Незримые

Но там Грета Сабина Томмесен умудрилась трижды назвать Барбру дурой, показывая им комнату, где Барбру предстояло спать вместе с остальными служанками – они тоже с островов, только намного моложе Барбру. Грета Сабина Томмесен растолковала, что, когда придет сельдь, дуру могут и на факторию отправить, даже посреди ночи, как и всех остальных женщин в доме:

– Она с сетями умеет управляться?

– Да-да, – отвечает Мария, – а еще она с готовкой хорошо управляется, шерсть чешет, и прядет, и носки вяжет…

– А она чистоплотная?

– Видите ж.

– Барбру, ты понимаешь, что я говорю? – кричит она Барбру, а та кивает и, запрокинув голову, не сводит глаз с хрустальной люстры прямо над ней, похожей на звездное небо, в котором тонет взгляд, но от этого взгляда затекает шея. А Грета Сабина Томмесен заявляет Марии, что на новую одежду ее золовке рассчитывать нечего и придется ей довольствоваться тем, что у нее с собой, и Ханс смотрит на сестру, как она не может глаз отвести от новой солнечной системы на потолке, – и принимает решение: взяв Барбру за руку, другой рукой подхватывает крохотный чемоданчик и шагает к выходу. На обратном пути он опять останавливается возле мелочной лавки, дожидаясь, когда их догонят Мария с Ингрид. Супруги переглядываются. Он кивает на дверь. В ответ она тоже кивает. Они заходят, покупают сахар, кофе, две упаковки четырехдюймовых гвоздей, ведро дегтя, крупу саго, корицу, бочонок крупной соли, заказывают три больших мешка ржаной муки, забрать которую надо будет через четыре дня, и, покинув лавку, несут покупки к лодке, садятся в нее и ставят парус.

Море принимает их ласково.

Вот только Ханс не желает смотреть на сестру. Он садится по другую сторону от румпеля, так что от Барбру его отделяет парус. Однако от взгляда Марии ему не спрятаться. Ей двадцать семь, она полна сил и родом с другого острова, ей, окончившей школу домоводства, повсюду рады были бы, но она выбрала Баррёй и его, тридцатипятилетнего Ханса Баррёя, а он теперь прячется от собственной сестры, он раздосадован, и ему стыдно, стыд и желание спрятаться – они неотделимы друг от друга, но Мария не сводит с него глаз, не отступает, пока Ханс не кивает – мол, да, я болван. Тогда она переводит взгляд на волны, и губы у нее складываются в несносную улыбку, от которой Мария делается еще более непобедимой.

На причале их ждет старый Мартин.

– Я ж вам говорил, а?

Он бредет к лодке, переставляет на сушу чемоданчик и за руку ведет к дому дочь, а Ингрид бежит рядом и рассказывает о поселке, пока голос ее не тонет в чаячьих криках. Мария с Хансом стоят на причале и размышляют, прикатить ли тачку или донести покупки.

– Так мы и сами дотащим, нет разве?

Она идет перед ним. Он выпускает из рук покупки и хватает ее за бедра, и оба они падают в высокую траву, где даже Господь не разглядит их и не услышит ни ее сдавленных стонов, ни того, какими именами называет она его, не увидит улыбки, подобной той, какая незадолго до этого утонула в волнах. Улыбки, которую ему удалось вернуть. После подниматься им лень – они лежат и смотрят в небо, а она рассказывает, как однажды в ее детстве на острове Бюёй крышу хлева так засыпало зимой снегом, что хлев рухнул. Он слушает и раздумывает, к чему она клонит, он вечно ломает над этим голову: о чем Мария думает и чего она хочет? Вдруг над ними возникает Ингрид и спрашивает, куда они подевались, а то Барбру не знает, чего приготовить: селедку, сайду или палтуса, которого отец вчера поймал на перемет.

– Пойду палтуса пошкерю, – Ханс встает и все-таки прикатывает тачку, загружает на нее мешки, сажает Ингрид и катит тачку к дому, а Мария остается лежать. На этом острове она – единственный философ и, бывает, посматривает косо, потому что родом с другого острова и ей есть с чем сравнить, это называется опытом или даже мудростью, но кое-что оценить ей сложно, и зависит это от того, насколько острова разные.

Глава 5

На Баррёе растут три ивы, четыре березы и пять рябин, одна из которых вся в шрамах и толстая, как бочка, называют ее Старая рябина. Все двенадцать деревьев клонятся туда, куда наклонила их природа.

В западной части острова, на пригорке, есть еще несколько березок, поменьше и совсем чахлых. Они стоят словно в обнимку, и местные называют это место Рощей любви, однако когда дует ветер, березы растопыривают ветки во все стороны.

Кроме того, у них растет огромная ива, которая, точнее сказать, стелется по земле и, насколько у островитян хватает памяти, она все время вот так лежала, будто на коленях, отделяя Розовый сад от Выменного. Предки не стали ее рубить и вместо этого выложили изгородь углом, вдоль ствола. Это, пожалуй, единственное дерево на острове, рубить которое нельзя. Не то чтобы кто-то собирался срубить остальные деревья, хотя древесина здесь ценна и необходима и такая мысль порой закрадывается кому-нибудь в голову. Но иву между двумя садами рубить никто не стал бы: она уже и так лежит и поэтому считается заповедной, как могила.

На самых больших рябинах возле дома висят гигантские сорочьи гнезда. Сороки гадят и таскают всякую мелочевку, и поэтому островитяне часто их проклинают и грозятся разорить гнезда. Но и до этого у них руки не доходят, и когда эти громадные гнезда выдерживают очередную битву со штормом и побеждают, островитяне стоически говорят с облегчением, что и на этот раз ничто не пострадало, а ведь так бывает далеко не всегда.

Если же дождь или снег для разнообразия падают не под углом, а отвесно, то в траве под гнездом на Старой рябине остается сухой круг. Туда сбиваются овцы. Особенно же дождь досаждает ягнятам, и в кругу появляются кучки испражнений, поэтому под каждым гнездом чернеет своеобразное свидетельство жизненного цикла, все взаимосвязано, вот и человек, сколько бы ни клонился вперед, надвое не ломается.

Так обстоят дела на тысяче островов в этом архипелаге.

На десяти тысячах островов.

Местность здесь открытая и уязвимая, поэтому кому-нибудь запросто могло бы прийти в голову одеть побережье в вечную зелень, например засадить соснами или елками, наоткрывать по всей стране питомники, завозить сюда саженцы елок, раздавать их бесплатно жителям малых и больших островов, говоря: посадив на вашей земле эти ели, вы обеспечите грядущие поколения топливом и строительным лесом. Почву перестанет сдувать в море, а животные и люди найдут укрытие и покой там, где прежде их круглые сутки трепал ветер. Острова перестанут походить на вырастающие на горизонте плавучие храмы, а будут напоминать непролазные заросли осоки и конского щавеля. Нет, никому не пришло бы в голову испортить горизонт. Вероятно, важнее горизонта здесь ничего нет, он – пульсирующий во сне зрительный нерв, хотя его почти не замечают и даже не пытаются дать ему название. И не будут пытаться, пока страна не разбогатеет настолько, что начнет исчезать.

Глава 6

Снова наступила весна, и небо поднялось высоко над островами, ветра дуют холодные, обманчивые, лишь ненадолго приносящие тепло. Кулики-сороки вернулись, и теперь расхаживают возле берега, похожие на черно-белых куриц, кивают головами, зарываются клювом в песок и ковыряются, ковыряются в нем и знай себе балаболят, кулик-сорока – птица тупая, но она приносит весну. Посредине фьорда ветер внезапно стихает. Ханс Баррёй спускает парус и садится на весла. Тогда Мария тоже хватается за весла, усаживается позади мужа и стучит ему по спине кулаком, пока тот не рявкает, что ему больно и что бабьё – дьявол его раздери – толком и грести не умеет. Барбру и Ингрид смеются. Одетые в синее и желтое платья, они сидят на брошенной на ахтерштевне овчине, по разные стороны от маленького чемоданчика и бездействующего румпеля.

– Гребешь криво.

– Ладно гребу, – огрызается Мария и приподнимает весло. Лодка резко поворачивает. Барбру снова смеется, хотя знает, что дальше будет: они собираются от нее избавиться.

Пришвартовавшись напротив фактории, они выходят на дорогу, Ханс с чемоданом впереди, за ним Барбру с Ингрид, а замыкает процессию Мария. Сегодня она тоже принарядилась, словно чтобы подчеркнуть всю значимость момента, решительность, в прошлый раз все пошло наперекосяк, и сейчас никто из них ни слова не говорит. Снова остановка возле мелочной лавки, снова леденец, после чего путь продолжается до дома священника, где их встречает пасторша Карен Луисе Малмберге, которая всего три года назад носила фамилию Хюсвик. Она выглядит удивительно юной рядом со своим супругом, пастором Юханнесом Малмберге, он-то успел дважды овдоветь до того, как Карен Луисе вошла в его дом и жизнь. Она бездетна, зато он нет, у него пятеро сыновей, и все они учатся где-то в городе, в семинариях. Уехав из дома, они словно бы забыли дорогу назад и больше не возвращаются.

На Карен Луисе светлое платье и белый фартук, а на ногах – и чулки, и туфли, хотя она просто дома. Она знакомится с Барбру – пожимает ей руку и приветствует ее, она порхает по дому в приподнятом настроении, словно с радостью ждала их. Она показывает им гостиные и спальни, мебель, и швейную машинку, и утюг, и ведет их в комнату, где Барбру будет спать – светлую комнату с оклеенными обоями стенами, комодом, маленькой вазочкой для цветов и фарфоровой ночной вазой с синей печатью на дне.

Карен Луисе рассказывает про обязанности Барбру.

Их немного, и вообще такое впечатление, будто пасторше просто нужна компания, возможно, подружка, тем более что они ровесницы. На беленькой кухне Карен Луисе берет поваренную книгу размером с Библию и интересуется, умеет ли Барбру читать.

На этот вопрос никто из них ответа не дает.

Карен Луисе просит прощения и говорит, что это глупый вопрос, открывает главу про варенье и принимается рассказывать, какое варенье Барбру будет варить. В окно она показывает на целую армию больших и маленьких плодовых кустов, которые шестью стройными рядами тянутся до белого штакетника в противоположном конце по-весеннему бурого сада: черная смородина, красная смородина, крыжовник, а на холме малина, которая и у них на Баррёе тоже есть, подхватывает Барбру, и красная смородина, и она, Барбру, знает, сколько сахара надо…

Ханса Баррёя тянет присесть.

Он плюхается на стул, бесцельно стоящий между двумя гостиными, вроде как для красоты, это Хансу внезапно в голову пришло – вряд ли же на этом стуле кто-то хоть раз сидел. Но Ханс сел и не поднимается. Он наклоняется вперед и, закрыв лицо руками, упирается локтями в колени, как будто выискивает на самом дне размышлений какой-то ответ, однако не находит, и тут у него вдруг появляется ощущение, что остальные умолкли и смотрят на него.

Ханс поднимает голову и что-то говорит, спрашивает, где пастор.

– Он на самый север острова поехал, – отвечает жена священника, – по какому-то делу к…

Они говорят про тех, к кому поехал Юханнес Малмберге, оказывается, Ханс их знает. Когда Карен Луиса ведет гостей дальше и Ханс снова остается один на бесполезном стуле, он, наконец, понимает, чего искал, вскакивает и бежит за ними в следующую гостиную, хватает сестру за руку и тащит ее во двор, не обращая внимания, что Барбру сопротивляется и хочет остаться в этом красивом доме. Немного погодя за ними выходят и все остальные – выстраиваются на каменном крыльце и удивленно смотрят на Ханса. Мария, укоризненно глядя на него, что-то кричит.

– Хочу тута остаться! – вопит Барбру.

– Нигде ты не останешься, – заявляет брат. Он тянет ее за собой к воротам, останавливается и отдувается, дожидаясь, когда Мария с Ингрид их нагонят. Мария с чемоданом в руках спрашивает, в чем дело, а взгляд у нее полон прежней укоризны, почти скорби.

– Ни в чем, – отрезает Ханс.

Они молча идут мимо мелочной лавки, но сегодня ничего не покупают, спускаются к фактории и садятся в ялик. Ханс Баррёй видит, что ветер не только переменился, но и усилился, теперь дует юго-западный. Он поднимает парус, торопится быстрее добраться до острова. А потом и дождь начинается, и чем дальше от устья фьорда, тем дождь больше похож на ливень. Барбру с Ингрид прячутся под овчиной. По крайней мере, они там пересмеиваются, и на этот раз у Ханса и в мыслях нет прятаться от чьих бы то ни было глаз, с какой вообще стати, даже от Марии, которая сидит, отвернувшись от дождя, и вода стекает по ее длинным каштановым локонам, и те становятся все темнее, словно водоросли. И обычной спасительной улыбки у нее на лице он не видит.

Ливень не прекращался до ночи, но потом сильный ветер вытолкал его к западу и на север, буря унялась, и воздух пропитался холодом. Небо очистилось, и дождь больше не хлестал в окно, когда Мария открыла глаза и увидела, что кровать пустая. А пошарив рукой, Мария обнаружила, что кровать еще и холодная.

Она встает, бежит к Барбру и Ингрид и просит их одеться и пойти с ней на кухню, где еще не протоплено. Они спрашивают, что случилось. Ответа у Марии нет. Они топят и завтракают вместе с Мартином, тот тоже ничего не говорит, а после завтрака идет в лодочный сарай, ялика там не находит, и Мартин садится чинить сети, не закрывая дверей, чтобы все время иметь обзор на север, где фактория, церковь и деревня, он работает молча, выжидая, старательно, пока наконец не замечает косой парус, пилой рассекающий плотное море, это возвращается, зарываясь носом в волны, ялик, а времени уже вечер.

Ханс Баррёй спускает парус, ялик утыкается в каток и останавливается. Пошатываясь, Ханс перешагивает через две банки, а на форпике наклоняется, поднимает какой-то брыкающийся кулек и выносит на берег маленькую свинью, которая тут же принимается бегать по белому ракушечному пляжу и вопить. Свинья обошлась в двенадцать крон, у нее всего одно ухо, а на лбу черное пятно, смахивающее на отверстие от пули. Имя ей можно дать, какое заблагорассудится. Еще Ханс привез леденцы в коричневом мешочке. Его он протягивает Барбру, после чего идет в лодочный сарай и из подборной веревки делает для свиньи привязь: завязывает с одного конца петлю и протягивает веревку Ингрид, а та стоит и смотрит на свинью, которая жует траву.

– Только учуди мне такое еще хоть раз, – говорит Мария и, не глядя больше ни на него, ни на свинью, разворачивается и идет к дому стряпать ужин. Ее супруг смотрит ей вслед с такой улыбкой, какой Ингрид прежде не видала. Девочка замечает, что мать злится весь оставшийся вечер и почти весь следующий день. Однако затем происходит нечто невидимое, и напряжение спадает. Свинью нарекают Кашкой.

Глава 7

Постройки на Баррёе располагаются под косым углом друг к другу. Если смотреть сверху, они похожи на четыре случайно брошенные игральные кости, а еще есть отдельный погреб для хранения картошки, зимой он превращается в и́глу. Между постройками уложены каменные плиты, сколочены сушилки для белья и насыпаны ведущие во все стороны дорожки, но на самом деле назначение всех этих построек – выдюжить погоду, не упасть, даже если целое море на них обрушится.

Такой хитроумно выстроенный двор – заслуга не одного человека, это плод коллективной, унаследованной мудрости, основанный на дорого доставшемся опыте.

Но даже гениальному поступку, выношенному поколениями, не предотвратить такой приливной волны, какая бывает зимой: тогда пространство между жилым домом и хлевом заваливает плотным снегом, и в хлев, с ведрами и корытами в руках, приходится прорывать лаз.

Это явление называют тут Валом, и ни одно другое не проклинают с такой яростью, как его, потому что Вал чаще всего нарастает, когда все и так измотаны, в январе и феврале, в декабре, да и в марте людей и животных отделяет друг от дружки стена летучего снега, и чистить его бессмысленно, хотя они чистят, вот только его тотчас же насыпает снова. Мужчины чистят снег, женщины носят воду и молоко, и обычно ничего другого не придумаешь, кроме как обходить вокруг дома и хлева, а шквальный ветер тут такой, что даже во весь рост не выпрямишься, поэтому путь получается неблизкий.

Но постройки не всегда стояли там, где сейчас, возвышаясь на самом высоком пригорке, посреди деревьев и ягодных кустов – прежде они располагались на несколько сотен метров ниже к востоку, возле бухты, которая называется Карвика. Сейчас там осталось лишь два фундамента да руины лодочного причала, похороненного под водорослями и песком. Об этом в повседневности будней никто не вспоминает, как будто никто и не знает, что кто-то когда-то там жил. Но даже у самых приземленных людей мысли иногда движутся в непривычную сторону и возникают вопросы, почему сейчас на Карвике нет построек, куда подевались все дома и что с ними сталось, с домами?

Объяснение этому наверняка трагичное и, возможно, ужасное.

Самые глубокие корни тут у старого Мартина, он почтенный рассказчик с самым высоким статусом, и у него есть свои соображения о том, почему и когда исчезла эта погибшая цивилизация, речь тут идет о его собственных предках, и он помнит обрывки фраз из детства, фотографии, рассказы и предложения. Вот только Мартин – не самый достоверный источник из-за своего почтенного возраста и неизбежной слабости, которая не только разрушает память, но и приводит с собой другие причуды и странности, выставляющие стариков на посмешище в глазах молодых, так что каждое поколение вольно помнить то, чего ему хочется, и идти собственными путями. Они, эти новые пути, тоже, скорее всего, куда-нибудь приведут, в худшем случае потащат по тому же кругу, однако до этого еще долго.

И хотя о развалинах в Карвике никому ничего не известно и объяснить, куда подевались эти два дома, никто не может, к развалинам все относятся с уважением. Их обходят стороной, дети в них не играют, птицы, даже гаги, не вьют там гнезд, а людям не приходит в голову разломать фундаменты и пустить камни на постройку новых фундаментов и стен, например тех, что разделяют сады. Для этого находятся другие камни, и развалины никуда не деваются, словно памятник или кладбище, зловещие, заросшие крапивой и кипреем, источающие бесконечный холод, но в то же время и невыносимый жар. Когда смотришь с холма напротив, развалины похожи на два китайских иероглифа, написанных двумя разными руками. Зимой их присыпает снег, и на пожухшей коричневой траве они вырисовываются еще отчетливее, а потом и траву заметает белым снегом.

Глава 8

Они много раз спорили об этом. В какой комнате им спать? В той, что выходит на север, собачий холод, и когда зимой ветер дует с северо-востока, жить там невозможно, зато летом прохладно и хорошо. И звуки туда, считай, не проникают, потому что дождь, с диким грохотом обрушивающийся на дом что зимой, что летом, приходит с юго-запада. В особенно дождливое лето сено не высыхает ни на поле, ни на вешалах, – жалуется Ханс Баррёй.

– Нет уж, мать, надо нам в северную перебираться, тут не высидеть.

А когда зимой на одеяле поблескивают льдинки, он меняет мнение и говорит, что пора перебраться в южную:

– Тут от холода околеешь.

Пуховые одеяла они перетаскивают с севера на юг и обратно, потому что в каждой из спален, которые они называют залами, северной и южной, стоит по большой кровати. Ингрид спит между этими залами, в каморке, выходящей на запад. По ночам в то время года, о котором мечтают все остальные месяцы в году, солнце здесь светит посреди ночи. Спальня же Барбру располагается с восточной стороны, там, откуда приходит вёдро.

Старый Мартин спит внизу, в комнате рядом с гостиной. Бывает, он оставляет дверь открытой, еще у него там собственная печка, которую он постоянно топит, потому что мерзлявый, и поэтому в гостиной часто бывает жарко натоплено, в том числе и в те месяцы, когда гостиными в этих краях никто не пользуется, то есть в совершенно обычное октябрьское или мартовское воскресенье в гостиной порой можно поужинать. И тогда Мария стелет на стол белую скатерть.

Скатерть эта с узкой каемкой с маленькими цветочками, красными и желтыми, и зелеными лианами между ними, это мать Марии их вышила, но вообще скатерть белая.

Самой Марии больше нравится спать в южной зале, хотя летом в вёдро там жарко, в дождь, что летом, что зимой, сильный шум, однако из окна просматривается весь Баррёй и островки на юге, а в ясную погоду видно даже ее родной Бюёй, где она выросла, мерило всего для нее. К тому же южная зала чуть просторнее северной, так что Марии хватает места для сундука – его она ставит у перегородки – и двух тумбочек, подаренных им на свадьбу ее отцом, старая рухлядь, так он про них сказал, эти тумбочки тоже принадлежали когда-то ее матери, которая умерла совсем молодой во время эпидемии, повыкосившей много народу и пощадившей лишь самых крепких.

Может, поселимся уже на одном месте, как нормальные люди? Хватит нам, как цыгане, кочевать, – говорит она.

Прирастив хозяйство свиньей Кашкой, коя водворилась в крытой дерном хибаре, все равно пустовавшей, Ханс почувствовал, что надо бы сделать что-нибудь эдакое, поэтому, закончив с починкой гагачьих домиков – домиков для наседок – и посадкой картошки, вместо того чтобы резать торф, пока дни ненадолго стали длиннее, ласковее и свободнее, он берет бур, кувалду и динамит и идет к отвесной горной стене у северо-западной бухты, туда, где из стены торчат крюки, а с крюков на расстоянии в полметра друг от дружки свисают просмоленные обточенные кругляки, так что в штиль тут могут причалить крупные суда, например товарное суденышко из фактории или шхуна Хансова брата Эрлинга, который под Новый год всегда заходит к ним, чтобы забрать Ханса с его ярусными снастями, чтобы идти на Лофотены вместе.

Тамошний лодочный сарай они называют лофотенским, весь остальной год он стоит запертый, потому что хранятся в нем драгоценнейшие лофотенские снасти. Если на этом острове чего и недостает, так это настоящей пристани. Поэтому сейчас старый Мартин, без малого восемьдесят лет обходившийся без пристани, стоит во дворе, смотрит вслед сыну и задается вопросом, действительно ли он примется, наконец, за неизбежное. Мореный лес они собирали целую жизнь, так что дело не в материале, его хватает.

Однако у Ханса Баррёя другая задумка. Он сверлит в скале десять глубоких отверстий, закладывает динамит, прилаживает фитиль, поджигает и от скалы отваливается кубометра три камня. Чересчур твердые куски Ханс разбивает кувалдой.

Он приходит домой за лошадью и телегой и зовет Марию с собой, по пути растолковывая ей, что для фундамента лучше «камень ломаный», гладкие камни с берега – это все чепуха, с «ломаным камнем» дело иначе обстоит, поверхность у него шершавая, такие камни держатся друг за друга и ни на миллиметр не сдвигаются.

Она переспрашивает:

– Фундамент?

Да, чтобы не перебираться из комнаты в комнату и навсегда победить ветер, надо просто-напросто продлить дом на юг, на то он и лон[2], смысл такого дома в том, чтобы его достраивать, пристрой длиной в метра три-четыре – это конец их мучениям из-за солнца и дождя, в южной зале можно будет жить круглый год.

Он берет лопату, снимает добрый фут торфу, докопавшись до скалы под ним, отвозит камни домой и уже на следующий день принимается за фундамент, а Мартин с Барбру вызываются помочь ему. Барбру любит тяжелую физическую работу, она хватает с телеги здоровенный камень, делает пять шагов к стене, спрашивает брата, куда ей положить камень, и, пока Ханс не укажет место, отказывается выпустить камень из рук. Но Ханс будто бы в шутку отнимает у нее камень, Барбру краснеет, вопит, однако пальцы разжимает. Тогда они поднимают камень вдвоем и кладут его на нужное место. И Ханс спрашивает, как у Барбру самочувствие.

– Путем, – отвечает Барбру и тащит следующий камень.

Мартин смотрит на все это дурачество – а что, супружница-то разве не будет тоже строить?

Ханс делает вид, будто не слышит, хотя он и сам задается тем же вопросом. Но Мария осознала очевидное: если появится пристройка, то причины жить в южной зале исчезнут, как и возможность смотреть из окна на собственное детство там, в морской дали. Однако сказать об этом она осмеливается, только когда муж положил на фундамент лежень и собирается возводить стену. А что же тогда из окна будет видно? – спрашивает она мужа. Он убил на строительство уже почти неделю.

И тогда Мария видит то, чего прежде еще не видела: он садится на фундамент, а мужское и человеческое в нем словно бы сломалось. Мартин с отвращением уходит, чертыхаясь. Утешать мужчину не в характере Марии, поэтому она тоже разворачивается и шагает прочь по двору, зато Барбру садится возле брата и интересуется, чего тот нюни распустил, совсем как он спрашивал ее, когда они были детьми. Ханс отмахивается, вытирает пот и, взявшись за лопату, сбрасывает уложенный у стены слой торфа, сваливает все в телегу и отвозит в Выменной сад, где торф и впрямь пригодится, чтобы засыпать колдобины.

– Чего тушуешься? – спрашивает Мария, когда они садятся вечерять.

– Сама-то как думаешь? – спрашивает в ответ Ханс.

На следующее утро он уплывает в деревню, а когда возвращается, ялик до краев нагружен мешками с цементом, которые Ханс взял в долг. Ханс подвозит песок и начинает лить бетон, сооружает новую стену рядом с той, что уже сложена из камней, только эта стена бетонная, а пол – скала, пускай и неровный, зато водонепроницаемый. На лежень он крепит опалубку и достраивает стену еще на фут, пока хватает цемента. Когда опалубку убирают, со стороны все выглядит как большой серый короб, у которого одна стена общая с домом. Площадь у него пять на три метра, а высота – целый метр.