Оболганный император

Всё это, несмотря на отрицательное отношение Павла к мятежу, очень повредило ему перед Екатериной, поскольку бунтующей толпой признавались права её сына.

По мнению Эйдельмана, Павел связывал свою популярность в народе с разногласиями, разделяющими его с матерью. Он пишет: «Павел – кумир своего народа», – докладывал в 1775 г. австрийский посол Лобковиц. Видя, как народ радуется наследнику, близкий его друг Андрей Разумовский будто бы шепнул: «Ах! Если бы Вы только захотели». [35] Он имел ввиду арест и низложение Екатерины, но Павел не остановил его.

На исходе 1774 года пугачевщина была побеждена, а самозваный Петр III казнён в Москве 10 (21) января 1775 года. Казнь Пугачева положила конец мятежу. Через два месяца Екатерина манифестом объявила о предании вечному забвению и глубокому молчанию Пугачевской смуты.

В 1774 году цесаревич предоставил императрице записку под заглавием: «Разсуждение о государстве вообще, относительно числа войскъ, потребнаго для защиты онаго, и касательно обороны всехъ пределовъ», которая, по сути, являлась критикой царствования, начавшегося в 1762 году. В ней была отражена политическая и военная точки зрения братьев Паниных: Никиты и Петра, поэтому Екатерина признала сына их послушным последователем.

Записка начиналась с объяснения, что Российской империи необходим покой. Рисуя картину бедственного положения империи, Павел пришёл к заключению, что России следует отказаться от наступательных войн и устроить всю военную систему государства для обороны. С этой целью он предложил покрыть Россию военными поселениями и признал необходимым ввести строгую регламентацию в военном деле – дать войскам подробнейшие штаты, уставы, инструкции и предписать всем от фельдмаршала до рядового, всё то, что должно им делать, с целью строжайшего контроля. Это позволило бы избежать прихотей командиров и облегчить положение подчинённых.

Он сослался на войны, продолжавшиеся столь долго, в том числе, на Оренбургские обстоятельства, приведшие к изнурению людей и уменьшению хлебопашества. Несмотря на победы, страна претерпела рекрутские наборы, недороды, язву, внутренние беспокойства. Павел призвал к долгому миру, который доставил бы совершенный покой, возобновил тишину и привёл бы вещи в порядок. “Когда сняты будутъ налоги, пресечены наряды съ земли, – писал Павел, – то каждый, не лишаясь имения своего: отцы—детей, а господа—техъ, оныхъ трудами живутъ, не будутъ иметь причинъ негодования, и тогда-то пресекутся главныя причины неудовольствия…” [13]

Главные рассуждения, по мнению Павла Петровича, состояли в следующем:

1)      Следовало отказаться отъ наступательных войн и устроить всю военную систему России для обороны. С этою целью Павел Петрович предлагал прикрыть границы рядом крепостей, позади их расположить армии, исключительно назначенные для обороны границ и которые, комплектуясь из местных жителей, могли бы лучше звать неприятеля, против которого им приходилось бы действовать, и храбрее сражаться, защищая свои дома.

“ 2)      Устроить так, чтобы защита не была в тягость защищаемому, а напротив того, действительною обороною, а земля подкреплением, и расположить оборонительный силы по силе противулежащих земель. Съ этою целию, вдоль границ расположить четыре корпуса или армии: против Швеции, Пруссии и Австрии, Турции и въ Сибири. Остальные полки расположить на постоянных квартирах по империи, наблюдая, чтобы каждая дивизия имела свою губернию, чтоб как можно менее сталкивалась военная часть с цивильною, и обе в каждой губернии текли ровнее и свободнее. Полки должны были довольствоваться от губерний, в которых расположены.

3)      По неравномерности народонаселения въ губернияхъ, занимать рекрутъ, при наборахъ, брать по одному съ семидесяти человекъ. По укомплектовании полковъ, сделать ихъ оседлыми, по примеру войскъ, поселенных въ Слободской и Новороссийской губернияхъ.

4)      Когда полки будутъ поселены, заменять рекрутъ солдатскими детьми, достигающими совершеннолетия; такимъ образомъ войско комплектовалось бы само собою, а земля служила бы ему только подкреплениемъ.

5)      Если Лифляндия, Эстляндия, Ингерманландия, Финляндия и Белоруссия затруднилась бы давать людей въ полки, расположенные на ихъ содержании, то обязать ихъ платить за нихъ деньгами, во что рекрутъ обошелся по исчислении, а на эти деньги вербовать вольныхъ людей у нихъ, а затьмъ и изъ другихъ местъ.

6)      Дать войскамъ подробные штаты, уставы и инструкции, и предписать всемъ, начиная отъ фельдмаршала и кончая рядовымъ, все то, что имъ делать должно; тогда можно на нихъ взыскивать, если что-нибудь будетъ упущено, а не прежде, потому что надобно, чтобы каждый зналъ, что онъ долженъ делать, чтобы можно было требовать отъ него ответа, для чего онъ упустилъ что-нибудь; теперь слышно безпрестанно, что у того полка или другаго какая часть лучше, а у того хуже, и что отъ того такой вредъ произошелъ и прочее, обвиняя притомъ всегда честнаго командира, а никто не помышляетъ о томъ, что не данъ способъ имъ быть всемъ хорошими, а чрезъ то не отнять быть дурными.

7)      Лучшимъ для этого средствомъ должна быть строгая подчиненность, чтобы никто, отъ фельдмаршала до солдата, не могъ извиниться недоразумениемъ, начиная о мундирныхъ вещахъ, кончая строя… Когда на все подобное будутъ испрашиваться высочайшия разрешения, то чрезъ таковое ограничение, все будутъ несравненно довольнее и охотнее къ службе, потому что не будутъ страдать и видеть себя подчиненными прихотямъ и неистовствамъ частныхъ командировъ, которые всемъ симъ сквернятъ службу, и вместо приохочивания, удаляютъ всехъ отъ ней”. [14]

Цесаревич закончил своё «Разсуждение» следующими словами: “Показавъ теперь все то, что къ равновесию потребно, и какую военная часть связь и пропорцию иметь должна въ разсуждении всего государства… совершилъ намерение себя сделать полезным государству.“ [14]

Шильдер заметил по поводу этой регламентации придуманной цесаревичем: «Необыкновенное развитие бюрократии и формалистики, довольствование наружностию, не проникая во внутренность вещей и делъ, а главное тяжелый уровень, наложенный на всякую мысль или желание, выходящее изъ принятаго порядка—вотъ что было последствиемъ централизации, при столь обширной территории, какъ русская. Мысль должна была остановиться, развитие делалось неуместнымъ, частные улучшения оказывались невозможными, ихъ заменяла буква устава или инструкции, а всякая попытка заменить недостаточность устава или инструкций называлась «умничаньемъ»– словомъ, … долго тяготевшимъ надъ русскою землею и русскою армиею. Всякая способность утрачивала цену, если о человеке прибавляли, что онъ умничаетъ». [31]

Несмотря на то, что Записка осталась без практических последствий, Павел продолжал обдумывать этот предмет при содействии князя Н. В. Репнина121 и графа П. И. Панина. Племянник Паниных, князь Репнин, был одним из преданных сподвижников Екатерины. Дипломат, полководец и администратор, князь Репнин большую часть своей жизни провел вдали от двора, но в сентябре 1776 года, он окончил свое посольство в Константинополе и приехал в Петербург.

Павел писал князю Репнину, что, с одной стороны, содержание постоянной армии тягостно для земледелия и очень дорого, а, с другой, такая армия недостаточна для обороны. Вольных людей недостаточно, и он предполагает добирать их из других земель, например, из Польши, которая снабжает своими людьми другие державы. Справедливости ради нужно отметить, что он понимал основной недостаток этой идеи, поскольку поляки не лучшие солдаты и не надёжны по характеру. Павел предполагал, поскольку являлся представителем голштинского дома, что такой набор возможен в Германии. В этом вопросе Павла поддержал граф П. И. Панин, который хотя и радовался желанию молодого Цесаревича быть полезным отечеству, не разделял его мнения о тогдашнем расходовании государственных средств, идущих на удовольствия, а не на благо армии, на её комплектование вербовкой и помещением в ряды войска солдатских детей.

Осуждая изменение внешней политики России и удаление её от Пруссии, Павел Петрович настаивал на необходимости постоянного и долговременного мира для возобновления сил России и предлагал способ обороны границ посредством армии, которая получала бы людей и всё необходимое из ближайших губерний. Для поддержки предлагал сформировать особое войско из иностранцев, под его личным начальством, как наследника русского престола и герцога голштинского.

Относительно удаления от службы дворянства Цесаревич полагал, что нынешнее отношение к военной службе, нужно преодолевать через уничтожение злоупотреблений в армии.

Для улучшения состояния войск, граф Панин полагал хозяйственную и административную части подчинить особому военному совету из опытнейших генералов, состоящих при государе, все вооруженные силы империи разделить на армии, под началом генерал-фельдмаршалов. Армии разделить на дивизии, под командой полных генералов, знающих военное дело. Кроме военной коллегии или военного совета, при государе должно быть главное начальствующее лицо из опытнейших генералов с военной репутацией, или наследник престола, которые даже малейшие, изменения в порядке службы и личном составе войск обязаны будут испрашивать разрешения у государя на всё. Кроме того, он видел необходимость в строгом единообразии обмундирования.

Получив от сына его рассуждение, Екатерина лишь усмехнулась, а великий князь, получив от матери, отказ рассматривать его государственное рассуждение, обиделся, и никогда больше не подавал ей никаких проектов. Он понял, что ему отведено место даже не статиста, а декорации, и ожесточился. Он не бывал ни в Совете, ни в Сенате. Почётный чин великого адмирала был дан ему единственно для приличия, фактически он не мог управлять морскими силами, но Павел был всегда послушен и почтителен к матери и никогда при её жизни не сказал ей открыто слова против. За глаза, в частных беседах с доверенными персонами и иностранцами, он мог высказаться о ней и об её правлении.

Песков отмечает, что таким персонам вообще трудно жить в мире, полном людей, не задумывающихся о нравственной стороне собственных поступков. Честному человеку лучше подальше держаться от людей – заняться, к примеру, поэзией или математикой. Ему нет места в этом мире предательства и измены. “И горе ему, если он родился быть царем, и беда его подданным, если он царем станет”. [21]

Императрица не доверяла окружению сына и не видела возможности доверить сыну хоть какую-то часть управления. Она нуждалась в таких помощниках, которые не представляли угрозы её единоличному правлению, и дело не в том, что Павел, якобы, не был способен к управлению государством. Екатерина, будучи уверенной в своей правоте, предпочла отстранить сына, от какого бы то ни было участия в делах и показать ему и своему окружению его ничтожность. Ещё в 1769 году она не сочла нужным привлечь сына к участию в делах только что учреждённого Совета. Однако, Цесаревичу удалось осуществить свои военные идеалы ещё при жизни императрицы в созданных им гатчинских войсках и после воцарения преобразовать русскую армию по гатчинскому образцу.

Мнение Шильдера, что «Екатерина ставила выше всего интересы государства, приносила имъ въ жертву все другия соображения и чувствования» [31], довольно сомнительно, особенно если иметь в виду него крайне негативное отношение к Павлу. Шильдер считал, что «Разсуждение» цесаревича и, особенно, его заключительные слова “о неустройствахъ въ России” сильно задели Екатерину, после чего он “в глазахъ матери, окончательно уронилъ свою политическую правоспособность”. [31] Так же он полагал, что Екатерина была права, оставив наследника в стороне от дел, ограничиваясь только самыми необходимыми сообщениями и отстранив сына от ближайшего его участия в управлении государством. Даже поражение от Наполеона122 в сражении под Аустерлицем в 1805 году он полагал ошибкой Павла. Вынужденное бездействие Павла и то, что он продолжал видеть в мрачных красках внешнюю и внутреннюю политику правительства, не могло благотворно влиять на дальнейшее развитие характера Павла Петровича и увеличивало его раздражительность и подозрительность, писал Шильдер.

К концу 1974 года изменились взаимные отношения между императрицей и великокняжеской четой, поскольку Великая княгиня ни в чём не оправдала надежд Екатерины – ни в поведении, ни в овладении русским языком, ни в экономной жизни.

Раньше Императрица думала, что тихая простушка из Дармштадта будет робка и послушна, но она оказалась своенравной, скрытной и упрямой, с чем Екатерина не могла смириться. Молодая великая княгиня пополнила партию, враждебную Екатерине. Кризис в отношениях двух придворных лагерей нарастал.

Война с Турцией закончилась еще в июле 1774 года и была увенчана Кучук-Кайнарджийским миром123, упрочившим славу Екатерининского царствования, который Екатерина пожелала отпраздновать в Москве, и куда торжественно въехала 25 января (5 февраля) 1775 года с великокняжеской семьёй.

По донесениям дипломата Гуннинга, народ оказал холодный приём Екатерине, но отметил привязанность простого народа к Павлу: «Популярность, которую приобрёл великий князь въ день, когда онъ ездилъ но городу во главе своего полка, разговаривалъ съ простыми народомъ и позволяла, ему тесниться вокругъ себя такъ, что толпа совершенно отделяла его отъ полка, и явное удовольствие, которое подобное обращение доставило народу, какъ полагаютъ, весьма не понравились. … Какъ бы сильной ни казалась привязанность къ нему простого народа, поведение его въ последнее время во многихъ отношенияхъ до того напомнило действия его отца, что внушаетъ лицамъ, имеющими возможность судить об этомъ, неприятныя опасения относительно того, какими образом: онъ со временемъ станетъ употреблять свою власть. Меня уверяли, что г. Панин, не имеетъ более ни малейшего на него влияния и съ величайшимъ огорчениемъ узнаетъ о новыхъ доказательствахъ слабости и неосторожности какъ съ его стороны, такъ и со стороны великой княгини». [27]

По сведениям Шильдера, встреча, оказанная императрице Екатерине, была блестящая и радушная. «Своею ласковою, чисто русскою речью окончательно обворожила она старыхъ московских тузов, которых каждаго умела назвать по имени и отчеству. Строгими исполнениемъ церковных правил, частымъ посещением церквей и монастырей и, наконец, походомъ къ Троице стала она любезна народу, который, глядя на нее, поминалъ матушку Елисавету Петровну12 и провожалъ ее оглушительными криками. Екатерина пустила въ ходъ все дары обаяния, которыми такъ щедро наградило ее Провидение, и была въ восторге отъ успеха». [31] Тут же Шильдер отметил, что “великую княгиню мало полюбили, такъ какъ она сама терпеть не могла Москвы и москвичей”. [31]

1775—1783 годы были самым блестящим временем царствования Императрицы Екатерины, ибо громадное её влияние на европейскую политику заставляло иностранцев ехать в Петербург за союзом и дружбой.

1775 год принц Людвиг провел в свите Екатерины в Москве, где он, писал Кобеко, попал в очень дурное общество, едва не вступил в какой-то неравный брак и в сентябре уехал на родину. Екатерина была им очень недовольна. За границей принц позволял себе дерзкие суждения, клеветал на Россию.

Принца Людвига в Петербург сопровождал Гримм. В дальнейшем между бароном Гриммом и императрицей завязалась дружеская переписка, продолжавшаяся двадцать два года. Пробыв некоторое время при дворе Екатерины, Гримм в апреле 1774 года уехал за границу вместе с порученными его попечению младшими сыновьями фельдмаршала графа Румянцева – Николаем и Сергеем. Совершив с ними путешествие по Германии, Франции и Италии, Гримм привез их в Россию в сентябре 1776 года, и на этот раз прожил в Петербурге почти год.

Пребывание в Москве не улучшило отношений Екатерины к цесаревичу и великой княгине. Наталья Алексеевна подчинила цесаревича своему исключительному влиянию, удаляя от него всех и обрекая его на общение с тесным кругом лиц, во главе с графом А. К. Разумовским, завязавшим политические интриги. Граф Разумовский, обращая внимание Павла на его популярность в народе, намекнул ему на возможность захвата власти, но Павел умел быть почтительным сыном и верным подданным. К тому времени Кирасирский полк цесаревича возвратился из турецкого похода, и в Москве произошло открытое столкновение между цесаревичем и Потемкиным, который потребовал, чтобы ему, как вице-президенту военной коллегии, а не великому князю, предоставлялись рапорты о состоянии Кирасирскаго полка.

Семейные раздоры поутихли из-за несомненных признаков беременности у великой княгини. 7 (18) декабря цесаревич с супругой выехали из Москвы в Петербург, а Императрица заехала ещё в Тулу и Калугу и к 24 декабря (4 января) вернулась в Петербург. Со времени прибытия великой княгини в Москву здоровье её внушало Екатерине большие опасения.

10 (21) апреля 1776 года у великой княгини начались роды, при которых она мучилась с ночи воскресенья до среды. Ни повитуха, ни доктора ничем не могли помочь. Дитя умерло в чреве великой княгини, в четверг она была исповедана, приобщена и соборована маслом, а в пятницу – умерла. Екатерина и великий князь все пять суток не отходили от великой княгини. Причиной смерти были узкие кости таза матери, широкие плечи девочки и последующий сепсис, поскольку погибший плод не был извлечён из тела роженицы. Обе были обречены, хотя некоторые иностранные дипломаты передавали слухи о её неестественной кончине. Рядом был и архиепископ Платон, искренне горевавший о ней, при погребении он произнёс надгробное слово.

Великая княгиня Наталия Алексеевна скончалась 15 (20) апреля 1776 года в пять часов пополудни, а через двадцать минут императрица в одной карете с цесаревичем отправилась в Царское Село. Павел был очень огорчён смертью жены, и ему казалось, что он может быть обвинён, писал Шильдер, в недостатке осмотрительности в переговорах, предшествовавших поездке ландграфини в Петербург, впрочем, Екатерина переложила всю ответственность на ландграфиню, “увлекшуюся желаниемъ пристроить блистательнымъ образомъ свою дочь”. [31] На следующий день Екатерина послала оттуда приказание И. И. Бецкому41, что “… кой часъ тело вынесутъ, онъ бы приказалъ выдрать обои изъ четырехъ комнатъ, т.е. зеленые въ спальне, полосатые въ кабинете, штофные въ кабинете и въ малиновой спальне. Обои, стулья, канапе и ковры отдать надлежитъ преосвященному Платону въ собственность, а альковы и перегородки деревянные приказалъ бы ломать; ломать же должно скорее по причине духа, а наипаче чуланы позади штофнаго кабинета, и то съ осторожности для здоровыхъ людей, ибо вонь несносная уже при ней была…” [14]

После кончины великой княгини Наталии Алексеевны императрица немедленно приступила к рассмотрению бумаг умершей.

В бумагах великой княгини были найдены политически проекты графа Разумовского, обнаружились сношения (любые отношения кого-то с кем-то за исключением тех, которые обозначаются этим словом сейчас) с французским посольством, и нашлись указания на заём денег для великой княгини. Оказалось, что граф А. К. Разумовский недостойным образом злоупотребил доверием Павла Петровича. Разумовский сначала был отправлен в Ревель, затем в Батурин, к отцу – фельдмаршалу графу Кириллу Григорьевичу, а 1 (11) января 1777 года граф Андрей Кириллович был сослан в почётную ссылку в Неаполь в качестве полномочного министра (посланник, посол) и чрезвычайного посланника.

Погребли великую княгиню в Невском монастыре 26 апреля (7 мая) в присутствии Императрицы. Цесаревич не покидал Царского Села.

В 1774 году Павел Петрович, опасаясь возвращения в Россию Сальдерна, раскрыл Екатерине его предложения об изменении государственного управления. У императрицы имелись сведения и о других подобных предложениях, сделанных Павлу Петровичу.

У историков остаётся открытым вопрос о каком-то заговоре, затеянном в пользу цесаревича, в котором будто бы принимали участие граф Никита Иванович Панин с его доверенными секретарями. Целью заговора являлось возведение Павла Петровича на престол. Шумигорский, несмотря на отрицание факта заговора, привёл в приложении своей книги краткие сведения из записок декабриста фон Визина: «Душею заговора была супруга Павла, великая княгиня Наталия Алексеевна, тогда беременная. При графе Панине были доверенными Д. И. фонъ-Визинъ93, редакторъ конституционнаго акта, и Бакунинъ124, оба участники въ заговоре. Бакунинъ изъ честолюбивыхъ, своекорыстных видовъ решился быть предателемъ: онъ открыл, графу Г. Г. Орлову все обстоятельства заговора и всехъ участниковъ; стало быть, это сделалось известным и Екатерине. Она позвала къ себе сына и гневно упрекала ему его участию въ замыслахъ против нея. Павелъ испугался, принесъ матери списокъ всехъ заговорщиков. Она сидела у камина и, взявъ списокъ, не взглянув, даже на него, бросила бумагу въ огонь и сказала: «И не хочу знать, кто эти несчастные». Она знала всехъ по доносу изменника Бакунина». [33]

Эйдельман19 возвращается к этой теме в наши дни, ссылаясь на воспоминания декабриста Михаила Александровича Фонвизина, племянника писателя, генерала, героя 1812 года. Тот, в свою очередь, ссылается на рассказы своего отца – родного брата автора "Недоросля": "Мой покойный отец рассказывал мне, что в 1773 году или в 1774 году, когда цесаревич Павел достиг совершеннолетия и женился на дармштадтской принцессе, названной Натальей Алексеевной, граф Н. И. Панин, брат его, фельдмаршал П. И. Панин, княгиня Е. Р. Дашкова46, князь Н. В. Репнин, кто-то из архиереев, чуть ли не митрополит Гавриил, и многие из тогдашних вельмож и гвардейских офицеров вступили в заговор с целью свергнуть с престола царствующую без права Екатерину II и вместо неё возвести совершеннолетнего её сына. Павел Петрович знал об этом, согласился принять предложенную ему Паниным конституцию, утвердил ее своею подписью и дал присягу в том, что, воцарившись, не нарушит этого коренного государственного закона, ограничивающего самодержавие. … Единственною жертвою заговора была великая княгиня: полагали, что ее отравили или извели другим образом… Из заговорщиков никто не погиб. Екатерина никого из них не преследовала. Граф Панин был удален от Павла с благоволительным рескриптом, с пожалованием ему за воспитание цесаревича 5 тысяч душ и остался канцлером… (чин 1-го класса по Табели о рангах; присваивался руководителям Коллегии иностранных дел) Над прочими заговорщиками учрежден тайный надзор". [35]

В 1783 – 1784 годах Денис Фонвизин сочинил посмертную похвалу своему покровителю – "Жизнь графа Панина" со следующими строками, не попавшими в печать и читанные современниками в рукописях: "Из девяти тысяч душ, ему пожалованных, подарил он четыре тысячи троим из своих подчиненных, сотруднившихся ему в отправлении дел политических. Один из сих облагодетельствованных им лиц умер при жизни графа Никиты Ивановича, имевшего в нем человека, привязанного к особе его истинным усердием и благодарностью. Другой был неотлучно при своем благодетеле до последней минуты его жизни, сохраняя к нему непоколебимую преданность и верность, удостоен был всегда полной во всем его доверенности. Третий заплатил ему за все благодеяния всею чернотою души, какая может возмутить душу людей честных. Снедаем будучи самолюбием, алчущим возвышения, вредил он положению своего благотворителя столько, сколько находил то нужным для выгоды своего положения. Всеобщее душевное к нему презрение есть достойное возмездие столь гнусной неблагодарности". [34]

Эйдельман полагает, что первым из них был секретарь Панина Я. Я. Убри, вторым – сам Д. И. Фонвизин, а третьим, конечно, П. В. Бакунин, именно тот, кто, согласно Михаилу Фонвизину (Михаил Александрович, 1787 —1854, генерал-майор, декабрист, герой Отечественной войны 1812 года, автор политических и философских трудов, племянник писателя Д. И. Фонвизина), выдал царице панинский заговор 1773 г.

Эйдельман предполагает, что тогда же Панин и Фонвизин начали работу над каким-то новым документом, который лег бы в основу конституции, ограничивающей власть будущего монарха и дали для прочтения наследнику. Это дошло до сведения императрицы, которая осталась им недовольна, и сказала однажды, шутя, в кругу приближенных своих: "Худо мне жить приходится: уже и господин Фонвизин учит меня царствовать…" [34]

Сама конституция Фонвизина не сохранилась, но Фонвизин-декабрист воспроизводит часть её по памяти: "Граф Никита Иванович Панин предлагал основать политическую свободу сначала для одного дворянства, в учреждении Верховного Совета, которого часть несменяемых членов назначались бы из избранных дворянством из своего сословия лиц. Синод также входил бы в состав общего собрания Сената. Под ним (то есть под Верховным сенатом) в иерархической постепенности были бы дворянские собрания, губернские или областные и уездные, которым предоставлялось право совещаться в общественных интересах и местных нуждах, представлять об них Сенату и предлагать ему новые законы.

Выбор, как сенаторов, так и всех чиновников местных администраций производился бы в этих же собраниях. Сенат был бы облечен полною законодательною властью, а императорам оставалась бы власть исполнительная, с правом утверждать обсужденные и принятые Сенатом законы и обнародовать их. В конституции упоминалось и о необходимости постепенного освобождения крепостных крестьян и дворовых людей. Проект был написан Д. И. Фонвизиным под руководством графа Панина. Введение или предисловие к этому акту, сколько припомню, начиналось так: "Верховная власть вверяется государю для единых благи его подданных. Сию истину тираны знают, а добрые государи чувствуют… За этим следовала политическая картина России и исчисление всех зол, которые она терпит от самодержавия". Сохранилось Предисловие Дениса Фонвизина – "Рассуждение о непременных государственных законах". [34]