Хроника событий местного значения (дни «совка»)

Большая часть фильмов была о приключениях чудаков или героев. Из них понравились: «Принц и нищий», «Сестра его дворецкого», а наибольшие переживания вызвал «Мститель из Эльдорадо». Это было так красиво – таинственный всадник на красивом коне, неуязвимый для злодейских пуль и утверждающий справедливость!

После сеанса мы собирали части выброшенных билетов, ножницами ровняли их половинки, склеивали мыльной водой и отдавали Валере. Он клал билеты для просушки под толстые книги библиотеки, тонкую полосу склейки обнаружить было трудно, и проход в кинотеатр был обеспечен. Мы не ходили на многолюдные вечерние сеансы, и всегда можно было найти свободные места.

Столь выгодное дело погубила жадность Сукача. Он продал кому-то поддельные билеты. До сих пор испытываю стыд, вспоминая, как нас вытолкали из кинотеатра на глазах у всех, в том числе моей мамы. Она со своей сотрудницей в этот вечер пришла посмотреть фильм.

Бывало, что мама брала меня на концерты Закарпатского народного хора, проходившие в красивом здании синагоги, его при новой власти преобразовали в филармонию. Девушки, парни в украинских одеждах водили там хороводы, пели грустные и веселые песни. Помню, как солистка ансамбля, пританцовывая, задорно распевала:

Кажуть люди, кажуть,Шо я красна дивка,А я у колгоспи —Перша бригадирка!

Тем летом маме сообщили, что ей назначен прием в Москве у очень большого начальника по фамилии Шверник. От его решения зависело все по судебному делу папы. На время отъезда мама пристроила меня в какой-то детский лагерь. Он размещался в полуразрушенном замке, там собрали ребят из неблагополучных семей и беспризорников. Мама договорилась с мойщицей посуды Катей присматривать за мной. Электричества и воспитателей там не было, мы были предоставлены сами себе – играли в футбол, купались в холодной воде горной речки.

Все в коллективе подростков определялось силой и агрессией. Среди нас главенствовал пятнадцатилетний Леха, жилистый и ловкий, вокруг него образовался круг подлиз и доносчиков. Эта компания садилась во главе длинного стола, куда в баках приносили еду, чаще всего – кашу и вареные яйца. Я сидел в конце стола, яйца до меня не докатывались, доставалась лишь миска с клейкой манной кашей и кусок хлеба. От последствий недоедания меня спасли способности рассказчика. Мои фантазии на темы прочитанного в книгах и услышанного собрали все увеличивающийся круг ребят. И однажды к нам пришел Леха. Вообще-то, у него было хорошее лицо – грустное, задумчивое, но роль вожака обязывала его быть решительно жестоким.

Его появление меня испугало, но некуда было деваться. Я как раз начал пересказ повести А. Гайдара «Судьба барабанщика». Леха слушал эту историю два вечера. Потом посадил меня рядом с собой во главе стола. Я начал поправляться и до окончания смены в лагере все сильнее ощущал свое привилегированное положение.

Но судьба неотвратимо возвращала меня к проблемам.

В один из дней прибежала испуганная Катя. Она сказала, что приехала очень высокая комиссия, моя путевка закончилась, и могут быть неприятности.

Меня охватила паника. Больше всего я переживал, что эта плохая весть станет известна моей маме, и она прервет важную поездку.

Схватив портфель, где у меня лежали сменное белье, я скатал в рулон нашу семейную драгоценность – верблюжье одеяло и, не отдавая себе отчета в происходящем, убежал из лагеря.

До Ужгорода было 14 километров. Я шел, все более успокаиваясь и находя доводы в пользу случившегося. Вспомнился мне и кораблик, с которым всегда связывались мои надежды на лучшее.

На середине пути я встретил двух подвыпивших молодых венгров. Один остановил меня, отнял портфель, толкнул в спину и сказал:

– Элюре, жидоу…[2]

Я пошел дальше, радуясь, что при мне осталось верблюжье одеяло.

Венгры окликнули меня. Наверно, их заела совесть. Они положили у обочины дороги мой портфель и показали, что могу его забрать.

Но я решил не возвращаться – пусть подавятся этим портфелем.

Дома меня никто не ждал, к Андриановым идти в таком жалком виде не хотелось. Я решил найти племянницу мамы, Риту. Ее вечно веселое настроение мне нравилось и склоняло к хорошим мыслям. Рита встретила меня без удивления. На матрасе в трусах и тельняшке лежал ее очередной друг Яша. Оба выглядели довольными собой, жизнью и очень обрадовались трем рублям, которые мама зашила мне в трусы на черный день. Яша надел брюки, через десять минут принес бутылку водки, четыре плавленых сырка и вяленую воблу.

Рита сказала:

– Можешь пожить у нас, мама скоро приедет.

– У меня больше нет денег… – промямлил я.

– Деньги всегда найдутся, – прогудел Яша. – Нужно только все время думать, где их достать. И деньги – не самое главное в жизни.

При этих словах Рита посмотрела на него с восхищением.

Я настолько устал от событий и переживаний дня, что после чая сразу уснул. Проснулся от нервного разговора Риты и Яши.

– И есть еще верблюжье одеяло… – задумчиво говорил он.

– Яша, одеяло мальчику купила мама.

– Подумай – зачем мальчику верблюжье одеяло летом? Купим осенью ему ватное, оно даже теплее, потому что – тяжелое.

Наверно, Яша всю ночь размышлял, где достать деньги, и я понял, что нужно срочно покинуть этот гостеприимный дом. К счастью, на следующий день приехала мама. У нее было хорошее настроение. Шверник уделил ей пять минут разговора, сказал «у нас бывают перегибы», и что он поручил разобраться в деле папы.

– Хороши перегибы! – воскликнула Рита. – Человек два года сидит!

Но вскоре от папы пришло письмо о том, что он теперь – поселенец, в зону ходит на работу как инженер и лишь должен где-то отмечаться.

* * *

Мама часто ходила с отчетами в городской отдел здравоохранения. Там она понравилась начальнице отдела и та предложила ей работу с заметным повышением оклада. Но главное – влиятельная заведующая помогла обменять наше убогое жилье на комнату в престижном доме на набережной реки. Дом называли «рафанда», он находился недалеко от Народной Рады, в нем были все удобства, как и в особняке Вайса. Мы поселились в комнате квартиры, где жила приятная пожилая пара венгров. Мама быстро нашла общий язык с соседкой, тетей Мартой. Ее муж, молчаливый замкнутый человек, с нами не общался, у него был хронический бронхит, он надсадно кашлял, часто ходил в туалет.

На новом месте жительства я вернулся в школу № 3. Прошло почти четыре года, она стала другой по составу учеников и преподавателей. Тон в классе задавала признанные отличники – Ефименко, Ауслендер, Бренер, Белоусов. Они имели авторитет у одноклассников и учителей. Мне, выходцу из захудалой школы, нашлось место в последних рядах класса. За мной сидел лишь почему-то попавший в эту школу бездарь и хулиган Тимофеев. Первое время он говорил мне много гадостей.

Я переживал эти обиды, а на одном из уроков показал и свои скудные знания. Борис Хрисанфович Пономарчук, учитель химии, попросил меня назвать формулу соляной кислоты. Не зная латинских букв, я обреченно вычитал из учебника: «эн, эс-е». Среди учеников раздались отдельные смешки. Я сгорал от стыда. Но Пономарчук, строго оглядев класс, лишь тихо сказал:

– Прекратить шум… Подойдешь ко мне после урока.

При его добром отношении я быстро восполнил пробелы в знании по химии. Она мне даже понравилась, особенно неорганическая химия. Борис Хрисанфович творчески вел урок. Так, объясняя вывод формул химических соединений по не очень понятной теории валентности, он обучил нас делать это значительно проще, используя эмпирическую зависимость, придуманную еще в ХIХ веке.

Учителя по математике в школе почему-то менялись часто, никто из них не оставил о себе воспоминания. Я по-прежнему проявлял особый интерес к геометрическим построениям и расчетам.

А любимым моим предметом стал русский язык. Его преподавала Белла Григорьевна Галинская, отличавшаяся обаятельной улыбкой и почти фанатичной строгостью к усвоению нами правил письма и речи. Она организовала семинар, где мы делали тематические доклады.

Доклад по объемистой книге «Жизнь Клима Самгина», сделанный мной в девятом классе, вызвал интерес даже у педсовета школы.

Особо отмечу учителя английского языка Александра Маврикиевича Рота. Всегда модно одетый, остроумный и ироничный, он вызывал у нас уважение и желание подражать. Были слухи о его повышенном внимании к женщинам. Но почти все признавали умение Александра Маврикиевича интересно вовлекать учеников в изучение английского языка. Его урок начинался с обсуждения событий прошедшего дня в виде вопросов и ответов по-английски. Тот, кто ошибался в произношении или построении фраз, должен был десять раз писать на классной доске правильный вариант с транскрипцией слов.

Затем Александр Маврикиевич объяснял новые разделы грамматики английского языка. Приводя примеры правильного построения фраз, он использовал английские поговорки, по смыслу схожие с русскими. Например: «To carry coal in Newcastle» («Ездить в Тулу с самоваром»), «Charity begins at home» («Своя рубашка ближе к телу»). Это очень повышало наш интерес к тому, что он рассказывал.

А в оставшееся время урока лучшие ученики класса читали отрывки книг на английском языке. Мне показалось, что книга «Трое в лодке, не считая собаки» на языке оригинала вызывает большее понимание юмористических ситуаций, чем в переводе на русский.

В то время Александр Маврикиевич владел уже многими языками, включая индийский. Позже я узнал, что он работал переводчиком на Всемирном фестивале молодежи и студентов в Москве. Так что школа № 3 города Ужгорода была совсем не средней, и я приложил много усилий, чтобы занять достойное место среди учеников нашего класса.

Угнетающие события в детстве вызвали у меня чувство стыдливости перед активными и уверенными людьми. В разговоре с ними я краснел и не мог собраться с мыслями, которые пытался высказать. Когда позже обдумывал – как следовало бы говорить достойно, в голове почему-то возникала цифра 12. Произнося про себя эту цифру, я успокаивался. Комплекс неуверенности у меня стал проходить после возникшей дружбы с одним из лучших учеников класса, Володей Бренером. Володя хорошо разбирался в радиотехнике, водил поезд на детской железной дороге, отличался чувством юмора и много читал. Они с мамой жили весьма скромно, это еще больше сближало нас.

Вскоре образовался круг общения и по месту нашего нового жилья. Я подружился с Аликом Бутенко, Юрой Клименко, Толей Лебзоном, они жили в соседних подъездах «рафанды». Сестра Алика, Рита, была постарше нас, ее загадочные фразы и принимаемые позы вызывали у меня чувство еще непонятного, волнующего влечения. Рите, видимо, нравилось мое внимание к ее выпуклостям под школьным платьем. Как-то, чтобы еще больше смутить меня, она сказала:

– Знаешь, как они растут? Сначала одна, за ней – вторая. Я испугалась, но мама объяснила, что это нормально.

Я был горд тем, что она доверительно и просто поделилась со мной своими девичьими тайнами.

Толя Лебзон был сын известных в городе врачей. Дома у них была большая библиотека. Тайком от родителей он принес мне прочитать веселые рассказы Чехова, книгу пародий Архангельского, усилившие мою склонность к юмористическому изложению своих историй.

А Юра Клименко был добрым, надежным другом. Его мама – веселая, гостеприимная, всегда угощала чем-нибудь вкусным. А папа – офицер МВД, сурового вида замкнутый человек, был молчалив, мрачен, под его взглядом мне даже становилось страшно.

* * *

После долгого периода лишений и бед, нас, наконец, посетила удача – папу привезли для повторного суда. Прибежав к зданию, где этот суд должен был происходить, я в щелке замка двери с волнением увидел папу. Он с уставшим, грустным лицом сидел за каким-то барьером. Ноги сами понесли меня к нему, мы расцеловались, я заплакал. Два милиционера в углу зала дружно отвернулись.

Новое разбирательство по его делу было непродолжительным. После слов судьи Новгородцевой: «из-под стражи освободить в зале суда», Андрианов отшвырнул барьер, и они с папой обнялись.

О годах заключения папа рассказывал немного. Говорил, что в одной из пересыльных тюрем его проиграли в карты, он чудом остался жив.

Что в лагере встречались интеллигентные люди, он даже подружился с врачом, сидевшим за «политический» анекдот. Что после каких-то указаний «сверху» ему поручили работу инженера, и он мог жить в съемной квартире, имея пропуск для входа в «зону» и выхода из нее.

Когда пришел приказ об отправке в Ужгород, папа и охранявший его солдат пошли по весенней тундре на станцию. Солдат провалился в размыв почвы. Папа по пояс в ледяной воде помогал ему выбраться, и оба бежали в мокрой одежде три километра по морозу, передавая друг другу тяжелую винтовку.

На первых порах папа делал любую работу. Водил грузовик, чинил электроприборы, штамповал детали на том же заводе «Перемога». В «рафанде» к нему обращались при общем отключении света. Он брал резиновый коврик, долго копался в щите с изображением скрещенных костей и черепа. Это пугало маму и вызывало интерес жильцов.

Через некоторое время папу приняли на работу в Технический отдел управления промышленностью города. Там он изобрел устройство для посадки саженцев деревьев в засушливых районах страны. Такое начинание тогда было на слуху, я помню плакат, на нем И. В. Сталин с трубкой в руке склонялся над картой лесонасаждений у реки Волга. За это изобретение папе выдали крупную денежную премию, у нас опять появились гости и часто происходили веселые застолья.

Смерть Сталина не вызвала в Ужгороде приступа большой народной скорби. Была траурная линейка во дворе школы, местный поэт Гулько мрачно выкрикивал: «Смерть – не сметь!» Но в разговорах взрослых это не обсуждалось так живо, как ранее случившееся «Дело врачей».

В последующие месяцы в Ужгороде стали появляться освобождаемые из тюрем и ссылок люди. И однажды к нам приехал врач, с которым папа подружился в лагере. Он оказался моложавого вида, красивым и веселым человеком. С ним была тоже красивая и веселая жена. Из их бесед с родителями я понял – они приехали в Ужгород, так как отсюда легче перебраться в Польшу, а вскоре это станет возможным. Они подарили мне толстую книгу «Карты и схемы по русской военной истории». Додик, так звали врача, сказал, что эта книга приведет в веселое состояние даже при самых тяжелых переживаниях. Позже мне сказали, что они выехали из страны в 1957 году, при первой разрешенной эмиграции. Тогда же в Польшу выехала племянница мамы, Рита, она вышла замуж за вечно думающего о деньгах Яшу. Оказалось, что он к этому времени выучился сапожному делу и мог более реально думать о заработках.

* * *

Более заметным в классе я стал при подготовке праздничного вечера с ученицами женской школы № 4. Помимо концерта планировались танцы – важнейшая для нас часть этого мероприятия. Тогда только что появилась пластинка Цфасмана «Звуки джаза», записи ритмичных и нежных мелодий Полонского.

А для преподавателей был важен концерт. С нашей стороны Виталий Каменский должен был на трубе исполнять «Итальянскую польку», Юра Голубев и Валентин Кибирев – танцевать матросский танец «Яблочко», поэт класса Женя Кудрявцев – читать свои стихи, а я – петь недавно прозвучавший «Школьный вальс» И. Дунаевского:

Давно, друзья веселые,Простились мы со школою,Но каждый разМы в свой приходим класс.

Нам аккомпанировал на аккордеоне физрук Сергей Шабров.

А с их стороны… С их стороны была Надя Микуланинец.

Она училась в музыкальной школе и отказалась играть на старом расстроенном пианино в нашем спортзале. Ее с трудом уговорили.

Надя сразу понравилась мне гибкой и сильной фигурой, ироничным взглядом, вежливым, но уверенным разговором. А главное – тем, что она играла на пианино.

Музыка сильно влияет на меня. Я запоминаю не только мелодию, но и звучание разных инструментов оркестра. Помню, из репродуктора на площади Корятовича я услышал печальный «Полонез Огинского». Эта музыка вызвала во мне столько переживаний и размышлений, что я прислонился к стене дома, не в силах сдвинуться с места.

Проходящая мимо женщина даже остановилась и спросила:

– Мальчик, тебе плохо?

При подготовке к школьному вечеру мы с Надей встречались много раз. Однажды она позвала меня к себе домой «послушать, как звучит настоящий инструмент». Мелодия, которую она проиграла, вызывала у меня печаль и светлые воспоминания. Я спросил:

– Что это?

– «Елка» Ребикова… Был такой композитор. Это очень интересная по композиции пьеса и исполняется чаще других его произведений. И знаешь, на эту музыку его вдохновила сказка Андерсена.

Я не знал, как поддержать такой разговор и сказал:

– Меня волнуют грустные мелодии. А недавно из комнаты родителей я услышал по радио музыку, от которой мне вдруг стало понятно, что когда-нибудь умру. Все будут жить, а я умру.

– Правда? Можешь пропеть то, что тебя так взволновало?

Я пропел несколько тактов.

– А-а-а, конечно. Это – Первый концерт Шопена. Но от такой музыки не умирают, она вызывает гордость за возможности человека.

Школьное мероприятие прошло на радость всем, а мы с Надей стали встречаться, и каждый раз я узнавал от нее много нового.

Ее папа преподавал в Университете, мама занималась переводами.

Надя училась музыке серьезно, ей присылали ноты из Чехословакии. От нее я узнал о ранее неизвестных мне писателях – Э. Хемингуэе, Р. Стейнбеке, С. Моэме, их книги она читала на английском языке.

А однажды Надя сказала, что я хороший рассказчик, но способности нужно все время развивать, иначе – они начинают работать во вред.

Не окончив школу, Надя уехала поступать в консерваторию, потом я ее уже никогда не видел. А общение с ней вспоминал с нежностью, понимая, как сильно она повлияла на формирование моего кругозора.

* * *

Юра Клименко учился неважно, и Клавдия Михайловна, его мама, поощряла нашу дружбу, считая, что я влияю на него «положительно». Юра был младше меня на год, мы относились друг к другу равно, но его мама характеризовала Юру непонятным словом «инфантильный». Вот и сейчас я застал их за бурным разговором о поводу поездки в ведомственный летний лагерь отдыха. Юрка отказывался ехать в «это скучное место, где все нужно делать по принуждению».

– Что ты будешь делать здесь?! – восклицала Клавдия Михайловна. – Безделье всегда кончается чем-то плохим! А ты к этому склонен!

Она обратилась ко мне:

– Как ты собираешься проводить лето?

– Не знаю… – ответил я. – Буду ходить в бассейн. Может, на «велике» поеду рыбачить на озеро в Невицком.

– Как все нормальные люди… – констатировал Юра.

– Что – нормального! – всплеснула руками Клавдия Михайловна. – Там – туристические походы, регулярное питание! А что здесь?!

В расстройстве, она начала убирать со стола. И вдруг, сказала мне:

– Поезжай с ним! Только так его можно сдвинуть с места!

– Я?! Кто меня там ждет?

– Я попрошу Николая Игнатьевича, папу Юры, он устроит.

Вспомнив глаза Юриного папы, я съежился, не зная, что ответить.

Клавдия Михайловна подсела ко мне, обняла и заговорила:

– Ты не думай, Николай Игнатьевич очень добрый человек. Просто у него такая работа. Знаешь, сколько он пережил? Мы из Донбасса, его молодым парнем взяли на эту службу. Когда немцы вошли в Сталино, я бежала с Юрой на руках, а муж сзади отстреливался из автомата. Это сейчас мы живем спокойнее. А пять лет назад, когда мы жили на Львовщине, он спал с пистолетом под подушкой, при первом сигнале о бандитах из леса должен был вскочить в машину.

На меня очень действуют такие рассказы, я согласился.

Условия в лагере были спартанские. Мы жили в просторной палатке, спали на железных кроватях. В шесть часов утра громко звучал горн, после вечерней поверки требовалась полная тишина. Дневное время было занято спортивными играми и изнурительными походами.

Это был лагерь со строгим режимом отдыха. В конце пребывания в нем мы совершили многокилометровый поход на озеро Синевир, по самым красивым и глухим местам Закарпатья.

К исходному месту похода, в район небольшого городка Рахов, нас довезли на машине. Нагрузившись снаряжением, мы пошли дальше проселочной дорогой, поднимающейся все выше по склонам гор. К обеду вошли в ущелье, вдоль него текла бурная река. Карпаты – пологие горы, но здесь обнаружился отвесный участок скалы. Несколько ребят полезли по ней наверх. Ввязался в эту историю и я. Когда, ставя ноги на выступы и хватаясь за края скалы, поднялся на высоту шести-семи метров, осознал, что спуститься тем же путем не удастся. Другие ребята поняли это раньше и вернулись вниз. Оставалось лезть вверх до края каменной гряды, а за ней обнаружился наклонный участок осыпи, на котором росли редкие кусты ежевики. Я прижался к осыпи, обдумывая, – что делать дальше. Внизу слышались голоса ребят, но я не мог им крикнуть, да они и не услышали бы. Нужно было проползти около метра, чтобы ухватиться за куст ежевики. Но когда, согнув ногу, я стал перемещать тело, из-под меня поползли и начали падать вниз камни. Те мгновения, когда я судорожно двигал руками и ногами, пытаясь схватиться за куст, мне запомнились надолго. Пытаясь зацепиться за камни, выступы почвы, я представлял, как меня, неподвижного или изувеченного, принесут в дом к маме и что с ней будет. Мне все же удалось зацепиться за корни куста и выползти на твердый участок земли. К этому времени ко мне добрался Юра. От пережитого напряжения меня вырвало.

Дальше поход продолжался намного спокойнее. День мы провели на фантастически красивом озере Синевир. Бригада лесорубов валила там стволы бука и пилила их на бревна мерной длины. Бревна бросали в деревянный желоб, они 150–200 метров, дымясь от нагрева трением, летели вниз к реке, где их вязали в плоты. Связки плотов лесорубы сплавляют к лесопилке, стоя по колено в бурлящей воде. Это не раз показывали в кинохронике как подвиг тружеников Закарпатья.

Однажды мы остановились на обед у минерального источника. Развели костер, достали консервы, дежурные пошли за водой к ручью. Вдруг, как из воздуха, возник человек в блеклой солдатской форме. Он спросил меня, где наш инструктор. Они оба отошли в сторону недолго поговорили, потом наш гость незаметно растворился в кустах. После обеда инструктор сказал – нам срочно нужно менять маршрут.

Оказалось, что в одном из сел убили председателя колхоза, местность сейчас скрытно прочесывают сотрудники МВД, идет розыск остатков банды, еще терроризирующей население этого района.

После этого красивая природа показалась угрюмой, а опасности в этой затерянной глуши – вполне реальными.

Но в конце дня мы вышли к стройке электростанции на реке Теребля. Слышался шум механизмов, ярко горели огни на мачтах, по радио передавали о всесоюзной велогонке. Здесь была советская власть.

После возвращения из этого похода у меня случилась неприятность.

В лагере был фельдшер, рыжеватый человечек низкого роста. Он остановил меня и сказал, что нужно поговорить. В своем кабинете «рыжий» принял важную позу и, пронзив меня глазами, спросил:

– Как ты оказался здесь?

Я молчал, не понимая вопрос. Он сурово продолжил:

– Отвечай! Твои родители не имеют никакого отношения к органам. Твой папаша недавно – из заключения. Как ты оказался здесь?

Еще год назад я растерялся бы от такого наглого наскока, но сейчас, чувствуя нарастающую злость, медленно процедил:

– Вы знаете фамилию Клименко? И мне сказать ему о нашей беседе?

«Рыжий» на глазах начал расползаться и превращаться в кучу.

Он испуганно бормотал:

– Что ты, мальчик, что ты… Шутка… Шутки нужно понимать…

– Гад! – выдавил я из себя и вышел из его кабинета.

Было противно, я очень разнервничался, но отметил, что в этот раз в моей голове не возникла цифра 12.

Клавдия Михайловна была довольна нашим с Юрой летним отдыхом. Она даже поговорила с моей мамой, похвалив ее хорошего сына.

Я пришел поблагодарить Николая Игнатьевича за помощь в отдыхе.

Он как всегда был угрюмо задумчив и лишь сказал:

– Было хорошо? Я рад, молодцы…

* * *

С открытием таможни на близкой к Ужгороду пограничной станции Чоп нас начали посещать известные люди страны.

Помню приезд знаменитого безногого летчика Алексея Маресьева, он то ли ехал на очередной конгресс в защиту мира, то ли возвращался с него. Темноволосого мужчину вела под руку энергичная молодая женщина, их сопровождала толпа. Маресьев смущенно улыбался, шел, косолапо переставляя ноги, похоже, был слегка пьян.

Запомнилось и посещение нашей школы уже знаменитой гимнасткой Ларисой Латыниной, она очаровала всех красотой и необыкновенным обаянием. Прошло совсем немного времени после окончания войны, а наши спортсмены уже занимали почетные места в международных соревнованиях, это вызывало гордость за страну.

Событием было прибытие в Ужгород колонны новых автомобилей, производимых в стране – «Волги», «Москвича» и шикарного «ЗИМа».