Закон подлецов

– Послушайте, причем тут девяносто первая?! – возмутился Виталий Михайлович, обращаясь к следователю. – Вы допрашивали мою доверительницу целый день, убедились, что никого из вами перечисленных людей она не знает, никаких сделок с недвижимостью не совершала, ни на одном из документов нет ее подписи. И сами всего две минуты назад предложили подписать протокол и быть свободной. Так при чем же здесь задержание?

– А что я могу поделать? – флегматично возразил Удальцов. – Вы же сами слышали – начальница приказала.

– А кто она, собственно, такая, чтобы распоряжаться?

– Майор Ганибалова, «важняк», то есть старший следователь по особо важным делам.

– Ну и что, что майор Ганибалова, ну и что, что «важняк»? – продолжал негодовать Виталий Михайлович. – Вы же сами следователь, то есть лицо процессуально независимое. Почему я должен вам напоминать прописные истины?

Защитник потянулся к столу и, не спрашивая разрешения, схватил лежащий у самого края Уголовно-процессуальный кодекс Российской Федерации. Перелистав несколько страниц, он нашел 91-ю статью.

– Ну вот, смотрите, – произнес адвокат Адарков. – Здесь основания для задержания изложены четко. – И он прочитал:

– «Следователь вправе задержать подозреваемого, когда это лицо застигнуто при совершении преступления или непосредственно после его совершения». Этот пункт соответствует? Совершенно очевидно – нет. Далее читаем: «…когда потерпевшие или очевидцы укажут на данное лицо, как на совершившее преступление». И этого нет. Может быть, такой пункт соответствует: «подозреваемое лицо может быть задержано, если это лицо пыталось скрыться либо не имеет постоянного места жительства, либо не установлена его личность»? Паспорта моей доверительницы перед вами, следовательно, ее личность не вызывает никаких сомнений, место ее жительства также совершенно очевидно. К вам в управление она приехала на собственной машине. Так что ни один из пунктов 91-й статьи УПК не соответствует задержанию. Так в чем же дело?

– Прекратите разводить демагогию, – враз построжал следователь. – Что вы мне тут экзамене устраиваете по уголовному праву. – Я не хуже вас знаю девяносто первую. Русским же языком вам сказано: начальница велела.

Какую-то неловкость он от всего происходящего, видимо, все же испытывал, ибо, оглянувшись на дверь, развел руками, давая тем самым понять, что не в его рабском положении отменять приказы начальства.

Позже, вспоминая этот безумный бесконечный день, Саша почему-то видела только то, что с того момента, когда она вышла из кабинета следователя, руки ей все время приказывали держать за спиной и обращались с ней так, словно и не человеком она была вовсе, а каким-то презренным существом. В их глазах, всех этих конвоиров, охранников, надсмотрщиков, она, никем не обвиненная и никем не осужденная, уже была преступницей, а, следовательно, кем-то таким, кто не заслуживает человеческого нормального отношения, не говоря уже о таких тонких материях, как сочувствие или сострадание. Одной своей фразой та, которую Удальцов назвал следователем по особо важным делам Ганибаловой, перечеркнула, искорежила всю прежнюю жизнь – с любовью и счастьем, радостями и огорчениями, беззаботным смехом детей, теплом и лаской родных – всю эту жизнь фурия с растрепанными волосами в мгновение ока своим прокуренным голосом отправила в мрак и бесправие.

Глава вторая

Существует расхожее мнение, что подлецами люди не рождаются, они ими становятся. Возможно, это и так. В таком случае Пелагея Ганибалова является нетипичным исключением из этого правила. С самого раннего детства ей доставляло истинное удовольствие раздавить букашку или червячка; бабочек она ловила сачком исключительно для того, чтобы оторвать им крылышки. И не было для маленькой Поли, как называла ее мама, большего удовольствия, чем наблюдать, как отрубают голову курице, а та, уже обезглавленная, вся в крови, еще несколько мгновений дергается в конвульсиях.

Позже она сама усмехалась над своими детскими пристрастиями. Унижение людей, тайная власть над ними – вот в чем было истинное наслаждение.

Отца своего Пелагея никогда не видела. Наградив ее звучной фамилией и несуразным для нынешних времен именем, в честь какой-то своей прабабки, Андрей Ганибалов бесследно исчез из их с матерью жизни. Мамка, впрочем, горевала недолго, может, и вовсе не горевала. Была она по молодости привлекательной курносенькой пышечкой, глупенькой, беззаботной и покладистой. В их поселке, где на окраине строили какой-то то ли завод, то ли комбинат, отбоя от ухажеров не было. Приходящие к мамке дяди приносили пухленькой девочке конфеты, реже – игрушки, она в «благодарность» насыпала им в карманы толченого стекла, подкладывала дохлую лягушку, а если повезет, то и мышь, извлеченную из мышеловки.

В школе одноклассники Пелагею невзлюбили. Да и за что им было любить эту маленькую мерзкую пакостницу? В младших классах она по привычке пробавлялась испытанными детскими проказами. Жучки-паучки, дохлые лягушки и мышки, подложенные в портфели сверстников, – весь свой «арсенал» пустила она в дело. Но особо ей нравилось пробраться незаметно в класс на переменке, перед уроком физкультуры, вытащить из нескольких, сколько успевала, портфелей спортивную форму, подрезать на трусах резинки, а потом наблюдать, как весь класс хохочет над оконфузившимися.

Но эти развлечения ей вскоре наскучили. Пелагея, несмотря на детский еще возраст, превратилась в записную интриганку. Причем ей неинтересно было стравливать между собой ребят. Вовсе нет! Умело и продуманно «стучала» она на одноклассников учителям. Уткнув взгляд в тетрадку или учебник и ничем не выдавая своего торжества, малолетняя интриганка наслаждалась, когда учительница с нескрываемым раздражением отчитывала свою вчерашнюю любимицу, а та, совершенно не понимая, чем вызвала гнев, размазывала по щекам слезы. Случалось, козни ее были разоблачены, и тогда, подловив Ганибалову на заднем дворе, поколачивали ее девчонки изрядно.

Классе в шестом появилось у нее довольно обидное прозвище. Главный всезнайка и пересмешник их класса Лазик Данович, держа в руках книжку «Мифы Древней Греции», насмешливо заметил:

– Сочетание имени и фамилии «Пелагея Ганибалова» звучит примерно как «Афродита Титькина», к тому же и с этим у нашей Титькиной все нормально, – и недвусмысленно уставился на школьную блузку Пелагеи, уже весьма рельефно оттопырившуюся на груди.

Всякий раз, когда окликали ее обидным прозвищем, Пелагея сжимала зубы от злости, но виду старалась не подавать. Во-первых, не хотела радости доставлять своим обидчикам, а во-вторых, и это главное, уверена была, что поквитаться сумеет – тайно, но куда больнее, чем просто словесная насмешка.

***

Ей было чуть больше тринадцати, когда в их доме появился дядя Митя. Высокий, кудрявый, душа любой компании со своей неразлучной гитарой, работал он фотографом. Звали Митю на все официальные, как тогда говорили, мероприятия: на свадьбы, юбилеи и прочие семейные торжества, в школы и детские сады, так что работой Дмитрий Рябов был обеспечен. Деньги он приносил домой в больших желтых конвертах от фотобумаги и непременно запихивал под подушку постели «ненаглядной Зоечки» – только так, и никак иначе, называл он мать Пелагеи. Женихом Рябов, в глазах соседских кумушек-сплетниц, считался завидным – всегда при деньгах, да к тому же владелец не нового, но вполне еще крепкого «жигуленка».

Пил Митя, по меркам односельчан, умеренно. Вот только «удар» он держал плохо – хмелел быстро, «болел» потом долго, и потому крепким напиткам предпочитал крепленое вино «Агдам»; в получку до свинского состояния не напивался и бабу свою «не гонял». В доме Ганибаловых он прижился, через год они с Зоей оформили в загсе свои отношения, Пелагею стал звать дочкой.

Новоявленного отчима Дмитрия Рябова и выбрала Пелагея первой серьезной своей жертвой. Операцию под кодовым названием «изнасилование несовершеннолетней» готовила, тщательно обдумывая все самые мельчайшие детали. Уже зная достаточно о женской физиологии от матери и старших соседских девчонок, выбрала для осуществления своего гадкого плана именно такие дни, когда беременность ей не грозила. О самом процессе соития она практически не думала, факт возможной и даже вероятной дефлорации ее не занимал и не тревожил ни в малейшей степени – поставленная цель была много важнее.

В этот день Митя работал дома, до самого вечера печатал фотографии. Мать была на работе, ушла дежурить на сутки. Когда Митя сел в кухне поужинать, Пелагея поставила перед ним бутылку портвейна, две рюмки и попросила: «Научи меня вино пить».

– Совсем сбрендила?! – поразился Дмитрий.

– А что такого? Мне уже четырнадцать. Девчонки в нашем классе давно все вино пьют и курят. Я, конечно, не курю, терпеть этого не могу, но совсем уж белой вороной тоже выглядеть неохота, – и Пелагея потерлась о Митино плечо грудью. – Ну пожалуйста, не к маме же мне с этой просьбой обращаться. Отец ты мне или кто?

Одета она была в этот день продуманно, в строгом соответствии с заранее разработанным планом: расстегнутая блузка, коротенькая юбочка. Из тех, в которых даже легкий наклон не рекомендуется. Нижнего белья на ней не было.

…Когда Митя проснулся и увидел простынь со следами, не оставляющими сомнений в их происхождении, он протрезвел в мгновение ока. Пелагея, уже переодевшись в домашний скромный халатик, что-то негромко напевая, хлопотала на кухне. «Иди умойся, – окликнула она Митю. – А я пока постель поменяю, скоро мамка с работы вернется». Простынь с характерными следами «преступления» малолетняя дрянь не выкинула, а, тщательно упаковав, упрятала в укромном месте, о чем не преминула незадачливому «насильнику» сообщить.

Жизнь Дмитрия Рябова с той поры превратилась в сущий ад. Дня не проходило, чтобы падчерица, так или иначе, не напоминала ему о том, что между ними произошло. При этом Пелагея практически ничего у Мити не просила, ну разве что сущую мелочь – деньги на новые колготки, зимнюю куртку. Ни материальных благ ради все это она затеяла. Чуть ни ежедневно напоминала отчиму о том, что он изнасиловал ее, несовершеннолетнюю, и какое уголовное наказание ему за это полагается. Не поленилась даже специально съездить в райцентр и там в книжном магазине приобрести Уголовный кодекс России, а заодно ярко-красный фломастер, коим с особым удовольствием подчеркнула соответствующую статью, дабы отчиму ее наглядно демонстрировать. Дмитрий, что называется, заводился с пол-оборота.

– Это не я тебя изнасиловал, а ты – меня! – чуть не плача, надрывно кричал он.

– Да кто же тебе, глупенький, поверит? – спокойно и даже снисходительно возражала падчерица.

Она теперь взяла манеру по-особому глумиться над Митькой, как про себя называла его. Когда матери не было дома, нарочито переодевалась при нем, снимая с себя даже нижнее белье, а потом еще долго маячила перед глазами взрослого мужика в трусиках-стрингах и в лифчике, посмеиваясь, вопрошала:

– А что, папочка, может, мамочке обо всем расскажем. Она поймет тебя и простит. И будем мы спать вместе, в одной постельке – мама, папа и дочка…

Так прошел год. Как-то летом Митя предложил жене и падчерице провести выходной на водохранилище строящейся в тридцати километрах от их поселка плотины. Мать наготовила всякой снеди, поутру отправились. Приехали на место, нашли на берегу приятную лужайку в тени развесистого дерева, позавтракали. Митя взял фотоаппарат и сказал, что пройдется вдоль берега, поснимает, как он высказался, «не для кармана, а для души». Ушел в одних плавках. Зоя и Пелагея прождали его до вечера, когда уже смеркалось, отправились на поиски. На противоположном берегу встретили хмельного соседа. Тот протянул им фотоаппарат:

– Вот, Митька дал постеречь, а сам купаться пошел, – сказал сосед. – Мы с мужиками пиво пили, как раз бочку привезли, а Митька так за фотиком своим и не пришел. Отдайте ему, мне чужого не надо.

Поиски Дмитрия Рябова ничего не дали, тело водолазы не нашли. Может, и впрямь утонул человек, а может, и удалось ему придумать, как исчезнуть навсегда из жизни коварной падчерицы.

Пелагея горевала, а вернее злилась, вполне искренне – совсем не такое развитие событий она планировала.

***

Когда ей исполнилось шестнадцать, она написала заявление в паспортный стол отдела милиции с просьбой изменить ей имя «Пелагея» на имя «Полина». Получив паспорт, утром следующего дня продемонстрировала его всему классу, заявив грозно: «Я теперь никакая не Пелагея, а Полина. Полина Андреевна Ганибалова. Запомните – раз и навсегда! И пусть кто-нибудь попробует меня теперь назвать иначе…» Но одноклассники и без ее угроз уже знали, что с Афродитой Титькиной лучше не связываться. Недаром на выпускном вечере сказал ей, уже без всякого юмора, все тот же Лазик Данович:

–Уж лучше бы ты не имя, а фамилию изменила. И всего-то одну букву надо было поменять – «г» на «к». И стала бы не Ганибалова , а Канибалова; тебе это в самый раз, ты же людей жрешь поедом.

Всякие чудеса случаются на свете. Много лет спустя произнесенная когда-то в далеком российском поселке десятиклассником Дановичем фраза неведомым образом докатилась до Москвы. И где бы ни приходилось работать следователю Ганибаловой, никто ее за глаза не иначе, как Канибалова, не называл. Но, скорее всего, никакого чуда вовсе и не произошло. Просто кличка эта, ассоциированная с каннибализмом, напрашивалась сама собой. Ибо вся жизнь и деятельность Полины Андреевны превращена была ею в осознанное, истовое и даже вдохновенное стремление беспрестанно унижать людей, корежить их судьбы, растаптывать морально и психологически. И чем жестче обращалась она с подследственными, тем, как ей казалось, обаятельнее она им улыбалась на допросах. Впрочем, она ошибалась. Ее фальшивая презрительная улыбка никого обмануть не могла и мало от кого могла замаскировать истинную сущность следователя Ганибаловой.

Внешне Полина Андреевна выглядела совершенно здоровым человеком – у нее не дрожали руки, она не билась в конвульсиях, не срывалась в неудержимые истерики, падая с пеной у рта на пол. Нет-нет, ничего подобного не было и в помине. Но опытный психиатр вне всяких сомнений обнаружил бы у Ганибаловой весьма редкий синдром Аспергера. Выражаясь языком сугубо медицинским, синдром Аспергера – это один из мало распространенных синдромов аутизма, который приводит к полному отсутствию присущей любому нормальному человеку ЭМПАТИИ – то есть чувству сопереживания. Именно чувства сопереживания людям де-факто аутист с редким синдромом человеконенавистничества, а де-юре старший следователь Полина Андреевна Ганибалова была лишена начисто.

Никому не ведомо, какая встреча и за каким поворотом ждет нас через десятилетие, через год, а может, в следующее мгновение. Так и Саше Лисиной не дано было знать, и в те первые дни своего несчастья не могла она понимать, что на горестном изгибе судьбы уготована ей встреча не просто с тупым и равнодушным исполнителем воли начальства, а исчадием зла, сознательно посвятившим себя подлости и сделавшим горе, причиненное людям, не только смыслом собственной жизни, но и наслаждением.

Глава третья

«А я еду в «воронке», жизнь моя зашла в пике.

И не то, что сам я еду и неясен мой маршрут,

И не знаю, что за люди, и куда меня везут», – гнусаво выводил чей-то голос за металлической перегородкой.

– Заткнись, – беззлобно приказал конвоир, но голос продолжал гнусавить:

«А «воронок» – такой автобус, а что лето, что зима,

А в нем главное не двигатель, не двигатель, а главное – тюрьма».

Саша и впрямь не знала, не понимала, не могла понять, что происходит, кто эти люди, которых она днем видела в коридоре следственного управления и которых теперь, вместе с ней, распихали по металлическим узким «пеналам» этого дребезжащего и подпрыгивающего на каждой кочке раздолбанного автобуса. И куда же их везут, ей тоже было неведомо. Голода она не чувствовала, весь ее организм пронизала одна сплошная боль, и если она сейчас в состоянии была хоть о чем-то думать, то только о детях: беспокоилась, накормлены ли они, и сама себя успокаивала, что мама точно к ним приехала, не могла не приехать, и значит дети накормлены, и уроки мама проверила, и спать вовремя уложила.

Автобус остановился, по очереди их завели в какое-то полутемное помещение, где нестерпимо воняло хлоркой и еще чем-то таким ядовитым, что на глазах слезы проступали, и чей-то голос властно произнес: «Все – на медкомиссию». Подошла ее очередь.

– Хронические заболевания, на что жалуетесь? – равнодушно спросила женщина в халате, который когда-то был, вероятно, белого цвета.

Саша еще только начала говорить про сколиоз, намереваясь попросить таблетку, когда врач, так ее и не выслушав, а может, и, не слушая вовсе, зычно выкрикнула: – Следующий!

Далеко за полночь конвоир отворил перед ней дверь камеры ИВС – «иваси», как называют и менты, и задержанные изолятор временного содержания, откуда ей предстояло отправиться на суд.

В камере, где все уже спали, она заняла свободную койку и провалилась в тяжелый, короткий сон – в шесть утра ее уже разбудили. Надели на руки металлические наручники, долго вели коридорами, вверх – вниз, вверх – вниз, потом оказались в каком-то явно подвальном помещении, где, как ей объяснили, предстояло ждать автозак – тот самый автобус-тюрьму, который повезет на суд. Здесь стоял титан с водой, конвоиры были людьми относительно добродушными – без особого озлобления; когда просили, выводили в уборную. Этот «акт гуманизма» ей впоследствии еще предстояло оценить.

Заходя в подвал, Саша на пороге чуть споткнулась, взмахнула для равновесия руками, и тоненькая ее, почти что невесомая ручка выскользнула из наручника. Она растерянно взглянула на конвоиршу и едва слышно прошептала: «Извините, рука вот…», – и показала на болтающийся наручник. Охранница от души громко расхохоталась:

– Ну, надо же, вежливая какая, наручник слетел, а она извиняется.

Часа через два, а может, и больше, часов ни у кого не было, их скопом вывели, снова погрузили в автобус-тюрьму и повезли, кружа по всей Москве, по разным райсудам.

Остановка. Окрик: «Лисина! На выход!» Снова подвал, ожидание. Вместе с ней из автобуса вывели еще троих. Ну, конечно, ей не кажется, вчера именно этих мужчин она видела в коридоре следственного управления, а потом их вместе везли в изолятор. На нее поглядывают с любопытством. Но у Саши они вызывают интерес не больший, чем случайные попутчики, скажем, в вагоне метро – увиделись, разошлись и никогда в жизни больше не пересекутся. Одного за другим увели ее случайных, как она тогда считала, попутчиков, потом ее. Поднялись в лифте, под конвоем – конвоиры, вооруженные, явно в бронежилетах, с ног до головы одетые во все черное, завели в помещение с рядом деревянных лавок, велели пройти в застекленную перегородку, сами встали у дверей этой клетки. «Охраняют, как убийцу какую», – мелькнула у нее мысль.

Что-то говорили судья, адвокат, прокурор, ее спрашивали о доверенностях, о земельных участках, называли фамилии – знакома ли? Все было как в густом тумане. Практически на все вопросы отвечала односложно-отрицательно.

Процедура была монотонно однообразной, как будто не в суде, а в какой-нибудь жилконторе. Судье мантия личила, как корове седло. У него была внешность забулдыги, из тех, что возле магазинов «на троих» соображают.

Накануне «ваша честь» гулял на юбилее бывшего однокашника и, позабыв не только про собственную, но и про любую иную честь, напился до омерзения. Думать ему утром ни о чем, кроме бутылки холодного пива, не только что не хотелось, но и решительно не моглось. Всем своим видом судья демонстрировал, что происходящее ему глубоко безразлично и он, исключительно в силу многосложных своих обязанностей, вынужден все это терпеть. Только один раз проявил он эмоции, когда строго прикрикнул на Сашу: «Что вы там шелестите, говорите отчетливо».

– Нет, – громко повторила Александра. – Никого из названных мне лиц я не знаю, никогда не видела, по телефону с ними не разговаривала. О приобретении земельных участков мне ничего неизвестно.

В какой-то момент ей показалось, что здесь просто выполняют некую совершенно формальную, но необходимую процедуру и сейчас, когда это все, наконец, закончится, она сможет уехать домой. Саша даже не поняла сразу, что слова «в соответствии со статьей Уголовно-процессуального кодекса…», «Взять под стражу… с содержанием в изоляторе временного содержания… сроком на три месяца…» – все это относится к ней, Александре Сергеевне Лисиной, и понятия не имеющей, в чем ее, собственно говоря, обвиняют, и почему она немедленно, прямо сейчас не может вернуться к своим деткам, которые вот уже больше суток, впервые с момента их рождения, не видят маму.

***

В камеру «иваси» ее привели снова уже глубоко за полночь. Как в яму провалилась в тяжелый сон. Ранний подъем. Проверка камеры надзирательницей. Завтрак. В камере их было трое, обе «соседки» Сашиного примерно возраста.

– Ешь, морду не вороти, – беззлобно посоветовала девушка в дешевеньком спортивном костюме. – По сравнению с СИЗО здесь курорт, и жрачка вполне приличная. Меня Василиса зовут, можно просто Васька. На суд привезли, завтра опять на тюрьму поеду. Наркобарон я, или как правильно будет – баронесса? – и она звонко, будто и не в тюремной камере находилась, от души рассмеялась. – А тебе что вчера на суде припаяли?

– Сто пятьдесят девятую, часть четвертая, – ответила Саша.

– Фью, – озабоченно присвистнула Василиса. – Сто пятьдесят девятая, да еще и четвертая часть – стопроцентная заказуха, – заявила она авторитетным тоном.

– Откуда ты знаешь? – усомнилась Саша.

– Да уж знаю, раз говорю. Не зря же тюрьму академией называют. Тут такого наслушаешься и узнаешь, ни в одном университете не научат, – словоохотливо пояснила новая знакомая.

***

…Сколько Васька себя помнила, всегда ей хотелось есть. В школе она с завистью смотрела на ребят, которые доставали из ранцев и портфелей бутерброды, пахнущие так аппетитно, что она спешила выскочить из класса, не в силах смотреть на это великолепие. Ей хотелось выхватить этот, наверное, невероятно вкусный бутерброд и проглотить его враз. На большой перемене одноклассники спешили в школьный буфет, где покупали себе еду, а кое-кто даже и пирожные. Василиса обходила буфет стороной, денег у нее никогда не было, и отправлялась на спортивную площадку, где гоняла с пацанами мяч, ни в чем им не уступая. Ей, как ребенку из многодетной семьи, было положено в школе бесплатное питание, но что-то не срослось с бюджетными средствами и про бесплатное питание попросту в их районе забыли, да так забыли, чтобы и не вспоминать.

Закончив кое-как девять классов, Василиса Дунаева пошла работать на ткацкую фабрику. И хотя большую часть зарплаты отдавала матери, кое-что и на себя могла позволить потратить. Жила она жизнью обычной фабричной девчонки – в будние дни вкалывала, в выходные с подружками отправлялась на дискотеку, не сильно отбиваясь потом от грубых ухаживаний полупьяных кавалеров. Короче говоря, жила, как все. До тех пор, пока не появился принц на белом коне, а точнее – на красном мотоцикле.

***

Толян был нездешним. Как занесло его в их городок, теперь никто уж и не вспомнит. Носил он под кожаной курткой тельняшку, вдохновенно врал, что служил в «войсках дяди Васи» – Воздушно-десантных. Местные парни, напуганные и завороженные рассказами, как он ребром ладони и головой кирпичи и доски разбивает, предпочитали с ним не задираться. Тем более что Толян был человеком незлобивым, в пьянках и гулянках участвовал наравне со всеми и рублишки не зажимал. Ну а что девчонки на нем свой взгляд останавливали чаще, чем на других, то тут уж ничего не попишешь.

Оглядевшись и тщательно к местным барышням приглядевшись, Толян остановил свой выбор на Василисе. Хоть и одета была девчонка невзрачно, но опытный взгляд и тонкие черты лица оценил, и прекрасную девичью фигурку под простеньким платьицем сумел разглядеть.

–– Васька, завтра на дискотеку на моем мотике поедем, – как-то раз не предложил он ей, а скорее о решении сообщил.

Возразить она не посмела – лестно ей было ловить на себе завистливые взгляды девчонок, многие из которых добивались дружбы Толяна. Описывать дальнейшее неинтересно, ибо история эта стара как мир.

«Мальчик у тебя, Дунаева», – сказала акушерка в роддоме, высоко поднимая младенца и шлепая его по попке, чтобы известил он мир о своем появлении громким криком. Так появился на свет и пошел по жизни байстрюк Васька – Василий Васильевич Дунаев. Ничего лучшего, чем дать сыну все свое – имя, отчество и фамилию, – она не придумала. Стоит ли говорить, что счастливый отец с пышным букетом роз, коробкой конфет и бутылкой шампанского на пороге роддома свою любимую, подарившую ему долгожданного сына-наследника, не встречал?

***

«Пришла беда – отворяй ворота», – не нами и не нынче сказано. Сначала тяжело заболела, да так уже и не поднялась мать Василисы. Потом, в одночасье, закрыли фабрику, где Васька работала. И осталась она, главная теперь в семье, с сыночком, да четырьмя, мал-мала меньше, братишками и сестренками. Хваталась за любую работу: и полы в поликлинике и в детском саду мыла, и дворником устраивалась. Денег, иногда даже на еду, все равно не хватало. Еще и долги скопились, за электричество набежало уже столько, что грозили со дня на день свет дома отключить. Вот тогда кто-то из подружек, теперь уж и не припомнит, кто именно, посоветовал: «А ты сходи к дяде Рубику».