В уездном городе

Анатолий Малиновский

В уездном городе

1

Огарок свечи чуть заметно освещал комнатушку. Его главным призванием было не это, а создание на стенах и потолке причудливых зловещих узоров, которые постоянно двигались, переплетаясь в гнусном, неприличном танце.

За столом, склонившись над валявшимися в беспорядке листами и книгами, сидел мужчина. Это был учитель земской школы Подольской губернии – Григорьев Николай.

Наконец-то был конец мая, а значит школьные занятия были закончены, и он мог свободно проводить время, не боясь того, что нагрянет инспекция, придут сварливые крестьяне или же один из его учеников ворвется в классную комнату, прячась там от родителей. Ведь комната, в которой проживал земский учитель, была частью самой школы, в которой имелись, кроме того, еще и раздевалка и кухня. Вообще-то, это была небольшая изба, выделенная земством для обучения. Но для самого Григорьева это было непозволительной роскошью – отдельная комната, когда рядом с ним по соседству жители томились со всеми своими семьями в еще и меньших лачугах.

Как только закончился учебный год, Николай Григорьев погрузился в свои книги, которые он привез с собой из Киева, тщательно их упрятав в чемодан, подальше от греха, от назойливых взглядов полиции. Как только у него появилась возможность вырваться от удушливых, казарменных учреждений столиц его сразу же потянуло на периферию, в места, где его будут ценить и уважать за то, что он дарит людям то, чего им так не хватало – просвещения. Он так думал. Хотел облегчить жизнь крестьян, ведь место, куда он приехал, большей частью было представлено людьми данного сословия. Но, как оказалось, ему тут были не очень-то и рады, люди относились к нему с опаской, а в нередких случаях и совсем враждебно. Ему не доверяли. Люди здесь были простые, многие из них его даже не понимали, потому как местный говорок весьма отличался от правильной русской речи.

Но вскоре Николай попривыкнул к этому, а люди понемногу привыкли и к нему, благо с момента его приезда прошло более года, и за это время отношение к нему немного, но все-же поменялось.

Так он одиноко, день за днем сидел за своим столом, что-то вычитывал, делал какие-то заметки и весьма пространные записи.

В дверь постучали. Григорьев вздрогнул, посмотрел на бумаги, лежащие на столе, и в нерешительности спросил:

– Кто там?

– Это я, – прозвучало с улицы.

Казалось бы, немного успокоенный он пошел отворять.

Когда дверь с скрипом открылась, в комнату вошла молодая девушка.

– Николай Тимофеевич, как у вас тут темно, – девушка посмотрела на неубранный стол, – небось, всё книжки свои читаете?

Николай тоже кинул взгляд на свой стол, и совсем другим голосом сказал.

– Арина, я вас сегодня даже совсем не ждал.

Но девушка не обратила внимания на замечание учителя, в свою очередь подойдя к столу, спросила:

– А у вас, наверное, и свечей не осталось? Если вам нужно – я попрошу у отца Серафима, он не откажет.

Григорьев взволнованно смотрел на девушку. Он был рад, что она к нему зашла.

– Нет, Арина, спасибо. Свечи у меня есть, и даже керосинка имеется, но я решил расходовать все экономно. Видно так отец меня воспитал. А вы чего не дома, ведь уже поздно. Да и толки городом пойти могут всякие.

Девушка присела за стол и начала перебирать книги, там лежавшие.

– Вот именно, об этом я и хотела с вами поговорить. – Она опять поднялась. – Видите ли, у вас даже за полночь горит свеча, и некто распускает слухи, мол вы чего-то там задумали. А сейчас вы сами знаете времена какие. А так как вы приезжий, то и подавно о вас только и шепчутся. Интеллигентом обзывают.

Николай улыбнулся. Хотя улыбка получилась весьма деланной, внутри у него что-то кольнуло.

– Арина, да не переживайте так. Мне нужно готовиться к следующему учебному году, а тут, как назло, еще и Министерство просвещения новый законопроект об обучении готовит, с которым нужно тоже считаться. В общем дел-то невпроворот.

Арина Спирина была ткачихой в местной мастерской. Ее младший брат учился в классе Григорьева Часто девушка, идя на роботу, приводила своего братца в школу, так они и познакомились. Потом иногда прогуливались вместе, ходили на ярмарку. Николай часто выказывал ей знаки внимания, но девушка не спешила ему отвечать взаимностью. Предубежденность местных жителей немного распространилась и на нее. Но это было поначалу, понемногу она начала доверять ему, как впрочем, и он ей. Иногда она его выручала, когда не совсем мог найти общий язык с местным населением, особенно, если это касалось крестьян, которые зачастую, за неимением никаких понятий о приличиях, вели себя очень вызывающе и хамски. Арина помогала ему совладать с этим, и немного по-другому смотреть на этих людей, как-никак никаких грамматик они не знали и не проходили. Их жизнь была однообразна и тяжела, тут уж не до хороших манер.

Девушка недоверчиво посмотрела на учителя.

– Эти книги тоже о преподавании? – она кивнула на стол. – Я о них кое-что слышала. Вы не думайте, что я уж такая необразованная. Три класса закончила. И читать умею. И корешки и газеты, да и люди о многом говорят.

Николай, немного раздосадованный тем, что разговор приобрел такой поворот, махнул рукой.

– Не обращайте внимания на эти книги. Они мне для личного развития. – И пытаясь коснуться той самой запретной темы, он продолжил. – Арина, а как вы смотрите на то, чтобы в воскресенье пойти в театр, там будет новая пьеса, говорят, имевшая шумный успех во всех столицах?

Девушка непонимающе посмотрела на Григорьева, после чего сказала.

– А вам, как вижу, Николай Тимофеевич, одни развлечения в голове. В театр это городские ходят, платья там у них, шапочки.

Николай перебил девушку.

– Извините, Арина, но вы тоже ведь городская, не важно, что далеко от центра. Прошу вас, не наговаривайте на себя. Вы такая же как все остальные, и вы тоже достойны того, чтобы посетить театр.

Арина теперь удивленно смотрела на хозяина комнаты.

– Порой, Николай Тимофеевич, вы не совсем сообразительны. Как же я могу пойти в театр, ведь там одни графы и графини. Меня и на порог даже не пустят. Вот Витька Рябой, недавно хотел пойти, так его только завидел городовой так свистками и погнал. Это вы с образованием еще можете, а нам туда вход запрещен. Там ведь даже кареты останавливаются. Вы, наверное, себе так шутить изволили.

Слова девушки Григорьева весьма задели, но он промолчал. Он знал, что не стоит высказываться, а то раньше времен накличет на себя подозрение. Но таки спросил:

– А вы не думаете, что эти книги, – он кивнул на стол, – помогут всё изменить?

Арина засмеялась.

– Порой вы такой чудаковатый! Да как книга может что-то изменить? Ею дитё не накормишь, да и подкладку из нее на зиму не сошьешь. И чего только вас там учат, в ваших университетах?!

Николай молчал, задумавшись. Девушка тем временем засуетилась.

– Довольно, Николай Тимофеевич, засиделась я тут у вас. Пора и честь знать. Так что – до встречи. А вы так долго засиживайтесь, – она отчего-то прыснула смехом, – над своими книжками, а то они и вас доведут.

Девушка, не успел Григорьев и слово молвить, как ускользнула за дверь. Он смотрел в темноту, едва улавливая контуры удаляющейся фигуры.

Была эта ночь для Григорьева и тревожной, и беспокойной. Ворочался в постели до самой зари. Сердце стучало не как обычно, да и мысли постоянно путались, перескакивая с одного на другое. Тут были и Арина, растерянно на него поглядывающая, и семинария, и те пламенные речи, в которые вслушивался, сидя в кругу таких же молодых и здоровых, полных сил и надежды. Было много чего в эту ночь, но не было упорядоченности, всё навалилось разом и отовсюду. А еще он неосознанно думал, что вскоре должна настать пора, когда всё кардинально изменится.

Под самое утро он всё-таки забылся тяжелым мрачным сном. Проспал, как оказалось, почти до полудня.

Как только окончательно пришел в себя, Николай занялся привычными домашними делами. В первую очередь ему нужно было сходить за водой к ближайшему колодцу. Отворив дверь, он увидел на пороге Федьку, местного парнишку лет так двенадцати-тринадцати, тот как ни в чем не бывало сидел на деревянных ступеньках, беспечно насвистывая какой-то незатейливый мотив. Одет он был, как и большинство здешних мальчишек, весьма убого и неряшливо. Залатанные в нескольких местах штаны, замызганная, давно не стиранная распашонка, залихватски надетый картуз – вот и всё убранство.

– Федька, а ты чего здесь делаешь в такую рань? – спросил Григорьев.

Парнишка, как по команде вскочил на ноги, широко улыбаясь.

– Да какая-то рань Николай Тимофеич? Ведь уже и мать коровы подоила, и батька уже выпил. Не рано совсем, солнце посмотрите, как выпекает.

Григорьев потрепал мальчика по голове, и, отставив ведра, приглянулся к Федьке.

– А ты чего пришел, небось опять прятаться хочешь в классах? Говори, чего натворил?

Николай присел рядом с парнем. Тот, шмыгая носом, посмотрел по сторонам, и видно удостоверившись в том, что их никто не подслушивает, ответил:

– Тож Николай Тимофеич, вы сами говорили – если чё случится в городе, али в деревнях рядом, вам об этом в тайне говорить. Или вы позабыли наш уговор?

Мужчина встал, внимательно поглядел на парня, и вспоминая свои ночные кошмары и сомнения, спросил:

– И что произошло-то?

Федька приосанился, этой минуты он ждал давно. Сделав лицо, какое видел у своего папаши, когда тот разговаривал со стряпчим, когда не выпивши, заговорил.

– Давеча, банда Петьки «Зеленого» на Иерусалимке шухер наводила. Говорят, хотела несколько жидов подрезать, и золото забрать. Да там явилась жирдормерия, и они убегли по Почтовой улице, а там вроде в Бугу сгинули. Не соспели никого покалечить. Вот.

Теперь парнишка, весьма довольный собой, важно поглядывал на своего собеседника.

Григорьев, казалось немного успокоившийся, толкнул Федьку в бок.

– А откуда тебе это известно стало?

– Да с мамкой сегодня на рынок, на Каличу, ходили. Свертки помогал поднести, да там бабье об этом-то только и толкует. Что упустили «Зеленого», да тот еще набедокурит. Ругали жирдомеров очень сильно. Страшно, как ругали… А мне можно?

Николай, слушая мальца, начал сыпать в бумагу табак, пытаясь состряпать на скорую руку самокрутку. Григорьев заметил и моментально отреагировал на ситуацию: ничуть не церемонясь, дал Федьке подзатыльника.

– Мал еще! Батьке расскажу, трепки задаст!

Мальчишка обидчиво отвернулся в сторону.

– Это зря вы так, Николай Тимофеич, мне Валька уже глазенки строит. Значит я уж большой и мне можно.

Николай спрятал всё в карман, все-таки учителю не надо при ребенке курить, что подумать-то могут. Воспитывать должен, а тут такое.

– Федька, я тебе уже сколько раз говорил – иди ко мне в класс, учить буду! Зачем тебе улицами околачиваться, к добру это не приведет. Научу читать, писать, арифметики. В люди выбьешься. Чего противиться, с мамкой я договорюсь.

Мальчик задумчиво ковырял в носу. Закончив процесс, он вытер пальцы о штаны. Только тогда и соизволил ответить.

– Нет, Николай Тимофеич, мне батька говорят, шо из-за учений этих у нас все беды имеются. Он говорит – была бы своя скотина, своя землица, а больше нам не надобно. А книжки эти, это все от диавола.

Григорьев часто такое слышал в здешних местах. И что он мог сказать – с одной стороны эти люди правы. Прогресс прогрессом, а человечество счастливее не сделалось. Возможно и он ошибается в своих ночных поисках.

– А новость, правда важная была? – спросил неожиданно Федька. – Я тут сижу, как с рынка примчался.

Николай чуть заметно улыбнулся.

– Правда, Федька! Если чего еще в городе произойдет, так ты мне сообщи. Договорились? – Григорьев поднялся и взялся за ведра.

Но мальчик не дал ему отойти, он вцепился в пиджак.

– Ей, Николай Тимофеич, дай монетку с цурем!

Николай обернулся и поглядел на обиженное лицо мальчика. Полез в карман и вытянул оттуда 50 копеек.

– Монетка с царем, Федька! С царем. Держи!

И он подкинул монету, которая была ловко поймана парнишкой. Мальчик посмотрел на нее и лицо его засияло.

– Хорошо, Николай Тимофеич, с царем. Спасибо!

Мальчик кинулся прочь, только дорожная пыль поднималась следом, от скорого прикосновения с голыми детскими стопами.

Но как только Григорьев остался в полном одиночестве, его мысли опять закружились в безудержном порыве. Бессонная ночь, вчерашний разговор с Ариной, да и этот недавний с Федькой, заставили его опять пережевывать те думы, с которыми он в последнее время никак не мог совладать.

Его всё время удивляли люди, проживающие в этом крае – почему они ничего не хотят? Почему они довольствуются той жизнью, которая у них есть, и какой бы она тяжелой и бессмысленной не была, не желают никаких перемен? Им хватает, как и говорил мальчишка, совсем малого. Им не нужно ничего – ни прав, ни свобод, ни справедливости. И зачем тогда те, другие, продолжают борьбу за них, проливая каждый день свою кровь. Неужели их устраивает тот быт, тот уклад, в котором они существуют? Им, как он заметил, не важно, кто правит, как правит и для кого правит. Будь то император, будь то монголо-татарский разбойник – им безразлично. Им нужен свой угол и своя похлебка, а там пусть всё летит в тартарары.

От того он и сомневался в действенности всего того процесса, который медленно, но всё таки происходил. Ведь как можно заставить людей идти к переменам, коль они перемен-то и не хотят, они будут привыкать к любому. Перемены большинство страшат. Он много слышал от людей – зачем что-то менять, ведьможно сделать еще хуже. Поэтому они и боятся учиться, боятся приобщатся к знаниям. Это может привести к тому, что они заметят в своей жизни некие изъяны, могут уразуметь, что есть и другая жизнь не такая грязная, жалкая и убогая, как у них. А они не желают ее увидеть, потому как не смогут и дальше существовать в своих мерзко пахнущих лачугах, со своими болезнями и голодом. Потому, наверное, и нужно двигать напролом – помогать им увидеть то, на что они так тщательно закрывают глаза, и тогда уже они сами поймут о невозможности жизни в таких рабских условиях. Тогда от них может быть и будет прок, они поймут и поддержат тех, кто последние десятилетия идут с открытым забралом на власть. Тогда они действительно станут движущей силой, а не просто массой созерцателей с весьма реакционными наклонностями. Правду говорят в последних статьях, что такими темпами ничего не добиться, нужно идти немного другими путями – теми, которые для нас проложили народовольцы, так мы намного быстрее добьемся хоть каких- то положительных результатов. Кто-то действительно запаникует – либо бунтующий народ, либо самодержавие.

А ведь он приехал сюда, на окраину империи, не только для учительской деятельности. В первую пору он сам для себя осознавал, что приехал сюда с одной только целью – для агитационной работы среди местного населения: крестьян, немногих рабочих. Собрал с собой нужные книги и материалы, готовил статьи для выступлений, но потом как-то это всё отошло, под спудом размеренной жизни, тиши и отделенности от бурных столиц. И Петербург, и Киев, и Харьков – это было далеко, и казалось ничего общего с этим городком не имеет, ни с его проблемами, ни с его радостями. Здесь люди жили своей жизнью и до перемен, и до революций им дела не было.

Возможно, утихомирил его страсти сам этот городок. Никакими достопримечательностями он среди других не выделялся – обычный уездный город, которые в большом количестве разбросаны по всей обширности империи. Бурлящая жизнь центральных улиц и умеренная всех других. Конечно, и здесь были свои легендарные личности, как то великий хирург Николай Пирогов, проживавший в одном из здешних близлежащих сел – Вишня. Впрочем, и всё. Хотя за год, здесь проведенный, можно было увидеть, что город растет, расширяется, возникают новые красивые дома, строятся мосты, работает паром. Фабрики и заводы открывают свои врата, зазывая рабочих. Театр, магазины, ресторации, рынки. Быть может, если пойдет такими темпами, то скоро и он обретет статус губернского города, а пока только начинает приобретать очертания. Может от этого и люди здесь немного, как бы законсервированы, не перевалили еще рубеж нового столетия, и остались жить по тем же правилам и законам, не обращая внимания на новые веяния и идеи.

Наверное, стоит сказать еще об одном пункте, толкнувшем Николая ехать в такую даль – это то, что в этом месте была черта оседлости, а значит тут проживало беднейшее еврейское население, которым был запрещен выезд за данную территорию, в другие города. Оно было обделенно наиболее, не имевшее никаких перспектив вырваться из границ своих крохотных гетто. Еще будучи студентом он много был наслышан о том, что истинных революционеров нужно искать среди евреев, так как им-то нечего терять и они готовы изменить этот мир во имя лучшего. Но для этого среди них нужно проводить серьезную, кропотливую работу. Да и история революционного движения это подтверждала. Учитель думал, что найдет здесь соучастников и сподвижников, но те не очень яро восприняли его попытки просветительства и вербовки, и в дальнейшем он сам от этого намерения отказался. Ему оставалось, что наблюдать, как еврейские молодчики сколачивались в банды, и таким- вот способом зарабатывали на пропитания себе и своей большой родне. Ему тогда становилось жаль, что всю свою силу, энергию и волю они тратят в преступных делах, а не в другом, более нужном, благородном и справедливом деле.

Когда Григорьев с полными вёдрами возвращался домой, он услышал, как его окликнул женский голос:

– Николай Тимофеевич, постойте!

Григорьев обернулся и увидел свою соседку, которая несла корзину, полную цветов, видно на продажу.

– Ох, господин учитель, за вами-то и не угнаться! – сказала она.

Николай поставил вёдра наземь, так как понял, что разговор возможен долгий, ведь Кокошина поболтать любила, да и ее длинный нос не чурался ни одной плохо запертой двери.

– Добрый день, Людмила Ивановна, вы, как погляжу, на рынок собрались? – и он кивнул на цветы, что лежали в корзине.

– Ой, Николай Тимофеевич, от вас ничего не утаишь, сразу видно человек ученный. Да ведь весна, молодняк хочется порадовать.

Григорьев хотел было спросить – и сколько такая радость для «молодняка» стоить будет, но сдержался, так как понимал, что такой укол Кокошина запомнит, и злословить о нем будет – и при случае, и при отсутствии иного. Вместо этого проговорил.

– И это правильно Людмила Ивановна. Молодежь – это наше будущее, поэтому нужно воспитывать в ней хорошее. – Николай знал, что подобные речи таким, как его соседка, нравятся. – Извините, вы меня окликнули, вы что-то хотели, или быть может, вам помочь?

Кокошина от чего-то сконфузилась и ее лицо стало цвета бутонов в ее корзине.

– Бог с вами, Николай Тимофеевич, вы не подумайте ничего такого. Просто с утра в церкви была, так вот, проходя мимо Почтово-Телеграфной конторы, случайно узнала, что вам пришло письмецо. А так как почтальон захворал, то оно к вам не скоро дойдет. А вдруг там что-то важное…

Кокошина лукаво подмигнула.

Но Григорьев пропустил мимо внимания ее жест, и немного озадаченно переспросил.

– Людмила Ивановна, а вы точно знаете, что письмо для меня?

Соседка нахмурила брови и обидчиво ответила:

– А вы сходите, не поленитесь, в контору и тогда узнаете точно – права я или нет!

Она картинно развернулась и зашагала в сторону бульвара, где немедля должна была развернуть свою торговлю.

Николай же, махнув ей вслед на прощанье головой, мрачно подумал – вот и началось.

2

Что и говорить – город хоть и не был шикарен и велик, но был по своему прекрасен и доброжелателен. Быть может – красив в своей скромности и умиротворенности.

Почтово-телеграфная контора находилась на улице Большой Дворянской в самом центре городка, а это означало, что Николай в который раз мог полюбоваться неприхотливой архитектурой здешних построек, а также атмосферой, царившей в самом эпицентре здешней жизни…

По мере его продвижения скромные избы сменились другими, более прочными и более просторными строениями. Были здесь и дома весьма зажиточные, где проживали недавно приехавшие, фабриканты. Кругом было зелено и красочно. Солнечные лучи играли в еле трепещущих на легком ветерке листьях яблонь и вишен. Кое-где попадались и более вековые деревья, которые своей мудростью и опытом, вносили немного серьезности в этот почти летний день. Дальше пошли магазины, скобяные лавки, экипажи с лошадями. Газетчики уже и здесь развернули свою деятельность, носились по улице, от дома к дома со своими свежими сенсационными, новостями. Дамы в легких платьях прогуливались, с важного вида мужчинами. Бегали еврейские мальчишки, постоянно друг другу что-то покрикивая на своем, чужеземном, древнем языке. Молоденькие девицы прохаживались, предлагая всем и каждому сладости за несколько монет, которые в весьма художественном беспорядке были разложены на подносе. Продавцы лимонада зазывали покупателей, ежеминутно напоминая о жажде, душившей их. Рядышком, изредка в рой звуков вкрапливался польский говорок. Щекотали и звенели повозки. Чем ближе к рынку, тем публика становилась всё более резвой и разномастной. Тут и там торговались покупатели и торговцы, состязаясь в том, кто-кого быстрее одурачит и проведет.

Зразу за Куличами начиналась центральная улица городка – Почтовая Здесь уже можно было увидеть зародыши прогресса – выложенная брусчатка, ухоженные фасады зданий, открытые модные ателье, кофейни, результат работы дворников и городовых, стоящих на своих постах в полном параде, с невозмутимой серьезностью во взгляде. Редкие кареты по проезжей части развозили мадемуазелей по домам, после их утренних занятий.

Было заметно, что городок готовится к перемене освещения – на смену газовым фонарям идет электричество, так по крайней мере думается, видя как копошатся служивые над разборкой старых столбов. Городской голова Оводов Николай Васильевич также заверил местных жителей, что вскоре ожидается и водопровод, и даже трамвайная линия.

Возможно городку весьма повезло, что здесь нежданно-негаданно оказался некий архитектор Георгий Артынов. Результат его работы уже виден – Здание женской гимназии, которое было построено в самом начале Почтовой улицы, и возле которого как раз сейчас проходил Григорьев. Смесь классического стиля с модерном – и это можно назвать весьма красивым зданием. Еще говорят, что Артынов уже успел спроектировать и построить синагогу. А еще поговаривают о множестве его других проектов – как-то: оновить центр города, сделать его более изысканным и таинственным, дать городку новый величественный театр, библиотеку, отель и многое другое.

Что-ж, быть может, с такими планами и такими темпами, с каким взялись за обустройство городка – тот в конце-концов превратится в один из прекраснейших уголков империи. И когда нибудь, пребывая в совсем другом месте, Николай будет думать о нем с чувством самой искренней ностальгии. И этот колорит, и это сплетение языков и культур, и еще какое-то непонятное ощущение, которому он не может дать название, но которое как-то связано с Ариной, и будет самым лучшим, что ему, возможно, уготовано в жизни.

Но настроение у него немного ухудшилось, как он только завидел здание Почтово-телеграфной конторы, которая находилась в боковой улочке, примыкавшей к центральной улице городка. Хоть он понимал, что письмо может быть от кого угодно, но почему-то не сомневался ни секунды, что это письмо именно от них. Ведь ему была дана свобода, дана была возможность поработать в этом районе, наладить контакты, узнать перспективы. А он ничего не сделал, он и думать об этом забывал, когда приходилось проводить уроки с детьми, купаться в речке с Генкой, или же гулять с Ариной. Но всему приходит конец. Он догадывался, что теперь он для чего-то им понадобился.

Николай Тимофеевич, невзирая на душившие его сомнения, всё-таки вошел в одноэтажное кирпичное строение, служившее почтовой конторой, о чем и оповещала небольшая деревянная табличка, прибитая у входа.

Помещение было тесное, сырое и темное. Николай вспомнил, как ему не так давно говорили, что работники этой конторы, наиболее часто страдают от туберкулеза, он, так сказать, стал их профессиональным заболеванием, оттого они и не доживают до пенсии, до своих 50 лет. Так как почтальон был болен, то в конторе сидели только два связиста Один немного младше самого Григорьева, второй – видавший виды старик. По приходу посетителя они разом вскинули головы и оценивающе посмотрели.

– Добрый день! – сказал Григорьев.

– Здравствуйте! – ответил тот, что помоложе. Старик только кивнул головой.

На несколько секунд Николай Тимофее замялся.