Долгое прощание с близким незнакомцем

Алексей Уманский

Долгое прощание с близким незнакомцем

Часть I. Михаил

Глава 1. Среди незнакомцев на сороковинах

I

Дома над рабочим столом за стеклами книжной полки стояли две фотографии. На одной он был снят в фас крупным планом, видимо, сидящим в лодке, с полуавтоматическим дробовиком Браунинга на груди. Глаза прищурены от яркого света, светлые волосы взъерошены. Твердая воля проявляется и во взгляде, и в плотно сжатых губах. Первопроходец, постоянно живущий в дальнем краю и, разумеется, в атмосфере риска, не позволяющей расслабляться. На другой фотографии улыбающееся лицо, фигура, свободно изогнувшаяся с опорой вбок на одну руку в проеме двери таежной избушки – в состоянии той расслабленности, которая вроде бы начисто исключалась в нем при взгляде на первую фотографию. Даже браунинг висит не на шее, готовый к мгновенной вскидке, а на колышке, вбитом в стену, где-то сбоку. Человек с фотографий не был Михаилу Горскому ни родственником, ни другом, ни даже знакомым. Их связывало другое – почти мистическая общность восприятия и стремление к достижению одного и того же состояния души в условиях, которые были равно притягательными для обоих. Человека, запечатленного на фотографиях в столь непохожих настроениях, звали Глеб Кураев. Сначала областью проявления его талантов была геология и геофизика, затем художественная литература. Первая профессия привела его в те края, в которые он стремился попасть по склонности души, вторая профессия раскрыла его способность необыкновенно выразительно представить в слове увиденное и пережитое в дальних краях.

Глеба Кураева уже не было в живых. До его смерти в распоряжении Михаила имелись только три возможности, три пути проникнуть в мир и пристрастия Глеба. Первый и главный – книги, написанные Кураевым. Второй – собственный походный опыт и походное мироощущение самого Горского, во многом сходное с кураевскими. И третий – несколько писем Глеба Кураева, присланные им в ответ на письма Горского, – совсем небольшая по объему переписка.

После смерти Глеба появился еще один, прежде не доступный, источник знаний об этом человеке – люди, по разным случаям и причинам знавшие и любившие Кураева или дружившие с ним.

Сначала о времени и месте похорон Глеба Кураева Михаила уведомила телеграммой неизвестная ему Люда. Телеграмма не застала Горского дома. Когда он прочел ее, стало ясно, что он безнадежно опоздал. Потом он неверно вычислил девять дней со дня смерти и, приехав по адресу, по которому раньше только писал, выяснил, что снова опоздал. Около месяца спустя Михаил получил вторую телеграмму от той же Люды, в которой его приглашали на сороковины.

Михаил собирался на поминки со смешанным чувством. С одной стороны, он считал нужным отдать долг памяти человеку, с которым у него установилась прочная невидимая связь. Было даже приятно, что в окружении Кураева, в котором он никого ровным счетом не знал, о нем помнили. А с другой – было как-то неловко. Поразмыслив, Михаил решил в качестве рекомендации захватить письма Кураева и телеграмму Людмилы.

Неожиданностью для него стал звонок накануне сороковин. Жена, передавая Михаилу трубку, удивленно сказала: «Тебя какая-то женщина. Спрашивает по фамилии».

Он тоже удивился и потому довольно официальным тоном сказал:

– Слушаю.

– Здравствуйте, – раздалось в трубке. – Это вы – Горский?

– Да, я.

– Скажите, вы знали Глеба Кураева?

– Лично нет. Но нас кое-что связывало. Письма, например.

– Да, я знаю. Это вы подарили ему трубу?

– Я.

– Так вот, если хотите, приходите в субботу в его дом. Там соберутся те, кому он был дорог.

– Спасибо. Я хотел бы там быть. – Михаил чуть было не проговорился, что уже приглашен. Несомненно, это была не Люда, которая, судя по телеграммам, знала его имя и отчество.

– Адрес вы знаете? И как ехать?

– Да, я даже там был, только никого не застал, кроме соседа, поскольку ошибся и приехал после девятого дня. Все сообщения, в том числе и газетные, вовремя ко мне не попали.

– Да, – сказала женщина. – Это произошло так неожиданно. Прямо как обухом по голове. Ему всего-то был сорок один год.

– Простите, вы не могли бы мне сказать, кто вы? – спросил Михаил.

– Ну как кто? – явно смутилась женщина.

– Назовите свое имя хотя бы. А то мне без него неловко к вам обращаться.

– Оля. А как зовут вас?

– Михаил.

– Нет, скажите и отчество.

– Я всего на год старше Глеба.

– Все равно скажите. Глеб вас очень уважал.

– Если настаиваете – Михаил Николаевич.

– Хорошо.

Горский почувствовал, что его собеседница с явным облегчением перевела дух. Наверное, потому, что не стал допытываться, кем она приходится Кураеву. Скорей всего, так.

– В котором часу лучше приехать?

– Приезжайте к часу, Михаил Николаевич. Обещали быть его друзья-геологи. Они будут собираться на вокзале, оттуда поедут на кладбище. А остальные сперва собираются на квартире у Глеба.

– Я приеду к часу. Как мне вас узнать? Ведь я там ни с кем не знаком. Кстати, вы ведь не его сестра Ольга Александровна?

– Нет. А я высокого роста, в очках, волосы темные. И со мной будет мальчик двенадцати лет, мой сын. – Оля помолчала, потом добавила:

– Думаю, других детей там не будет. Так что узнаете.

В воздухе запахло отцовством, причем, возможно, не вполне признанным.

– Хорошо, – произнес Михаил.

– Михаил Николаевич, а вы хотели бы что-то узнать от меня о Глебе?

– Конечно! Ведь кроме как из литературы да из писем, я ничего о нем не знаю. Даже не представляю, какого он был роста. Вероятно, высоким, сильным?

– Нет! – засмеялась Оля. – Рост у него был небольшой. Но насчет силы вы правы. Он был широк в плечах, много занимался спортом. Лыжами, самбо, велосипедом, в последнее время горными лыжами. Интересовался йогой. И у него всегда было много друзей.

– Вы знали его еще с Магаданских времен?

– Да. И я редактировала его первые публикации.

Оля вздохнула, будто не решив, говорить еще что-то или не говорить. Михаил решил ей помочь.

– Скажите, Оля, а Глеб успел завершить свой новый роман?

– Какой? «Северо-восточные полигоны»?

– Нет, следующий. Это ведь уже дважды издано. Я говорю о «Тактике исчезновения».

– Он вам и об этом писал? – не то удивляясь, не то радуясь спросила Оля.

– Да, писал. Иначе откуда бы я знал?

– Да, верно… – подтвердила она. – А я вот печатала все его вещи. Точнее – перепечатывала начисто.

– Понимаю. Он ведь и мне письма на машинке стучал.

– Нет. Глеб не успел закончить «Тактику исчезновения». Есть только первый вариант. А свои вещи он переделывал не по одному разу.

– Понимаю, – еще раз произнес Горский. Свои вещи он тоже переделывал по многу раз, за исключением некоторых рассказов, которые, можно сказать, получались сразу.

– Ну ладно, Михаил Николаевич. Очень рада, что поговорила с вами и что вы придете. Тогда и побеседуем еще.

Решив в свое время подарить Кураеву любимую старинную подзорную трубу, Михаил попросил свою сотрудницу Аллу, жившую в том же подмосковном городе, что и Глеб, занести подарок с письмом непосредственно в дом писателя, поскольку почте не шибко доверял, а сам считал неприличным появляться у Кураева без зова, и, как выяснилось позже, не зря. На случай, если Кураев спросит у Аллы адрес Горского, она должна была сказать, что знает только домашний телефон. Михаилу хотелось либо убедиться в том, что Кураев хранит его письма и адрес, если пришлет благодарность по почте, либо услышать голос заочного знакомого и, возможно, договориться о встрече, если тот позвонит. В том, что Глеб отреагирует на это символическое выражение духовного братства и символическую же награду от читателя за первый крупный роман, Михаил не сомневался. Но передача подарка прошла не по предполагаемому сценарию. Алла рассказала, что ей открыла дверь молодая светловолосая женщина. С приветливой улыбкой приняв в руки подарок, она, однако, не сразу взяла в толк, что он собой представляет. «О, рижский бальзам! – воскликнула женщина глядя на блестящий, с ободом из красного дерева основой тубус сложенной трубы. – Очень кстати! – «По-моему, это подзорная труба», – возразила Алла. Тогда женщина чуть-чуть смутилась, но сказала, что и трубе Глеб будет очень рад, но только сейчас он спит. И вообще он очень расстроен. Вчера как раз похоронили его старого друга. Очень жаль, что он не сможет сейчас поговорить с посетительницей. Следуя инструкции Горского, Алла назвала его телефон. Женщина еще раз поблагодарила, и на этом они расстались. Горский не мог отделаться от мысли, что Алла увидела нечто такое, что не рассчитывала увидеть и о чем стесняется говорить.

– Алла, у вас не создалось впечатления, что Кураев был пьян?

– Вы знаете, Михаил Николаевич, действительно создалось. Не хотелось вас огорчать, но все было, прямо как в нашем доме во время встреч родителей с приятелями из богемы (отец Аллы был известным живописцем).

– А женщина, с которой вы говорили, симпатичная?

– Да, мне она понравилась. Похожа на художницу или на геолога. Видимо, это его жена.

До сей поры Михаил не сумел уловить из произведений Глеба каких-либо признаков того, что он женат, но в этом деле, пожалуй, лучше было положиться на мнение Аллы. Мужчинам тут требуются доказательства, тогда как женщине достаточно просто взглянуть.

Глеб Кураев предпочел написать, а не позвонить, и это было косвенным подтверждением правильности Аллиного предположения. Да и сам тон кураевского письма, пожалуй, свидетельствовал о некотором смущении Глеба.

«Михаил Николаевич!

Я специально не ставлю слова «многоуважаемый», ибо это не стандартно вежливое письмо. Это просто письмо к человеку, который тебя понимает в том, что ты не смог сказать или не хотел по тем или иным причинам. Ваш далеко не стандартный поступок с подарком мне – грешному и суетному человеку – подзорной трубы… Это дорогого стоит.

Уверяю Вас, что это будет одна из ценных и любимых в доме вещей, ей гарантирована сохранность во всяком случае до конца моих дней. Самое искреннее спасибо. У меня давняя страсть к вещам из латуни и бронзы. В наше грешное и малосильное время вот так поступить, как поступили Вы… может быть, труба попала именно по адресу, ибо я могу это оценить.

За слова о «Северо-восточных полигонах» – спасибо. Вы правы, этой вещи ещё требовалось полежать на столе год-полтора. Но литературная работа в наших условиях – это игра в очко. Ты не знаешь, какая карта тебе выпадет через пять минут. Выпала карта: «Глеб, немедленно ставим в номер». Я не мог не согласиться. Когда выйдет книгой, вы ее получите. В книге, в отличие от журнального варианта, довольно много разночтений. Сейчас я работаю над романом «Тактика исчезновения». Смысл романа в эпиграфе. Эти слова сказал когда-то древний мудрец Гиллель, или рабби Гилель, по-разному пишется. Слова таковы: «Если я не за себя, то кто за меня? Если я только за себя – к чему я?»

Встретиться бы как-нибудь надо?

Кланяюсь Вашей жене и с искренним приветом. Г. Кураев».

Да, пару раз в письме явно проскальзывали нотки вины неизвестно за что.

Свое обещание прислать книжный вариант «Северо-восточных полигонов» Глеб выполнил. На титуле была дарственная надпись: «Михаилу Николаевичу Горскому с уважением. Г. Кураев». Через три месяца он умер. За это время ни он не позвонил Горскому, ни Горский ему. Глеб Кураев перешел из жизни в историю последних десятилетий героической эры отечественной геологии. В историю отечественной художественной литературы. В личные истории связанных с ним по жизни людей. Михаил подумал, что именно с последними ему выпал шанс познакомиться на сборище, куда его, каждая порознь, пригласили Люда и Оля.

II

Когда Горский одновременно с каким-то мужчиной позвонил и вошел в квартиру Кураева, с ними поздоровались, но ни о чем не спросили. Оба отдали принесенные с собой цветы и бутылки. Вино сразу сунули в уже наполненный напитками холодильник, а цветы понесли женщине, которая, нагнувшись возле ванны, старалась засунуть в ведро огромный объединенный букет. Преодолев неловкость, Горский перешел из прихожей в просторную светлую комнату. В комнате было светло не только от июньского полдня, льющегося в большое окно, но и от шкуры белого медведя. На крупных рогах сохатого висели – это Горский отметил мгновенно – автоматический браунинг и в перекрест ему курковое двуствольное ружье двенадцатого калибра, а между ними подаренная Горским труба. С другой стены вглубь комнаты выдавались рога архара.

Михаил пробежал глазами по лицам присутствующих. Похожих на Олю среди них не было, равно как и ребенка. Зато в одной из женщин, по фотографии, виденной однажды в книге писателя-первопроходца северо-восточных дебрей, он узнал вдову друга Глеба, о смерти которого сообщила женщина, говорившая с Аллой. Вдова была намного моложе покойного первопроходца.

Михаил вернулся в коридор и прошел на кухню. Там около стола стояла женщина средних лет, невысокая, темноволосая и в очках.

– Простите, вас зовут Оля?

– Оля? Вам нужна Оля?

– Прошу прощения, вы, наверно, Ольга Александровна, сестра Глеба. А я принял вас за Олю, которая звонила мне. Я Горский.

– Да. Очень рада, что вы пришли. Я о вас знаю от Глеба. Подождите, я вас сейчас познакомлю.

Она вернулась на кухню через несколько секунд.

– Вот это Оля, мать сына Глеба.

Горский подумал, что Оля не так уж и высока ростом. Но распущенные до плеч волосы были действительно темными, и глаза на бледном лице смотрели сквозь очки. Было видно, что она чуть смущена и встречей с ним и присутствием Ольги Александровны, в отношениях с которой у нее могли быть какие-то сложности. Но обстановку разрядило появление еще одной дамы.

– А вот и Люда, она была женой Глеба, – сказала Ольга Александровна, представляя женщину, которая занималась цветами в ванной.

– Здравствуйте, Михаил, – приветливо сказала она, услышав его фамилию. – Жаль, что мы так поздно с вами знакомимся. Я уверена, вы подружились бы с Глебом. Пойдемте, я вас представлю.

Михаил вновь оказался в комнате с медвежьей шкурой.

– Друзья, – громко произнесла Люда, – это друг и читатель Глеба Михаил Горский. Это он подарил Глебу трубу.

В этом месте она, набрав в легкие побольше воздуха, продолжила:

– Глеб его очень уважал. Хотя они никогда и не виделись.

Ее сообщение не вызвало у присутствующих никакого отклика. У Михаила возникло чувство, что всем, начиная с него самого, после Людиных слов стало неудобно. Горский невесело заметил про себя, что в этом доме его имя намертво связано с подзорной трубой.

– Михаил, посмотрите фотографии, – тем же громким голосом сказала Люда, хотя на этот раз обращалась к нему одному.

– Вот здесь Глеб в своей первой экспедиции на Чукотке, а вот здесь на острове Врангеля. Здесь я вместе с ним. Это он на притоке Колымы возле охотничьей избушки.

– Где? На Омолоне?

– Да. А вот здесь его друг Виктор… недавно умерший.

– Виктор Трофимович?

– Да.

– Вы его знали?

– Нет, только по книгам.

– А вот это охотничьи трофеи Глеба, – продолжила Люда. – Он все выделал сам. И шкуру, и рога. Вот, посмотрите эти фотографии сами.

Сюжет был на всех примерно один и тот же: Глеб и Люда. С улыбкой и без. С лицами, сближенными вплотную и слегка отодвинутыми одно от другого. Лицо одного Глеба с сильно наморщенным лбом с очень грустными и усталыми глазами. И везде дымящаяся трубка, в руках или во рту. Нет, не такую фотографию Михаил хотел бы забрать себе на память. Вот если бы ту, где он вольно стоит перед входом в избушку на Омолоне. Или ту, где он сидит в лодке, небось, тоже на Омолоне, вода которого нестерпимо блестит, заставляя писателя-путешественника щуриться. Странник находился именно там, где ему надлежало быть – в глухой местности, среди таежных гор, в тиши, не нарушаемой ревом двигателей, на дивной своевольной реке.

Немного погодя Люда подвела к Горскому вновь пришедшего человека. Он был высокого роста, непарадно одет, с простоватым, но приятным лицом.

– Михаил Горский, – сказал Михаил.

– Вадим Семичев.

– Вадим буквально накануне смерти приезжал к Глебу договариваться о новой экспедиции, – сказала Люда.

– Вы кинооператор? – догадываясь о характере экспедиции, спросил Михаил.

– Да.

– И ездили с Глебом на Чукотку в шестьдесят восьмом году за особо крупным зверем?

Вадим подтвердил. Глеб хотел тогда удостовериться в существовании горного медведя огромной величины, о котором ходили легенды среди местных пастухов. Правда, сам Михаил подозревал, что медведь был не столько целью поисков Кураева сколько благовидным предлогом, чтобы вновь оказаться в заветных местах. В своих путевых заметках об экспедиции, опубликованных в журнале, Глеб ни словом не обмолвился ни о съемке кинофильма, ни о кинооператоре, обронив только, что оказался там в странной должности руководителя сафари.

– Мы с ним действительно намечали новый маршрут – сказал тем временем Вадим. —Ведь только что виделись с ним живым и здоровым.

– Представляю, как его тянуло на Чукотку.

– Только об этом и говорили, – подтвердил Вадим.

В коридоре началась какая-то суета.

– Пора, ребята. Надо идти, – громко сказал какой-то делового вида человек со шкиперской бородкой и твердым взглядом.

III

В коридоре уже разбирали по рукам ведра, цветы и лопаты. Михаил поискал глазами свою сумку, где остался плащ. Собиралась гроза. Спустившись по лестнице, он застал во дворе у подъезда людей, вышедших из дому раньше. Горский встретился взглядом с человеком в линялой голубой рубашке.

Тот сказал приветливо, по домашнему:

– Пойдем потихоньку.

У него было уже немолодое, в морщинах лицо, и все-таки что-то заставляло сомневаться в том, что этому человеку действительно много лет.

– А давай познакомимся, – просто сказал человек. – Николай.

– Михаил. А по отчеству вас как?

– Да не надо… Просто Коля. – Мы с ним соседи были. Я вон там живу, – он показал на дом, стоявший в глубине двора. – Друг он мне был.

– А я его так и не видел при жизни. Только письмами несколько раз обменялись.

– А он любил смотреть в твою трубу. Собирался взять ее с собой в экспедицию. Как ни придешь к нему, смотрит в нее через окно.

– Что ж, приятно, что она ему понравилась. Она сильная. Почти втрое сильнее его бинокля. У него восьмикратный был?

– Да, – подтвердил Николай. – Я ведь все его аппараты и приборы знаю. Чуть что не в порядке – он мне: «Николай, посмотри!» А чего? Мне приятно. Я и аппарат ему починил, когда в объектив вода залилась. Видел – висел в чехле «шесть на девять»? А как его разобрать – непонятно было. Повертел в руках так и эдак. Дай, думаю, кожу отделю в одном месте, которой корпус оклеен. И нашел.

– Да и не только это, – продолжил Николай, закурив сигарету.

– А кто вы по профессии?

– Я-то? Наладчик автоматов. А сначала футболистом был. Играл за сборную округа.

Михаил искоса посмотрел на него. Ничего ни военного, ни профессионально футбольного, в облике этого добродушного, доброжелательного человека не было.

– В прошлом году Глеб предложил: «Поехали ко мне на родину?» Ну, я взял отпуск, поехали втроем – он, Люда и я. Памятник на могиле его матери поставили. В деревне жить не захотел. «В лесу устроимся», – сказал. У нас палатка с собой была. Польская. Ну, там мы неделю прожили. Он рано вставал, шел охотиться. Ну, и я тоже… не залеживался. Возишься с дровами у костра – слышишь, бухает по кому-то.

– Из браунинга?

– Ага. И всегда возвращался с добычей. Появляется на том берегу речки – мы возле речки стояли, километрах в восьми от деревни, – переберется по дереву, поваленному с берега на берег – то утка, то рябчик, то тетерев. Хорошо там было! И Люда довольна, и он.

– Для вас тоже было неожиданностью, что он умер?

– Что ты! Не говори! Я даже сперва не поверил. Прибежала Люда, вся в слезах: «Глеб умер»! – «Да ты что, говорю, е…………! Он же только вчера к тебе в Ярославль приехал»! – «Там, – говорит, – у него и случился приступ, и он умер».

– А Глеб болел сердцем? – спросил Михаил.

– Нет, не жаловался. Перед тем, как ему ехать в Ярославль, пришел этот оператор, Вадим. Они вместе в новую экспедицию на Север собирались. Карту разложили, выбирают маршрут. Он мне и говорит, когда я пришел: «Никола, сходи за коньяком, ко мне друг приехал». Выпил с ними немного и ушел к себе, чтобы не мешать. Вот. Больше его живым и не видел.

– А как он умер?

– Да вот, Люда говорит, в понедельник это случилось. И она, и ее сестра, и муж сестры пошли на работу. В перерыв сестра пришла домой – Валя ее зовут, а Глеб говорит – плохо с сердцем, дай нитроглицерин. Дома нитроглицерина не оказалось. Валя побежала в аптеку, вернулась – он без сознания. Ну, она вызвала скорую, соседку по площадке – медсестру – позвала. Пытались его в сознание привести, потом приехала скорая. Врач посмотрел: «Все» – говорит. А когда Глебу вскрытие сделали, то сказали, что с таким сердцем он бы все равно месяца не прожил, даже если бы его спасли.

– А что такое?

– Да все сосуды, говорят, прям обизвестковались, хрупкие такие стали, что все равно должны были где-то лопнуть.

– Не может же быть, чтобы он, находясь в таком состоянии, ничего не замечал.

– Да кто его знает! Может, он, конечно, и замечал, – задумчиво сказал Николай, – да только не говорил. Вон даже Людка не знала.

Некоторое время они стояли молча.

– Идут, – сказал Николай. – Пойдем.

– А курил много?

– Если трубку и вынимал изо рта, то для того, чтобы закурить сигарету. Кофе крепкое тоже пил почти беспрерывно.

– А это? – спросил Михаил, щелкнув себя пальцем по шее.

– Бывало, – лаконично отозвался Николай. И как-то почти без паузы оживился было, но сник.

– Жаль, – сказал Михаил. – Со всех сторон его жаль. Верно, Коля? Только-только стал по-настоящему известен, из нужды наконец выбился. И все с каким трудом… Экспедицию для души, которую столько времени вынашивал, осуществить не успел. Второй роман не дописал. Столько всего не сделал из того, что мог и хотел, и именно тогда, когда перед ним открылись большие возможности. Вы его много лет знаете?

– Да с тех пор, как он из Магадана приехал.

– Понятно, – отозвался Горский. Это значило примерно двенадцать лет.

– Слушай, Миша, – продолжил Николай, – говори мне «ты». Мне так привычней.

– Ладно, Коля. Я его первую книгу, должно быть, тоже где-то в то же время прочел. Так что мы его знаем одинаково долго. Только ты его видел часто, а я ни разу. Обидно.

Коля в полном согласии кивнул головой – дескать, еще бы не обидно!

Этот друг-сосед много знал о Глебе и его житье-бытье и помогал, как мог и умел. Вдруг стало понятно, что упомянутый в кураевской книге об одиночных странствиях по Чукотке «безвестный механик» – автор примуса, помещавшегося в кармане штормовки, – как раз и есть этот самый Николай.

– У него много было друзей. Глеб такой был: если его кто узнавал, потом обязательно к нему тянулся. Да сам видишь – вон сколько людей на сорок дней набежало. А ведь не очень близко к Москве. И на похоронах было не меньше, и на девять дней.

– Мне сказали, что еще и его однокурсники из геолого-разведочного прямо на кладбище придут.

– Придут, – убежденно подтвердил Николай. – Эти уж обязательно!

Они пересекли железнодорожную линию и вышли на пристанционную площадь. Пыльную, с выбоинами в асфальте, с конечными остановками нескольких автобусных маршрутов. В единственное такси сели Люда, жена покойного Кураевского друга, еще какие-то две женщины и сын Оли и Глеба – Саша, застенчивый двенадцатилетний парнишка в джинсах и белой футболке. Сама Оля, равно как и ее, условно говоря, золовка и тезка Ольга Александровна остались вместе с прочими ждать автобуса. Николай сказал, что и на автобусе ехать неудобно – все равно до места не довезет. И они действительно шли от остановки куда их доставил автобус, еще около километра вдоль кладбищенской ограды.

С центральной аллеи кладбища они долго пробирались между оградами. В голову Горскому лезла мысль: как же тут ухитрились пронести покойника.

Однокурсники-геологи, сгрудившись по одну сторону от могилы, уже поджидали их там. Впрочем, не только однокурсники – двое были явно постарше. Один из них, с изрытым оспой лицом и прямым ясным взглядом, был совершенно седой. Горский с любопытством вглядывался в лица. В свои студенческие времена он знал кое-кого из МГРИ: одних по альплагерю, других через своего одноклассника Гошу, учившегося там. Правда, Кураев был на один или даже на два курса младше Михаила, и потому шансы обнаружить здесь кого-то из старых знакомых были невелики.