Снегири. Мир, которого больше нет

Анастасия Шевченко

Снегири. Мир, которого больше нет

1. Про мальчика, которого пугала мама

– Жил-был мальчик…

Мама произносила эти слова с паузами и придыханием. И так искренне сама верила в свой ужастик, что от души боялась. А сын Егорка, который уже знал весь сюжет заранее, истошно кричал: «Не надо, не надо! Пожалуйста, давай лучше курочку Рябу!» – и пухлыми ручонками тянулся к её губам, чтобы закрыть их и заставить молчать…

Но мама была непреклонна. А как ещё принудить ребёнка спать? По крайней мере, у неё это не получалось. Он вообще рос каким-то бандитом. То шпильку в розетку сунет, то кофеварку на работе об пол шарахнет, то подруге в глаз так кружкой въедет, что та неделю с фингалом ходит.

А как-то пришла в гости девочка с работы. Ну, они пиво пьют, покурить на балкон выходят. Раз возвращаются, а дома игрушки горят. Все пластиковые, китайские, быстро полыхают. А у Егорки глаза сияют, и зажигалка в руках. Красная, с кнопочкой.

Ну, они в ванную, за ведрами. Потушили. Но сами игрушки и часть ковра на съёмной квартире так и не спасли. Останки вынесли ночью, чтобы соседи не видели и хозяевам не донесли. А утром идут вместе с Егоркой за руку мимо мусорного бака. Тот как увидит своё имущество и давай возмущаться:

– Ни-и-икуя себе, мои игрушки. Кто выкинул?

Вот так и жили. Если днём ещё туда-сюда, то ночью никакого слада. Не спит и всё. Машинки свои металлические по обоям на стенах в полосочку, как по автострадам, катает. А мать ругает его, уговаривает: спи, завтра в садик вставать. Не помогает. Одно только есть средство.

– …то-о-о-о-от самый мальчик никогда не слушался маму. И никак не хотел спать. И вот уже ночь. И девять. И десять. И оди-и-и-и-иннадцать. А в это время как раз выходит на охоту Баба-яга. И вот идёт она прямо по дороге в Северном микрорайоне. Неприятная такая, вся в сером одета. Ростом под два метра. Нос крючком. Брови большие, тяжёлые и глаза серые, холодные. Волосы грязные, в колтунах, платочком по типу банданы повязаны. А какого цвета платочек, уже непонятно – слишком старый. Нос – крючком, а на нём бородавка висит мерзкая. И одна нога у неё отмерла, не работает. И вот она её волочит за собой, по земле шаркает… Шарк, шарк, шарк, шарк… Что она делает в такой час в нашем городе? Ка-а-а-а-а-ак думаешь? А она ищет для себя детей, которые не спят. Заглядывает прямо в окна. Ну-ка, ну-ка, а кто это у нас тут? Сёмка Деньгин? Ну-ка, ну-ка, быть может, он не спит. Посмотрю, в глаза загляну-у-у-у-у! Не-е-е-ет, спит…

Маленький Егорка лежит, не шелохнётся, а в душе леденеет от страха. Глазки свои закрывает-жмурит. Но всё ещё не спит. Поэтому веки дрожат, подпрыгивают. А мама видит это и продолжает рассказ. И он становится всё страшнее и страшнее…

– Идёт она дальше. Смотрит в другое окно. С надеждой – может, Каринка Тиханович не спит? Вот тут-то я её и слопаю!!! Ну-ка, ну-ка, подую в лицо, проверю, может, притворяется… Не-е-е-е-е-ет… Пойду дальше… К Мише Юдину… А сразу после него наведаюсь к Егору Шевченко. Ага-а-а-а… Глядь, а Мишутка, и правда, не спит. Ну, она его за ногу волочит по ковру через весь зал. А родители – мама, папа и бабушка с дедушкой – сидят, телевизор смотрят, внимания не обращают. Ведь они совершенно в другой реальности…

Так, кстати, до Егорки Баба-яга ни разу и не дошла. То ли он от ужаса вырубался раньше, то ли мама специально тянула время и перебирала всех детей из его детского сада. Это была чисто её история. И одних она миловала, других жестокосердно отдавала на растерзание, а своего откладывала. Потом, убедившись, что он задрых, выходила на балкон и крепко затягивалась сладким дымом. Такая одинокая и свободная, как бледная луна в небе напротив.

Так было почти каждой ночью. Но в одну из них под окна пришла и подслушала всё это смерть. И, прямо как в сказке, утянула с собой мальчонку, пока мать на балконе курила. Конечно же, она ничего не заметила, всё-таки другая реальность…

А когда поняла – не поверила. Начала врачей в больнице уговаривать – спасите, помогите. Деньги собирать давай, чтобы в Израиль к волшебникам уехать. 150 миллионов понадобилось. Пришлось по телевизору выступать, листовки расклеивать. И даже Инстаграм[1] завести с хештегом «рак-дурак». Люди сначала деньги неохотно присылали. Не то чтобы жалели. Просто один думал, что второй обязательно отправит, а я, мол, в другой раз. Второй на третьего надеялся. И так далее. А на счету – мало. Все лекарства для тяжелобольных детей почему-то сильно дорого стоят. Мама Егорки уже совсем отчаялась, как вдруг нашёлся кто-то добрый и перевёл сразу все деньги. Но до самолета мальчик не дожил.

Тогда она взялась пить. Много. Водку. И день пила. И пять пила. И десять… А на двадцатый у Луны в небе напротив выросли большие тяжёлые брови и глаза серые, холодные. Смотрят укоризненно и цокают губами, которые тоже выросли. Тогда мама Егорки говорит:

– Ну почему я? Я-то что вам? Я ж ни убей, ни укради и всё такое? А вы мне как?

А Луна только цокает в ответ. И потом вдруг совершенно не в тему:

– Пойди и накорми всех голодных собак.

Мама Егорки аж опешила от такого:

– И тогда что? Вернёшь мне сына?

На что та многозначительно так:

– Посмо-о-о-о-о-отрим.

И опять цокает…

Ну, делать нечего. Надо пробовать. Сначала выгрести из холодильника всё съедобное, что осталось после запоя, сырое – сварить. Кое-чего докупить на пока ещё не пропитые гроши.

Ходит себе по дворам, давит на асфальт из цветных пакетиков желеобразный корм. А собак – никому не нужных, выброшенных, вычеркнутых из чьих-то жизней – всё больше и больше. Они как тени вырастают из-за горизонта. И корма так мало, что хоть самой вой на эту проклятую бровастую Луну с этим её дебильным цоканьем…

Ну, дальше всё уже по известной схеме – объявления на подъезды, Инстаграм просительный – нам нечего есть, не проходите мимо. И хештег «собакаулыбака». Не очень характерный, зато не плагиат, нигде не подсмотрела, сама придумала…

Людей подключилось сразу много, да добрые такие, хоть караул кричи. И все явки-пароли сдают – там-то щенят подбросили, тут пёс без ноги. Вот и бегай за ними за всеми и не только корми, но и пристраивай. А кому, куда… никто ж не хочет. Всем бы только сигнализировать. Вот одну такую сердобольную мама Егорки послала прямо на хер…

Ой, что тут началось! Сообщения, скриншоты, репосты. Вот, посмотрите, люди добрые, как у нас зоозащитники себя отвратительно ведут. А там проверки – прокуратура, налоговая, зелёные…

Пришлось опять пить. И на реку зачем-то. Звёзды, что ли, смотреть, как они утонули всем своим огромным небосводом в этой крохотной по галактическим масштабам говнотечке.

И как только на воде стали едва виднеться густые брови, как надо было срочно начинать с ними говорить:

– Нет, ну я понимаю, когда взрослые, хрен с ними, они уже столько успели наворотить, что вроде как поделом. А дети? Дети-то что? Они ж нигде, ни о чём… А за что им такое…

Губы в трубочку и цок-цок-цок… Ну, то есть, старая песня.

– Ладно, говори уже, что делать…

– Да там вот как бы… у кого-то из соседей чёрная плесень…

– Не продолжай. Я поняла. Сына вернёшь?

– Ну-у-у-у-у… как бы-ы-ы-ы-ы…

– Посмотрим? Тоже неплохо. Ну, я быстро.

И это правда, обойти и прошмонать соседей – это вам не всех на свете собак обогреть, приютить. Их, человеческих детёнышей, всего-то два комплекта на одной лестничной площадке. Вот только… ночь на дворе. Не очень удобно. Ай, да ладно.

– Юля, ну ты вконец ебанулась… – встретила неласково соседка Ольга, сама большая грешница, гадалка…

– Нет, Оль, а ты вот мне скажи, вот эти карты все твои, зеркала, свечки…

– Ну…

– Так это ж как-то так, не по православным традициям…

– И ты за этим ко мне в час ночи пришла?

– Ну вот смотри, Оль, ты гадалка. А я «ни убей, ни укради»… И у тебя вот дочка – беленькая, кудряшка. А где мой сын?

– Я тебя вышвырну сейчас…

– Мне надо плесень посмотреть, откуда ко мне идёт. Чёрная. Страшная. Дай, гляну – в ванной, в кухне потолок…

– У тебя ровно три минуты.

– Нет. Нету. И здесь нету. Ну, я пойду, не злись…

– А ты всякую херню не думай… я гадаю тем, кому это нужно больше, чем мне. И Богу, видимо, тоже.

Когда одна дверь закрывается, другая обязательно откроется. У соседа дяди Васи, например…

– А я тебе весь день звонил, звонил. Ты почему трубку не берёшь?..

– Да так… телефон… забыла…

– А у меня вот дела… Вчера спать лёг… ночью попить пошёл. Смотрю, в раковине тряпка лежит. Ну, не моя. Не было такой. Хоть убей. Я её – хвать. А она – лететь. Представляешь?

– Что, дядь Вась, поехал?

– Да причём здесь это? Мышь! Летучая мышь!!! И ведь как залезла, непонятно, в форточке вот такусенькая щёлочка…

– А это тебе, дядь Вась, теть Люда знак подаёт, чтоб не бухал…

– Знак… вот тебе и знак. Она уже перед смертью ванну своими руками отделала. И вот как-то мимо иду и – бац, плитка ка-а-а-а-ак отлетит со стены об пол. И в крошку…

– Да ладно, покажи?

– Не веришь? Пойдём-пойдём…

– Дядь Вась, а ты не пытался с ней поговорить? Понять, почему она ушла. Тебя одного тут бросила…

– Вот, вот, смотри, я специально убирать не стал, зна-а-а-а-ал, так и зна-а-а-а-ал, что не поверишь. Вот! На! Смотри!!! Что? Съела? А?..

Ну вот, худо-бедно, а дело сделано. Надо бежать, сдавать работу – к речке. Пришла – а та молчит. И даже не цокает. Мама Егорки в крик: я же всё сделала, я же выполнила, а ты… ты меня обманула. Плачет, кричит, камни в речку швыряет. Но тишина. Делать нечего. Нужно возвращаться домой, хоть и ни с чем.

Путь был долгим, как последний. Шла она, шла, в окна заглядывала. В одном муж с женой дерутся, доказывают, кто в доме главный. В другом за столом мирно сидят. Ни слова лишнего, ни мускулом не шевельнут – деньги делят. А вот тут две подружки вино стаканами хлещут. Одна с мужем другой бляданула, а тот и ей изменил. Горе сблизило. Пришлось мириться. Пла-а-а-ачут, на брудершафт пьют, целу-у-у-ются. В общем, много всего видела. Бардак сплошной – всё ясно. И только один вопрос – где у них у всех дети? Спят? Или балуются? Интересно, что там Сёмка Деньгин? Уснул? Или ворочается? Каринка Тиханович стопроцентно не спит. Вон, веками поддёргивает. Дуну-ка в лицо, вдруг притворяется…

Идёт себе, бредет по Северному, в окна заглядывает. Нога волочится. Видать, на речке повредила. И вдруг уже возле дома знакомое цоканье. Берёза…

– Давай сразу к делу.

– Дома… вилки… надо спрятать.

– Считай, сделано.

Рассвет забрезжил. Дело пошло к утру, когда соседка Оля кинулась к дядь Васе, чтобы тот скорую вызвал. У самой деньги на телефоне кончились. А Юлька допилась до чёртиков, принесла посуду на хранение. Грязная, истрёпанная, в какой-то бесцветной бандане на голове. Ждать больше нельзя. Надо действовать. Всё-таки не чужие люди…

Но мама Егорки уже действует. Как только поняла, что и берёза её тоже кинула, налила стакан уксуса. Шансов, что встретится там с ним, практически нет. За спиной два аборта и выборная кампания. На рай претендовать бессмысленно. Но хотя бы короткий разговор – последний – она заслужила.

– Здравствуй, сын. Как ты вырос.

– Это уже почти не я. Мне пора, только тебя жду… вот, в машинки играю.

– Мне с тобой?

– Нет. У нас пять минут.

– Почему ты ушёл?

– Я приходил ненадолго. Так бывает. Это сложно. Давно… Жил-был мальчик, которого не любили. Недолго, лет до трёх. А потом забрали в другую семью. Он вырос и изобрёл то ли электричество, то ли лекарство. А когда умер, ему разрешили вернуться. Чтобы прожить и ту, мрачную часть жизни в счастье.

– Но… разве… я сделала тебя счастливым?

– Я взял всё, что нужно.

– А что мне?

– У тебя будет ещё сын. И ты будешь любить его каждый день. И ночь.

Проснулась мама Егорки в больнице, вся в трубках. Несчастная и счастливая одновременно, что значит – живая. Неясно, как сложилась потом её судьба и был ли у неё новый сын. Но страшных сказок на ночь она больше никогда не рассказывала. Это факт.

2. УкРАНА

На первый взгляд можно было подумать, что Олег сжал кулаки, но нет. Он как бы схватил накрепко четырьмя пальцами руки пятый, большой и начал усердно выпрямлять на нём косточку посерёдке. Пытаясь, как в детстве, когда нужно было промолчать на ковре у директора или не врезать прямо в рыло однокласснику, ведь учитель уже поймал обоих, сосредоточиться на руках. Вот и сейчас. Зависнуть где-то внутри себя, чтобы не смотреть на сидящих перед ним старшеклассников.

В лицей его пригласили как участника СВО. Вот только на хрена? Один клюёт носом в свой проклятый смартфон, другая разглядывает ногти. Третий смотрит мимо. Ни одного прямого, обнажённого взгляда, ни одного электрического, короткого, но прошибающего сразу слова, к которым он так привык ТАМ. На передке. Нет.

И слова педагога в ответ на такое простое предложение – а давайте пойдём помогать родственникам мобилизованных, особенно погибших. Снег чистить, уголь кидать, всё такое. «Не-е-е-ет. Мы не можем использовать труд несовершеннолетних».

Почему? Почему, когда ТАМ мясо, грохот, боль, огонь, когда там разрывает на куски детей, здесь все пытаются жить обычной жизнью?! Как будто ничего не происходит. Почему им всё равно? Какие ногти? Какой смартфон? Блин…

Откуда-то с улицы опять слышится приглушённый плач. Вначале после госпиталя он подрывался. Бежал. Выяснял. Искал. Но когда жена начала молча плакать и думать, что он поехал, решил придержать коней. Понаблюдал за мирными, ничего подобного у них нет. Списался ВКонтакте со своими, понял, что это и дома слышат только пацаны. Что это ОНА ИХ ЗОВЁТ обратно. Ей холодно, одиноко, бо-о-о-ольно. И, голос, как обычно, девчачий.

Впервые Олег встретил её в Каховке. На сухпайке долго не просидишь, решили с пацанами посмотреть в магазине чего-нибудь свеженького, на супчик. Навстречу девчонка с мамой за ручку. Весёлая. Видит военных и машет, довольная. Таких вообще было много, на станциях в деревнях приветствуют военные поезда. А бабушки крестят.

И вдруг – Хаймерс. Прицельно. По маме. На куски. А девочка, в общем, целая. Но рука отдельно, и мама её держит. Крепко.

Тогда Олег решил для себя, внутренне, что по ту сторону нелюди. И теперь они его цель. Девочку, уже без сознания, перетянули жгутами и отправили на скорой в город. О судьбе её больше ничего не слышали.

А потом она начала приходить. В одно и то же место на передке. Почти ко всем в роте снайперов. Рассказывать друг другу подробности было как-то шыкотно – все взрослые мужики, сибиряки, не какая-нибудь Москва в коротких штанишках. Поэтому перебрасывались:

– Было?

– Было.

И всё понятно. А она как бы давала задания, что ли. Первым получил… тогда у него был какой-то другой позывной. А после трансформации стал Апостолом. Это придумали пацаны, а значит, правильно.

Обычный рядовой на передке переквалифицировался во врача. Док – тот и дома был медиком на тюрьме, но на фронте стал настоящим святым. А вот Апостол – отдельный разговор.

Профессиональные врачи, к сожалению, слабы. И духом, и телом. В палатке лечат, но дальше выходить боятся. А это же самое главное – перетянуть на месте, притащить на себе в укрытие. И Апостол вдруг начал делать это мастерски. Как никто. Вынося на себе пацанов из таких переделок, что не приведи господь, а сам без единой царапинки. Ну не божий ли промысел?

Олег видел УкРАНУ – это такой позывной они коротенько придумали своей коллективной галлюцинации (из чего складывается, и ежу понятно) – чаще других. Как сам с собой мысленно шутил – всё-таки командир, положено, позывной Кан, а со временем Атаман. Она приходила обычно той самой девочкой без руки. Плакала, жаловалась, что болит. Люди ни за что её обижают, калечат. А она хочет просто жить. Быть обычной, весёлой, беззаботной. Но изредка виделась старуха.

– Сыночка, дай мне хлебушка. Нету хлеба, отдай свою руку. А если и руку уже потерял, хочу твоё сердце!!!

Пару раз была голой женщиной с длинными волосами. Целовала, рядом ложилась. Жена узнает, убьёт.

И ничего. Никаких указаний. Или заданий. Вот то ли дело у Мусы. Его суперспособность – ходить на ту сторону как к себе домой. В миру, кстати, предприниматель, продукты питания. Так вот, он всё шастал за фотками погибших пацанов. Это когда понятно, что их больше нет, а трупы там, значит, семья не получит от государства выплаты. Надо помогать. И вот как-то вернулся и говорит: вооружённый блок-пост положил. Шесть человек ножом. Конечно, никто не поверил. А он сходил ещё раз и сфотал.

Другому УкРАНА вообще что-то странное шепнула. Тот у себя на посту нишу выкопал. В нишу шкафчик, чтоб дым от плиточки с туркой не шёл. И вот, накашеварит у себя самый лучший в мире эспрессо и бегает по траншее от поста к посту с чайничком. Пацанов поит. Позывной Кофе.

У каждого своё. А что ж Олегу? Он с этим вопросом – почему УкРАНА ему задания не даёт – к батюшке. Был такой доброволец в их рядах. Молился, перед каждым боем крест целовать давал. А когда выслушал Олега, обнял его, как ребёнка, и заплакал. Уговорил этого пионера-комсомольца по-настоящему креститься. С тех пор у Олега на шее особый оберег. А на голове вместо каски казачья кубанка. Батюшка разрешил.

Он, кстати, как Кана, впоследствии Атамана, окрестил, в тот же день попал под Хаймерс. А потом 9 дней подряд голубем прилетал в то самое место, где ко всем пацанам приходила УкРАНА. На средоточие невыносимой, лютой боли, кровоточащей, открытой раны на истерзанном теле нашей ни в чём не повинной земли. Прилетит, крылышки вниз спустит и бродит, как будто гладит её. Жалеет.

За короткий срок Апостол по официальным данным вынес из огня 36 человек. По данным пацанов – 48. Тогда у него появилась мечта – после СВО отучиться на фельдшера. Работать на скорой. Но, видимо, не суждено. Поехал домой «трехсотым». Двинулся умом.

Из святых в роте остался только Док. И когда Олега ранило, он первым делом кричал Русе Плазме (о нём как-нибудь в другой раз): «Только Дока не зови, не зови». Ясно было, что сейчас начнётся огонь. А если Дока убьёт, остальным крышка.

Всё началось, когда Олег услышал жужжание дрона. Поднял винтовку, чтобы хлопнуть его. Поднял глаза. Понял, что снаряд уже летит не него. Закрыл глаза. Взрыв. Ранило в ногу, в печень, в голову. Был бы в каске, оторвало б. А так… в кубанке. Она ж мягкая…

Впрочем, сейчас не в ней. Сидит, как клоун, перед этими мажориками, хрустит костяшками. На хрена ему это всё? А за окнами плач. Она зовёт. Выпрашивает. Ей больно.

3. На женской стороне

Неинтересные будни были за окном, когда мы с мамой и сёстрами собрались за большим круглым столом в маленькой кухоньке. А здесь – по-другому. Уютно и празднично. И нет счастливее и беспечнее нас. Сейчас болтаем, обмениваемся новостями. Вот-вот заспорим, может, подерёмся на какую-то глобально-актуальную тематику типа великой войны или сроков правления Путина. Потом, конечно же, помиримся. Ну на кой нам этот Путин? Прочтём стихи, может быть, потанцуем и уж точно споём.

Весь вечер ещё впереди. И Танька с Зинкой уходят покурить. А я слышу крики за окном. Нет, даже не крики, а повышенные тона разговора, что в нашем тихом дворике – уже редкость. Ой, блин, два парня наезжают на девчонку. А у кого богатое воображение? Да у всех нас!!! Сейчас они её ж да запинают тут на лавочке. И я ж хватаюсь за щеколду окна, чтобы кричать, предупреждать о высокой морали и глубокой ответственности. Но мама меня держит: ни лезь, типа, не суйся. А сама в это время бежит в гостиную, чтобы чуть-чуть поодаль посмотреть из более широкого окна на всё вот это безобразие. Секунды две напряжённого молчания и её крик:

– А ну-ка быстро отошли…

– Убрали, я кому сказала, убрали свои руки…

– Сейчас в полицию позвоню…

– Нет, я что-то непонятное сказала?

– Эгей, звоню-ю-ю! Звоню 02.

Всё это моя мама. И я на первый взгляд довольна ей. Вот так взяла и махом разрулила. Но к нам летит Татьяна и с округлившимися глазами вопит:

– Да ну о чём с этими уродами вообще разговаривать? Вызывайте полицию без всяких там соплей…

Танюшка у нас истеричка. Да и мы как бы тоже, но при внимательном рассмотрении обнаруживаем, что парни-то не особо агрессивные. Девчонка сидит на лавке без ботинок, в одних носках, а рядом костыли. И явно, что оставить такую собеседницу в покое – читай, на лавке – мои воображаемые злодеи просто не могут. Они её не бьют, скорее, уговаривают на что-то. С эпитетами и богатой жестикуляцией. Мы с маман экстренно меняем позицию. И к тому времени, когда в курс дела быстро и по-своему въезжает широкоплечая конфликтная Зинка, задачей намбер ван видим удержать её от уличной драки. Ведь какой бы пацанкой она ни была, мужички крепче.

Всё, как, впрочем, и обычно в нашей семье, сводится к дикому беспричинному ржачу. А после к проникновенному разговору. Тема насилия над женщиной – она болящая, кровоточивая для всех нас. Мама рассказывает, как первый раз приехала из солнечной улыбчивой Тюкалы в суровый город на реке Кан (что, кстати, по-татарски «кровь»). Конечно же, работать. И естественно, артисткой (а вы что, думали, у нас династия бухгалтеров? Да я вас умоляю…).

Тысячи раз прокручивала она в голове первую встречу с этими возвышенными и бесплотными людьми искусства. Что бы такое сказать первый раз, чтобы не выдать в себе домашнюю девочку, синий чулок, папину дочку. Как бы проявиться такой современной, смелой и решительной?..

Но вместо весёлой и шумной актерской братии, отбывшей на очередные гастроли, маленькую маму встретил театральный завхоз – алкаш и насильник. 6 часов подряд он измывался над ней. Ломал, как прут осинки через колено, девчачью волю. Потом, как все подобные животные, в упоении своей шакальей властью, придремал, уперев потную голову на локти на вонючей кухне коммунального террариума приверженцев Станиславского. Буквально на четверть часа, чтобы потом с новой адовой энергией приняться за своё мерзкое дело. Вновь…

Ага, а вот тебе и ни фига себе. Таким встретил нашу Наташу Канск. Да и вся взрослая жизнь, оказавшаяся для этого лёгкого и светлого человека слишком грубой и тяжеловесной. Слишком много ударов…

Наша Наташа, кстати, тоже уснула. Или, скорее, даже провалилась куда-то в другую параллель. Точнее, в общую мужскую баню. А там на лавке три мужика. Худые, как из Освенцима, сидят на перевёрнутых тазиках, скукожившись. Впереди – повисшие тряпочками, как у всех, причиндалы. А сзади – крылья. Облезлые такие, заношенные, возможно, даже вшивые. А как иначе? Баня-то советская, выделяться нельзя.

Мамочка смотрит на них удивлёнными глазами и понимает, что они её не видят, но речь ведут именно о ней.

– Я, – говорит первый, – так сужу. Любимчиков у нас быть не должно. Это непедагогично.

– Ой, я вас умоляю, – корчится как от зубной боли от отвращения второй. – На дворе 20-й век со своими вызовами. А вы всех под одну гребёнку.

– Но что скажут другие? – трусливо оглядывается третий. – Ещё доносы наверх строчить начнут. А у меня, между прочим, уже два предупреждения. На третье сами знаете, что может быть.

– А я вам говорю, она хорошая. Очень. Её нельзя сейчас взять и растоптать.

– Товарищи, я предлагаю компромисс. Сейчас мы её как бы подприкроем. Она окрепнет. Защиту ощутит. В себя поверит. А потом будем уже бить. Жестоко и безапелляционно.

– А что, мне нравится. Всё по закону. Никто роптать не будет. Да и она уже не сломается. И мы – чистенькие.

– Двойные стандарты, товарищи. Считаю, надо что-то ей дать.

– Вы знаете, хоть это и противоречит моим принципам морали, я… соглашусь. Дадим. Но через много лет. Дадим ей трёх девок.

– Браво-браво. О-о-о-очень грамотно. И главное – шито-крыто, никто не придерётся.

– Коллеги, а может, пора сворачивать болтовню? Мы мыться вообще будем? Или поросятами останемся?

– Да здравствует мыло душистое…

Наташа проснулась от громкого стука в дверь и оттого, что через две секунды в коммуналку ввалились друзья завхоза с проститутками. И маленькая выпускница актерского факультета с топором под подушкой быстро перевоплотилась в молчаливую зрительницу театра теней. А пьеса разыгрывалась «Оргия». Со всеми возможными причудами и очень странным концом, когда девчонки вдруг признались, что ходят отмечаться в местный вендиспансер. Кто потянул их за язык, мама до сих пор не представляет. Быть может, те самые мужики-банщики? Ну и, естественно, началось действие совсем другого жанра. Теперь завхоз сотоварищи казнили уже проституток. И, кажется, одними лишь побоями ограничиваться не планировали.

Маленькая мама металась за стеной. На чаше весов оказались никчёмные и уже понятно, что короткие жизни двух шалашовок и её, домашней девочки, личная безопасность… Мы с сёстрами, конечно, знаем, что в этой схватке жизни маму не прибили, не пристукнули (иначе как бы она сидела сейчас с нами, такая весёлая и цветущая?), но, как три придури, сидим и плачем, и молимся: вот только бы Наташа не вмешалась, не кинулась на помощь. Взяла бы лучше, побежала бы прочь вообще из этого вонючего города. Ей же ещё жить и жить. И нас рожать. Ну, давай, беги, пожалуйста-пожалуйста…