Тихая Химера. Очень маленькое созвездие – 2

Самым интересным местом на корабле была, конечно, рубка. Юму почему-то очень тягостно было находиться не в рубке, а в каюте или еще в каком-нибудь пассажирском помещении. Когда Ние привел его в рубку в первый раз, он не стал ничего спрашивать или рассматривать, почему-то шарахнулся от ротопульта, смутился, когда с ним поздоровался бездельничающий дежурный пилот, и от смущения быстро скользнул на свое место. Он только потом понял, что никакого «своего места» у него тут не было и быть не могло; понял уже после того, как произвел несколько точных и сложных движений абсолютно автоматически, без единой замеченной мысли: садясь, левой пяткой пнул панель подстройки кресла и, пока оно поднималось, приподнимая его к пульту, уже тянулся далеко вправо к клавише включения своих штурманских экранов, левой рукой скользнул по мелким кнопочкам, активируя пунктирчик мелких экранов всех маршевых двигателей, а сам стал уже только глазами, проваливаясь в центральный экран курсового коллиматора и всем сознанием переносясь на зеленоватый крест координатного сечения курса. Кресло тем временем заняло надлежащее место, изменило спинку, и ему стало удобно. Мгновенно и точно, не глядя, он набрал левой рукой аккорд активации ротопульта, правой поднял сегменты своей клавиатуры «Navigator REX», глубоко вздохнул и очень-очень плавно и осторожно снял корабль с автопилота.

– Этого я не ожидал, – пробормотал Ние.

– Я нечаянно, – очнулся Юм, но отвлекаться было нельзя. Он вел корабль, и на душе у него было ослепительно хорошо. Он начал разгон маршевых к порогу запуска ротопульта. – Ух, я все умею.

– Все?

– Абсолютно, – Юм на минуту всем существом ушел в маневр половинного спрямления курса. – Разреши мне, – взмолился, вернувшись. – Хотя бы немножко… Ты не волнуйся, поднялось все-все! Это ведь базовый навык! – Он не мог видеть Ние, но чуял его замешательство. – Разреши! Минут хотя бы сорок!

– Да чего ты просишь? Хочешь вести корабль – веди. Я знаю, что умеешь.

– Он в ротопульт просится, – сказал пилот с другой стороны от Юма. – Чего тут ему… Такому. Ему на марше – скука. Видите, он не просто корабль ведет, он вот-вот его свалит в таймфаг… Паттерну подстраивает… Умелец. Надо сказать Яруну и капитану.

Дед запретил. Тоном жестким, какого никогда Юм не слышал. Но на маршевых – пожалуйста. Юм вяло поиграл минуты три, потом вернул корабль на курс и включил автопилот. Почему же не пускают в таймфаг?

Наутро ему взгрустнулось. Да еще и Ние вошел как раз в тот момент, когда он строил домик из неинтересных учебников.

– Ага. Это ты так уроками занимаешься? Похвально.

– Нет. Я просто хочу домик…

– Домик?

– Ну, да… Настоящий.

Ние вроде бы растерялся, но быстро сообразил:

– Хочешь, значит, будет. А что ты думаешь про экзамен?

– Я уже все прочитал. И еще, если я знаю, как водить такие корабли, как этот, то вряд ли я знаю меньше, чем им для самого младшего класса нужно, – проворчал Юм. – Ерунду эту… Мне нужна настоящая память, – Он встал и наконец посмотрел в глаза брату: – Есть вещи поважнее квадратных уравнений. Да?

– Юмка, – Ние поднял его с пола, легко подкинул – это у них игра такая была уже несколько дней, потом на секунду прижал к себе – но почувствовал, что Юму не до игр, и поставил на ноги. – Ты думаешь, память – самое главное? Слушай сердечко. Разве оно не подсказывает, что у тебя есть тяжелое волшебное сокровище? Дар? А ведь есть же что-то еще. Я это знаю. И ты, кусок космоса, тоже это знаешь, – Он взял Юма за руки, некрепко сжал: – Ну, знаешь?

– Дар? Что-то кроме Дара? – Юм усмехнулся и отнял руки, сунул в карманы. – Да я даже не пойму, зачем мне Дар и как с ним управиться – ведь я не помню, кто я? А ты говоришь, что есть еще что-то? Связанное с сердцем? Ние, я не понимаю. Оно у меня только болит, когда страшно. Нет, не понимаю. Ты меня пугаешь. …И почему, если ты в самом деле брат, мне ничего не рассказываешь? Это разве честно?

– Я б тебе много, что мог рассказать, звездочка, только не стану. Понимаешь, эта память твоя… Сейчас это и для всех, и для тебя – счастье, это чудо, что ее нет. Это спасение. Ты как будто снова живешь. Родился заново. Конечно, ты должен вспомнить… И мы должны все сделать, чтоб ты вспомнил, и делаем. Только никто не хочет торопиться, ты еще очень уязвим. Незачем тебе…

– Значит, я в самом деле крупно напакостил, – Юм уставился на свои нарядные ботиночки. – Это когда красные сандалики? Что я сделал? Очень плохое?

– Нет, раньше, намного раньше и не плохое, а… Опрометчивое. Одинокий был и глупый. Из-за того ты и попал во все свои беды.

– Это связано с Бездной?

– НЕ ВСПОМИНАЙ!

– Это как же «не вспоминай»? Оно само лезет.

– Надо сначала подрасти, окрепнуть.

– …Я не знаю, что мне надо… И так тошно, да еще всю ночь таймфаг снился. Летать хочу.

– Налетаешься еще, – Ние осторожно притянул к себе, поднял, сел с ним на коленях и прижал к себе. – Все будет. Все, что захочешь.

– Знаю, – буркнул Юм и затих. Несколько минут пытался обо всем, что услышал, думать, но тяжелые смутные мысли никак не поддавались. И Ние мешал – гладил по спине и целовал в макушку. Еще было слышно, как глухо и взволнованно стучит его сердце. Стало немного страшно и неловко:

– Что ты меня все время жалеешь? Ну, пусти. Что вы с Дедом все время меня целуете, что я вам, пряник…

– Мы тебя любим.

– Тогда хватит меня нянчить, – он вылез из рук Ние. – Я не младенец. Я могу справиться со всем тем, чего не помню. Мне надо все знать и понимать. Знать, кто важный для меня есть еще. И я буду спрашивать. Вот буду, и все. Запретишь?

– Хуже будет, – пожал плечами Ние. – Вообразишь, чего и не было. Спрашивай уж. Хоть будет понятно, какие воспоминания ты восстановил.

– Память – это сложно. Она ведь… Избирательна. Как понять, что было на самом деле, а что увидел я? Я себе не доверяю, понимаешь? Поэтому буду спрашивать. Вот. Да, Ние, а ты кто? В смысле не кто мне, а вообще?

– Я Предстоятель Храма на Айре. Ты бы это скоро узнал.

– Такой молодой?

– Меня… Хорошо учили, – улыбнулся Ние. – Как тебя навигации, с младенчества, так и меня – всем храмовым дисциплинам. Вероятно, позже буду управлять всем Орденом.

– Круто… Ние, не сердись.

– Ну что ты. Ты прав. И я знаю, о чем ты хочешь спросить. О ком.

Как он догадался?? Юм молча прижал ладошки к груди, такая вдруг там распустилась страшным цветком жгучая боль. Если это и есть та суть, что кроме Дара, то… Какой же это ужас… Ние сгреб его на руки:

– Юмка! Тебе плохо? Белый ты какой стал…

– Нет… Нет. Почему… Мне нельзя знать, кто у меня есть еще?

– У тебя же есть сейчас и Дед, и я…

– Все другие меня ненавидят?

– С чего ты взял? Ты – свет с небес, – глубоко вздохнул Ние. – Верь мне. И мы все-все, вся семья, тебя любим, все – понятно?

– Как же… Любите? Вся семья? Но я же никого не знаю! Никого не видел? Или я всех-всех забыл? Почему я помню, что всегда жил один?

– Нет, не забыл… Ладно, я скажу тебе – судьба так сложилась, что отцу вообще не до нас – ни до меня, старшего, ни до тебя, самого младшего. У него много таких забот, которые куда важнее всяких там детских соплей. Ему просто некогда, понимаешь? Мы все его редко-редко видим. …А мамы давно уже с нами нет.

Стало тяжело. И холодно. И трудно дышать. Он хотел, чтоб Ние замолчал, но тот все рассказывал, простодушно и ласково:

– У тебя есть братишки – еще трое средних – они о тебе знают, конечно, но знают только, что ты есть. Раньше они тебя не видели. Они в Венке учатся, и вы сами познакомитесь…

Юм с каждым его словом каменел все больше. Как тяжело. Нельзя было в эту бездну. Рано. Глупо верить, что справишься… Не надо было ничего спрашивать… Глаза закрывались и несло в темноту. Нужна передышка. Полная. Вот чтоб не быть. Ние его осторожно покачал:

– Юмка… Юмасик… Открой глаза…

Юм не смог.

На Айре не было городов. Это была очень странная планета даже для Юма, который все мироустройство воспринимал без удивления: раз все устроено именно так, значит, это для чего-нибудь да нужно. Только чтобы было красиво – красивое его притягивало. Айр был красивым. Он видел, конечно, картинки в учебнике, знал, что Айр не похож ни на Океан, ни на все другие планеты в созвездии. Хотя трава тут тоже была зеленой, а небо – синим.

Но это была планета новенькая. Даже полвека не было всей звездной системе Айра, которая взялась ниоткуда по воле всемогущего Императора Сташа. Юму об этом рассказывали, но он запоминал это так же равнодушно, как все подряд. Но, когда смотрел из космоса на приближающуюся белую звезду с разноцветными шариками планет, одна из которых называлась Айром, как и звезда, потому что на ней одной в этой системе и можно было свободно, без систем жизнеобеспечения, жить людям, – он чувствовал что-то непонятное. Он никак не мог объяснить себе, как это вдруг ни из чего взялась огромная звезда, настоящая, живая, с планетами, и даже рассердился в конце концов на Деда:

– Да что ты мне все про Сташа-то рассказываешь? – Юм вообще терпеть не мог, когда при нем вспоминали Сташа или даже просто громко говорили: «Дракон», потому что образ чего-то огромного, черного и страшного, что подразумевало это имя, его пугал, невыносимо пугал: убежать и спрятаться. Юм, правда, всегда старался, чтоб о страхе никто не заподозрил. Потому что Сташа стыдно было бояться. – Мне все это уже в школе рассказывали. – Ты мне просто объясни – КАК? Я же чувствую, что звезда – живая! Я чувствую, что это можно сделать, даже знаю, как скатать шарик из плазмы и сколько чего в нее надо, могу посчитать всю систему и куда спутник к планете, но я не помню, как!! А это просто, это должно быть просто…

– Просто, если ты Астропайос.

– …Или хотя бы кусок космоса?

– Вот именно.

– Кусок Сети, – подумав, выразил какое-то давнее знание Юм. – Но я не помню, как теперь к ней подсоединяться… А в детстве – раз, и… И все можешь. Хоть целую планету вроде Айра. А ты можешь?

– Нет. Зато ты – можешь.

– Планету?

– Когда вспомнишь, как, сначала расскажи мне. Сам не пробуй.

– Ты – всерьез? – ошалел Юм. – Я что, забыл ТАКОЕ?

Дед, холодно сверкнув глазами, взял за плечи, сжал и слегка встряхнул:

– Юм, этим не шутят. И не играют. Вот, оцени масштаб нашего ужаса, стоит только нам представить, что ты выходишь из-под контроля. Понимаешь? Какого черта, ты думаешь, тебя так долго держали в космосе, подальше ото всего? Подальше от Сети? Думаешь, тебе одному страшно?

– Дед… Ты правду говоришь?

– Ох, малыш, да. Правду.

– Я не хочу такую правду!!

– Юми. Юмасик. Послушай меня. Ты… Ты просто старайся, что бы ни происходило, быть понятым нами… Понятым и понятным. Не скрывай ничего. Ни мыслей, ни воспоминаний, что к тебе будут приходить. Пожалуйста. Нам надо тебе доверять. Тогда, может, мы и переживем все это. Будь понятным. Пообещай мне.

Дед спускаться на планету не собирался. Ночью крейсер зашел на орбиту Айра, а утром Дед позвал Юма к себе – впервые, обычно он всегда сам приходил в каюту Юма. Юм, оказавшись в его мрачных апартаментах, слегка оторопел. И даже испугался, потому что Ние, непривычно настороженный, только привел его, а сам не вошел. Столько черного, что подкатывает жуть… Дед заметил испуг, мягко взял его за руку, усадил в большое черное кресло, сел напротив:

– Юмис.

Он никогда еще так Юма не называл! Стало совсем страшно, и, только чтоб не было так тихо, так всерьез, Юм шепотом спросил:

– Почему черное все?

– Потому что космос черный.

– Неправда, в таймфаге весь… весь переливчатый! А черный… Черный я боюсь. Я ненавижу черный…

– Я знаю. Но надо привыкать… К тому же дело не в самом черном цвете. Ты справишься. Не бойся. Знаю я, что Империя тебя пугает. Я берег тебя от этого, сколько мог. Но ты должен теперь узнать. И не от чужих… Юмушка, мальчик мой родной, в школе ты должен пользоваться собственным именем. Да, имя тяжелое. Думаю, его ты в глубине разума помнишь. Да?

Юм окаменел. Не дождавшись ответа, Дед спросил:

– Юм, ты так боишься Дракона. Всего созвездия, Сташа. Еще чего-то. Боишься, терпишь, скрываешь… Кому-кому, а тебе этого смешно бояться, ведь ты Юмис, ты – будущее Империи, ты – сердце ее уже сейчас…

– Я сам не понимаю, – каменная кора на Юме треснула и развалилась. Он испуганно вздохнул и вздрогнул от своего же вздоха. Как трудно быть живым. Вдруг – на пальце у Деда кольцо с черным резным камнем, и мир, сорвавшись, замельтешил вокруг кусочками мозаики и внезапно, с ударом тугого холода, сложился в понятную страшную картинку: – Что вам от меня надо… Погоди… Погоди, я понял… Ой, какой я дурак… Ты правда Дед мне, но ведь ты еще – Ярун Дракон! А мой врач, он… Он – Кааш Дракон, брат моего… А Ние… Тоже Дракон…

– Да. У нас у всех это чертово прозвище. И мы… Та еще порода. Ну и что, Юм… А ты – Юмис Дракон.

– Всего-то, – усмехнулся Юм. – Как просто и красиво звучит, правда? А на самом-то деле… На самом деле это… – он сорвался на крик: – Я не хочу!! – и сразу заткнул себе крик поглубже. Спокойно сказал: – Не хочу. …Не буду, – шепотом добавил: – А сын твой – Сташ… Он – настоящий, да? Ох, я ведь знаю, что это значит. Я все знаю. Он Дракон… Черный… И я – его крови, но это – ерунда, космос – вообще ерунда, пусть, я возьму, я даже Сеть возьму, я все смогу, но… Я не могу другое, что я – его сын, что тут, в жизни он… Он – черный… мой черный человек… потому что… Я виноват, я убил свою…

– Юм! – перебивая, закричал Дед. – Нет!

Юм бы сорвался с места, промчался сквозь темные комнаты и мелькающие страшные миражи своих воспоминаний – но мертвой тяжестью и темнотой налилось тело. Он стиснул себя, обхватив руками грудь, чтоб не так больно колотилось сердце, сильно зажмурился, чтоб в глазах не темнело – ну, и куда бежать? Разве можно спрятаться?

А вот и можно. В самого себя.

Когда Дед зачем-то подхватил его на руки и притиснул к себе, Юм негромко и совсем спокойно спросил:

– Я – теперь Дракон, как ты и Сташ?

– Да, но если б еще только Дракон, – растерянно ответил Дед. – А то ведь Дракон Астропайос… Кусок космоса, как ты говоришь. Ты – наследник, преемник Сташу настоящий.

– Я не хочу, – сообщил Юм и отвернул лицо от непереносимого взгляда Деда, скрывая неровную и тяжелую дрожь. – Это трудно. Это правда не снять с себя?

– Нет.

– Жаль. Спасибо, что дал мне побыть человеком.

– Что Драконом быть не хочешь – понимаю. Сам не хотел. С этим не то что сжиться, с этим даже примириться невозможно…

– Как тогда жить?

– Притерпишься. Да и мы поможем.

– Быть Драконом… Это… – За ребрами расползался ядовитый плющ со страшными, по-медицински металлическими колючками, поднимался к горлу, душил. И жутко заболела спина. – Я вспомнил, за что меня ненавидит Сташ. Как я родился. Я вспомнил. И ты тоже его ненавидел за такое же рождение?

Ярун ответил очень спокойно:

– Нет, я даже не знал, что он родился. Я увидел-то его уж лет десяти, когда было поздно, слишком поздно, чтоб… Но это долгая и невыносимая история, не похожая на твою. Ты прав только в том, что быть Драконом – тяжелая судьба, невыносимая. Даже тебе – уже столько бед. Но неправда, что отец тебя ненавидит! Неправда! Ты сам никогда не подпускал его к себе!

– Я не понимаю… – из последних сил сказал Юм.

Черная вина. Кровь стала холодной и черной, как эта вина. Та самая, настоящая, которую он знал за собой всегда. Кажется, по правде ее-то он никогда не забывал, она всегда была тут, рядышком. Как же удавалось не помнить? Еще пять минут назад – ведь не помнил же…

– Горе ты мое. Успокойся, – устало попросил Ярун. – Сташ тебе свое отцовство не навязывает. Сташ знает, что ты даже видеть его не готов.

– Я никогда не буду готов.

– Почему ты думаешь, что он тебя винит? Тебя? Юмушка, ты в капкане первых впечатлений жизни, только и всего. Да, твоему рождению сопутствовала смерть твоей матери – но ты-то в этом не виновен!

– Мне нельзя было вообще появляться на свет! – голову прожгло кошмарной тошнотворной болью, но Юм не шевельнулся, не вскрикнул.

– Юм, ты – надежда и спасение.

– Я не понимаю. Потому что все наоборот. Я, раз такой ужасный, хотел один быть… Но от него нельзя убежать. Без меня дальше никак, да? Столько всего надо сделать…

Его затошнило сильнее, все вокруг жгло и переставало быть, тело мертвело, вокруг, казалось, пахло кровью и лекарствами, и он скорее зажмурился, чтоб договорить все важное, все признание смертной вины своей, что чувствовал:

– Я поэтому буду слушаться. Я – Юмис. Надо, чтобы я работал, сделал, что он велит. Я все сделаю, что велит, – сердце распухло от боли и колотилось в горле, будто хотело вылезти наружу и убежать. Он затолкал его поглубже, стиснул. – Скажи ему, я не буду звезды… В смысле, ничего не стану без спроса… Нет, не то. Что я… А какая ему разница… – Юм хотел еще сказать что-то самое важное, самое больное, но лицо вдруг онемело, и он вдруг уснул.

0,3. Счастье – для хороших!

Айр был прекрасен.

Отпечаток чуда еще лежал здесь на каждой травинке, на каждом тонком молодом дереве, сиял в холодном сверкании глубоких полноводных рек и жемчужными тенями облаков плыл по зеленым бескрайним ландшафтам. Холодный воздух с гор вокруг космопорта обещал всем счастье, и Юм, глядя на пассажиров, прилетевших с орбитального терминала, наблюдал, как их глаза начинают сиять, щеки – гореть, а за плечами словно отрастают невидимые крылья. Какие-то счастливые дети бегали везде и звенели торопливыми голосами. Сам он что-то ничего такого же упоительного не испытывал, хотя очень чистый, хвойный, снежный воздух ему сразу понравился. Но это же не повод визжать, как вон те мальчишки, что скачут возле больших школьных коггов. К тому же тут так холодно… И вообще почему-то лицо немело, а кулаки стискивались, и потому он прятал их в карманы курточки. Он мерз.

Не намного опередив остальные терминальные катера, Ние привез его сюда, показал белые школьные когги и с рук на руки передал высокому седому человеку с внимательными серыми глазами тагета:

– Здравствуй, Вир. Это Юмис.

Этот седой Вир улыбнулся Юму:

– Здравствуй, Юмис.

Юм вежливо поздоровался. Вир так смотрел на него, будто знал о нем не меньше Ние, и Юму очень хотелось отвернуться. Ние сказал Виру еще что-то непонятное, про какие-то двойные эшелоны, и ушел, невесело улыбнувшись Юму, к своему легкому люггеру. Чтобы не смотреть на Вира и не провожать Ние взглядом, Юм уставился под ноги. И откуда такой белый керамлит?

Ему было скучно, тошно, почему-то стыдно и очень холодно, хотя темно-синее, невыносимо нарядное платье на нем было теплым. И ужасным. Узорный подол сиял расшитым серебром богатством. И воротник стойкой под горло, как алмазный ошейник… Он бы ни за что не надел это платье, да и не хотел надевать – но ничего другого не было. Остальные платья только хуже. Сначала они хотели, чтоб он вообще какое-то новое, страшное черное платье надел, вроде бы простое – только на груди такой же черный, не вдруг заметишь, герб с драконом и девятью звездами – но посмотрели на него, переглянулись и отстали. Дали выбрать самому, и он выбрал это, на котором меньше всего драгоценных вышивок. Ние махнул рукой и пообещал, что в школе форму дадут… Скорей бы уж дали… Юм вообще ничего с собой не взял, даже самую любимую на свете книжку по ботанике (Дед подарил) не взял, и даже тетрадку с нотами, которые разбирали с Ние. Он не хотел, чтоб Сташ – или кто-то еще здесь, в мире Сташа – знал про него правду, хотя всей правды – лужица на дне: цветы и нотки. Пусть думает, что он ничего и никого не любит. Да, цветы и музыка – это настоящее, его собственное, это неотъемлемо от его души, и до этого никому не должно быть дела, и это будет его тайной, до которой он никогда никого не допустит. Потому что теперь больше и нет ничего. И никого. Он опять один. Нет никакого деда, нет никакого брата. Есть Драконы. Их надо слушаться. Дед сказал, что от одежды можно отказаться, но от «Венка» – нет. Поэтому сейчас он находится здесь. Зачем? Учиться? Ага, как же… Чтоб был под присмотром, вот зачем.

Ладно, теперь все снова будет правильно, раз он стал не безобидным певучим ребенком, а собой настоящим. Детская легкая жизнь была лишь тоненьким ледком над бездонной черной водой настоящей его жизни, и, едва Ярун забрал его на свой крейсер, по черной этой воде пошли первые волны, медлительные, вроде бы совсем нестрашные, ласковые, как добродушие и дружелюбие Ние, как обещание новой хорошей школы – но беленький больнично-чистый ледок этот детский хрупнул, пошел трещинами, затонул и в несколько секунд растаял в его черной густой крови.

Главное ведь он вспомнил. Имя не сдерешь с себя. Конечно, остальное все, то есть большая часть памяти после вчерашнего не вернулась – так, обрывки, большей частью страшные и маловразумительные. Только тошнило от них, и голова кружилась. И холодно. Почему опять так холодно? Противно. Слишком уж он привык за последнее время, что голова ясная, и все в его детской хорошей жизни счастливо и понятно – да в ней и думать-то было не о чем. Ну кто он был? Сначала маленький больной ребенок без памяти, потом школьник, потом мальчик из храмового хора, потом внук любящего деда – он принимал все улучшения, как есть и не задумывался ни над чем. Ему просто было хорошо. А захотел, чтоб еще лучше. Дурак.

Как же так: тогда, на яблочный праздник, он велел, когда был куском космоса, чтоб все стало хорошо, а стало… Стало ужасно. Значит, он не умеет велеть? Или он сам – ужасный, плохой, раз так все плохо? Конечно, плохой. Хорошие так не рождаются… Так что поделом.

Пора за все расплачиваться.

Ведь он теперь помнил главное.

В конце концов, сам этой памяти хотел.

Ние и Ярун весь вчерашний день, мешая врачам, пытались с ним разговаривать, что-то объяснить, опять притвориться близкими и нужными. Юм, после обморока слабый, как тряпка, с глухой, налитой черной болью головой, окоченело и бесчувственно пережидал их натиск – как они не понимают бесполезности всех своих слов? Он ведь и так всегда будет делать, что им нужно. Учиться – будет учиться. Всех тут слушаться будет… Он им сначала так и отвечал, терпеливо и вежливо, но им все что-то еще было надо, Юм не понимал, что. Устал обороняться, смолк, сдался тому черному и леденящему, что всплывало изнутри – но Ние и Ярун все что-то говорили, говорили, и в итоге Юма опять накрыло ледяной тьмой и тошнотой этой мерзкой головной боли. Зато его сразу оставили в покое. Стало тихо. Юм до сих пор чувствовал эту тишину и опустошение в себе. Ничего лишнего. Как хорошо. И хорошо, что теперь вокруг будут только чужие.

Только холодно.

Вир не послал его в один из школьных коггов, оставил при себе. К нему подходили какие-то люди, мельком поглядывали на Юма, что-то обсуждали. Юм смотрел по сторонам, но чаще под ноги, чтобы не выдать в себе ничего, старался не слушать, что говорят большие, но их слова все равно цеплялись за слух:

– …Поток. И переростков нет. Ровесники подросли…

– … одни маленькие. Орденские есть.

– …привезли легийскую принцессу, няньки в истерике, что она допускается только на общих основаниях…

– …Восемнадцать, не считая наших, всяких княжат и царевичей в списках, и все на общих основаниях…

– …Они же говорили, что Океан активизируется в этом году. Да, кажется, весь Дракон активизировался. Через неделю еще одна группа, человек пятьдесят, и все такие, что…

– Вир, а это что за ребенок такой сердитый? Малыш, гляди веселей!

Юм поднял глаза, и человек осекся. Даже отступил. И сказал непонятно и очень печально:

– Дождались.

Юм опять уставился в керамлит, чтоб никого не пугать. Опять стал слушать, что само долетало до ушей:

– … Поток, поток.

– Не поток. Похоже, это – свита…

Какая свита? Чья?

Обрывки этого непонятного чужого разговора невидимыми лентами вились вокруг Юма и опадали на гладкое керамлитовое покрытие поля. Он стоял неподвижно, наблюдая, как встречающие разводят группы детей по коггам. От холода не дрожал, воспринимал его расслабленно, не боролся, чувствуя, как остывает кровь во всех сосудах и капиллярах. Только сердце теплое, глупое. Все бьется и бьется, думает, жить – это главное… Это немного жутковато, когда кровь остывает, зато становишься тихим и равнодушным, как змея. Чуть раньше он так же безучастно наблюдал из иллюминатора, как одновременно с черным огромным крейсером Яруна к терминалу швартуется еще один тяжелый транспорт, белый, с огромными красивыми буквами «Венок» по борту, на котором, видимо, и привезли сюда всех этих шумных детей. Ему становилось совсем тошно – его самого-то, видно, принимают здесь отнюдь не «на общих основаниях». И все эти люди, мельком окидывавшие его глазами… Он уставился на носки своих башмаков и крепче сжал ледяные кулаки в карманах. Только голова бы не заболела… Наконец, к тому времени, как он совсем замерз, его тронули за плечо: