи, как абсолютное отрицание, у него все же должны быть свои тревоги. Он полностью зависит от матери, чувствуя одиночество, когда она отсутствует, расстройство, когда его лишают удовольствия, раздражение во время голода и так далее. Если ребенка предоставить самому себе, то его мир рухнет, и даже организм на каком-то уровне это почувствует. Мы называем это «страх потери объекта любви». Неужели тогда эта тревога – не что иное, как естественный животный страх уничтожения? Опять же, многие смотрят на это в очень относительной манере. Они считают, что если мать сделала все от нее зависящее, сохраняя интерес и ответственность по отношению к ребенку, то его тревоги и переживания будут появляться умеренно, и он сможет постепенно взять их под контроль своей развивающейся личности8. Ребенок, имеющий хороший опыт взаимодействия с матерью, разовьет базовое чувство безопасности и не станет зависеть от страха потери поддержки, уничтожения и тому подобного9. Когда он дорастет до возраста девяти-десяти лет и станет понимать смерть рационально, он примет ее как часть своего мировоззрения, но мысль о ней не отравит его самоуверенное отношение к жизни. Психиатр Рейнгольд[18] категорично заявляет, что страх уничтожения не является частью детской природы, а порождается в ребенке из-за плохого опыта взаимодействия с постоянно отсутствующей матерью. Эта теория возлагает всю ответственность за страхи на воспитание ребенка, а не на его природу. Другой психиатр, более спокойно, замечает, что страх смерти у ребенка значительно усиливается из-за его взаимоотношений с родителями: из-за их резкого отрицания его жизненных импульсов и, что более важно, из-за противопоставления общества человеческой свободе и самораспространению1011.

Как мы позже увидим, этот взгляд сегодня очень популярен, особенно в рамках широко распространенного движения за жизнь без подавления, стремления к новой свободе естественных биологических потребностей, принятия своего тела, отказ от стыда, вины и ненависти к себе. С этой точки зрения, страх смерти – это нечто, что создается обществом и используется против человека для удержания его в подчинении. Психиатр Молони говорил о страхе смерти, как о «культурном механизме», а Маркузе[19] – как об идеологии. Норман О. Браун в чрезвычайно важной книге, которую мы обсудим чуть позже, так углубился в этот вопрос, что заявил о возможности рождения и развития ребенка во «второй невинности», которая будет свободна от страха смерти, потому что не будет отрицать естественную жизненность. Это позволит ребенку быть полностью открытым своему физическому существованию1213.

Несложно заметить, что, с этой точки зрения, те, у кого было негативный детский опыт, будут наиболее болезненно сконцентрированы на страхе смерти. И если вдруг они станут философами, то, осмыслив свои страхи, сформулируют центральную идею своего учения – как это сделал Шопенгауэр, который одновременно ненавидел мать и называл смерть «музой философии». Если у вас «мрачный» характер или вы имеете трагический опыт, тогда вам суждено быть пессимистом. Один психолог в разговоре со мной заметил, что вся идея страха смерти была заимствована экзистенциалистами и протестантскими богословами, судьбы которых были поломаны историческими событиями в Европе, или несли на себе груз кальвинистского и лютеранского жизнеотрицания. Даже заслуженный психолог Гарднер Мерфи[20], кажется, склонялся к этой школе мысли и призывал нас изучать человека, который проявляет страх смерти и ставит тревогу в центр своих мыслей. Мерфи задается вопросом, почему жизнь в любви и радости не рассматривается как реальная и основополагающая.

Довод «патологического разума»

«Здравомыслящий» довод, который мы только что обсудили, это лишь одна сторона обобщенных исследований по проблеме страха смерти. Но есть и другая сторона. Многие согласились бы с этими замечаниями о раннем опыте и признали бы, что он может усилить как естественные страхи, так и приобретенные позднее. Но эти же люди будут утверждать тем не менее, что страх смерти все же естественен, и он присутствует у каждого. Это самый базовый и глубокий страх из всех; от него никто не застрахован, и не важно, насколько тщательно он сокрыт. В самом начале в рамках этого учения выступал Уильям Джеймс, и с присущей ему любовью к ярким сравнениям называл смерть «червем в сердцевине» человеческих притязаний на счастье. Макс Шелер[21], не меньший знаток человеческой природы, считал, что у всех людей на каком-то интуитивном уровне должен быть этот «червь в сердцевине», признаю́т они это или нет. Множество других именитых ученых – некоторых из них мы упомянем в дальнейшем на страницах этой книги, – также относится к этой школе. Среди них есть и мыслители, поддерживающие теорию Фрейда, причем большинство из них входили в круг его ближайших друзей, и серьезные ученые, не являющиеся психоаналитиками. Какова же наша роль в этом споре между двумя лагерями, каждый из которых представлен своими выдающимися авторитетами? Жак Шорон[22], например, вообще заявил, что неизвестно, сможем ли мы когда-нибудь точно сказать, является или нет страх смерти врожденной тревожностью. Смысл в том, что наибольшее, на что мы способны, это выбрать сторону в споре, составить свое мнение и представить аргументы, основываясь на тех авторитетах, которые кажутся нам наиболее значимыми.

Откровенно говоря, я принимаю сторону второй школы. Вообще, вся эта книга представляет собой систему утверждений, основанную на универсальности страха смерти, или – как я предпочитаю его называть – «ужаса смерти», демонстрируя то, насколько он всепоглощающий, когда мы сталкиваемся с ним лицом к лицу. Первый документ, который я хочу вам показать и подробно на нем остановиться, это статья, написанная известным психоаналитиком Грегори Зилбургом[23]. Несмотря на то что его очень глубокое эссе было опубликовано несколько десятилетий назад, оно столь лаконично и при этом охватывает такой широкий круг проблем, что после него было написано мало что столь же исчерпывающего по теме. Зилбург утверждает, что большинство людей считают, будто бы страх смерти отсутствует, потому что он редко показывает свое истинное лицо. Но в то же время страх смерти присутствует повсеместно:

За чувством незащищенности перед лицом опасности, за чувством обескураженности и депрессии всегда скрывается базовый страх смерти. Страх, который разрабатывается очень долго и старательно, после чего проявляет себя множеством различных способов… Никто не свободен от страха смерти… Тревожные неврозы, различные фобии, даже значительное количество депрессивных, склонных к суициду людей, а также больные шизофренией в полной мере демонстрируют перманентный страх смерти, который оказывается тесно переплетенным с конфликтами того или иного психопатологического состояния… Мы можем принять как аксиому тот факт, что страх смерти всегда присутствует в работе нашего сознания1819.

Разве Джеймс раньше не говорил о том же, но другими словами?

Пусть оптимистичное здравомыслие делает все возможное с его странной способностью жить моментом, игнорировать и забывать. Но зло всегда рядом, и череп ухмыльнется во время пира20.

Различие между двумя этими утверждениям не столько в образности и стилистике, сколько в том факте, что Зилбург работал почти на полвека позднее и больше основывался на клинической практике, а не только на философских спекуляциях или личной интуиции. Но в то же время он продолжил курс, проложенный Джеймсом и постдарвинистами, смотревшими на страх смерти как на биологическую и эволюционную проблему. Думаю, аргументы Зилбурга хорошо обоснованы, и особенно мне нравится то, как он строит рассуждение. Он отмечает, что страх смерти является выражением инстинкта самосохранения, который является движущей силой жизни и средством защиты от опасностей:

Этот постоянный расход психологической энергии на поддержание жизни был бы невозможен, если бы страх смерти не был таким же постоянным. Сам термин «самосохранение» предполагает приложение усилий против разрушительных сил; а эмоциональный аспект этого – страх, страх смерти21.

Другими словами, за всей нашей повседневной деятельностью должен стоять страх смерти, чтобы давать организму силы для самосохранения. Но страх смерти не может постоянно присутствовать в сознании, иначе организм не смог бы функционировать. Зилбург продолжает:

Если бы этот страх постоянно был сознательным, мы бы не смогли нормально функционировать. Он должен соответствующим образом подавляться, чтобы позволить нам жить хотя бы с небольшой толикой комфорта. Нам хорошо известно, что «подавить» означает не просто отставить в сторону и забыть, а отставить в сторону и запомнить, где мы это оставили. А еще совершать постоянные психологические усилия по поддержанию контроля и никогда не ослаблять бдительность22.

Итак, мы можем понять то, что кажется абсолютно невозможным парадоксом: перманентный страх смерти при нормальном функционировании нашего инстинкта самосохранения, а также наше полное отрицание этого страха в сознательной жизни.

Таким образом, мы на самом деле идем по жизни, не веря в собственную смерть, как будто у нас не вызывает сомнений собственное физическое бессмертие. Мы стремимся овладеть смертью… Человек, конечно же, скажет, он знает, что однажды умрет, но он не очень об этом беспокоится. Он отлично проводит время и не собирается волноваться о смерти – но это чисто рационализированное признание на словах. Влияние же страха, на самом деле, подавляется23.

Аргумент с позиций биологии и эволюции является основополагающим и должен быть принят со всей серьезностью. Не знаю, как вообще в этой дискуссии его можно обойти стороной. Животные, чтобы выжить, должны полагаться на реакции, вызванные страхом не только по отношению к другим животным, но и по отношению к самой природе. Они должны были видеть реальное отношение своих ограниченных сил к опасному миру, в котором оказались. Реальность и страх естественным образом идут рука об руку. Человеческий ребенок находится в еще более уязвимом и беспомощном положении, и глупо полагать, что реакции, вызванные страхом и у животных, неожиданно исчезнут. Особенно у таких высоко организованных видов как человек. Логично думать, что вместо этого страх, наоборот, усилился, о чем и говорили раньше сторонники дарвинизма: первобытные люди, наиболее подверженные страху, с бóльшим реализмом относились и к своему месту в природе, передав своим потомкам его ценность для дальнейшего выживания24. Результатом стало возникновение человека, каким мы его знаем: гипертревожным животным, постоянно изобретающим причины для страха, даже когда их нет.

Аргумент с позиции психоанализа менее умозрительный и должны быть воспринят еще более серьезно. Они говорят о внутреннем мире ребенка то, о чем мы никогда не подозревали: чем больше он заполнен ужасом, тем больше ребенок отличается от других животных. Можно сказать, что этот страх заложен в низших животных их инстинктами. Те животные, у которых нет инстинктов, не имеют и внутренних страхов. Страхи человека складываются из того, как он воспринимает мир. Что же уникального в восприятии мира ребенком? С одной стороны, крайняя путаница в причинно-следственных связях, а с другой – крайняя нереалистичность понимания пределов собственных возможностей. Ребенок живет в ситуации абсолютной зависимости, и когда его потребности удовлетворяются, ему кажется, что он обладает магической силой, настоящим всемогуществом. Если он испытывает боль, голод или дискомфорт, то все, что ему нужно сделать, это закричать, чтобы его нежно убаюкали приятными звуками. Он настоящий волшебник и телепат, которому стоит лишь что-то пробормотать или представить, и мир тут же поворачивается по его желанию.

Но теперь поговорим об отрицательных моментах такого восприятия. В волшебном мире, где одни вещи заставляют происходить другие вещи просто одной мыслью или недовольным взглядом, с кем угодно может случиться все что угодно. Когда ребенок сталкивается с неизбежным и реальным неудовлетворением своими родителями, он направляет на них всю свою ненависть и деструктивные эмоции. И он не имеет представления о том, что это чувство злобы не может быть магическим образом воплощено, подобно его остальным желаниям. Психоаналитики считают, что эта путаница является основной причиной комплекса вины и беспомощности ребенка. В одном очень хорошем эссе Чарльз Валь резюмирует этот парадокс: