Полная версия
Поправка Джексона
– Ты видишь, как вон та блондинка на меня смотрит, – наклонившись к Илье, прошептал Саша.
– Нет, – понизив голос, ответил Илюша. И добавил шепотом: – Я тоже с тебя глаз не свожу.
– Извини, Илюша, но мужики пока не моя стихия. Но как только потянет, ты будешь первым.
– Польщен не передать как.
– Короче, я сейчас с этой телкой пройдусь вон в те кустики, а ты, если этот парень петь перестанет, чтобы удержать публику споешь что-нибудь сам.
– Ты чего несешь! Я начну петь – через минуту все разбегутся.
– А ты про Ленина спой. У тебя в восьмом классе получалось.
– А на бис что спеть? Ну а вообще ты сука, Сашка. Вы с Нинкой в свадебном путешествии. Она в двух шагах обгорелая лежит, а ты бабу будешь трахать.
– Буду. Но против своей воли. Потому как не могу с собой совладать – у меня уровень тестостерона зашкаливает. Я больной человек, надо с этим считаться. Всё, я пошел.
Илья наблюдал, как Саша подошел к не сводящей с него глаз девушке, сел рядом и стал ей что-то нашептывать на ухо. Девушка, не сдержавшись, громко засмеялась, а Сашка, сделав осуждающее лицо, помог ей подняться и повел за собой в сторону кустарника. Саша зря беспокоился. После бородача гитару взял тощенький паренек и запел хриплым голосом песню Высоцкого. Потом паренька сменила совершенно очаровательная девчушка и стала читать стихи Ахмадулиной. Когда Саша вернулся в обнимку со своей женщиной, девушка уже пела на стихи Ахмадулиной песню.
Время в Коктебеле летело быстро, хотя и однообразно: пляж с утра, пляж после короткого послеобеденного отдыха и вечер у костра под звуки гитары. И все это время Илья не переставая фотографировал Нину. Когда он перешел на третью пленку, Сашка заявил, что труд в советском государстве должен оплачиваться, и стал требовать от Ильи денежную компенсацию, иначе Нина за красивые глаза больше позировать не будет.
– Сашок, не впаривай мне мозги, – ответил Илья. – Ты уже сейчас думаешь, как на фотографиях нажиться, на каком базаре их лучше продавать: здесь или дома.
Одна из фотографий должна была получиться настолько хорошей, что Илья, не дожидаясь возвращения в Ленинград, проявил ее в местной мастерской.
Сделал он ее за несколько дней до отъезда домой, когда под утро к нему заявился Сашка и предупредил: для Нины они вместе пили всю ночь, и он пьяный завалился у Ильи спать.
– И где же ты спал? – поинтересовался Илья.
– До чего же ты глуп. Ты думаешь, она будет спрашивать.
Нина и не спрашивала. Когда Илья зашел за ними, чтобы идти на пляж, он застал ее сидящей за столом и молча наблюдающей, как Сашка собирает пляжную сумку. Лицо ее казалось окаменевшим и только в ее глазах стояли крупные слезы. Илья не удержался и сделал снимок. За весь день Нина не произнесла ни слова. Илье было безумно ее жаль, но вместе с жалостью проскочила радостная мысль: «Она его бросит скорее, чем я рассчитывал». По отношению к Сашке мысль эта была гаденькой, и Илье стало за нее стыдно, но ненадолго. Следующей его мыслью было, что так вести себя в свадебном путешествии может только отъявленный негодяй. Затем ему опять стало стыдно, и он сразу себя поправил: неисправимый бабник. В любом случае Нина такой жизни не заслуживает.
Когда Илья получил в мастерской готовую фотографию, она оказалась действительно превосходной. Прекрасное лицо Нины выражало столько неподдельного горя, а прозрачные слезы в бирюзовых глазах приобрели такой необыкновенный оттенок, что снимок казался нереальным. Словно иллюстрация из сказки о грустной принцессе.
* * *В мае 1975 года Нина родила мальчика, которого назвали Игорем, а в 1976-м Саша заявил, что его сестра подала документы на эмиграцию, а ему из-за этого закрыли визу.
– И что это значит? – спросил Илья
– А это значит, тупая твоя башка, что мне больше не плавать, а посему мне тоже придется эмигрировать.
Для Ильи это был удар под дых. И не столько из-за Сашки, сколько из-за расставания с Ниной. Расставания навсегда. Этого он представить себе не мог и сам стал подумывать об эмиграции. Здесь было много за и против. Главным и безоговорочным за была, конечно, Нина. Когда же он начал раздумывать о работе, то все получалось как-то неопределенно. С одной стороны, у него прочная репутация одного из лучших фотографов в стране. Но на «Совке» его репутация и заканчивалась. Если же он сможет пробиться в эмиграции, то станет известным фотографом на всем Западе. Это чего-то стоило. Но а если нет? Тогда что он будет там делать? И как с родителями? Сашкина мать и сестра хоть и в отказе, но рано или поздно они получат разрешение. Его же родители на эмиграцию никогда не согласятся. И он их понимает. При такой-то обеспеченной жизни здесь!
В начале лета 1976-го Саша с Ниной подали документы. Илья заметался, не зная, что ему делать, и все же, наконец решившись, пошел разговаривать с родителями. Разговор оказался тяжелым. Отец, как и ожидал Илья, от эмиграции сразу отказался, а насчет отъезда Ильи выдал категоричное «Это как тебе совесть позволит». Держать его не будут. Илья долго думал и все же решил, что совесть ему позволяет, – стал собирать документы для ОВИР. Но тут произошло неожиданное: мать заявила отцу, что одного она сына не отпустит и уедет вмести с ним. Этот ее демарш так поразил отца, что он сразу сник, и настолько, что из властного, грозного, знаменитого на всю страну человека превратился в человека раздавленного, покидаемого самыми близкими. Илья сразу был против того, чтобы мать оставляла отца, и вел с ней долгие разговоры, пытаясь переубедить, но все было бесполезно – она сына одного не отпустит. И кроме того, она тоже хочет мир посмотреть. Отец постоянно ездил по заграницам, теперь настала ее очередь. Илья пытался ей разумно объяснить, что для путешествия покупают билет в обе стороны, у нее же будет в одну.
– Ничего, отец поживет один, образумится и приедет, – таков был ее ответ.
И в конце концов, если Илья такой бессердечный сын, пусть уезжает один, а она эмигрирует самостоятельно. Зная безрассудство и упрямство своей матери, Илья стал вместе с ней собирать документы. На отца в эти дни было невозможно смотреть: он почернел, почти не разговаривал и все время просиживал в своем кабинете. В день, когда Илья и мать получили разрешение на выезд, отцу стало плохо. Ему вызвали скорую, которая отвезла его в больницу. В больнице определили обширный инфаркт. За инфарктом последовал инсульт, и через день отца не стало. Похороны были торжественными, с огромным количеством народа и цветов, и Илья даже подумал, что в чужой Америке ничего подобного бы не было, а отец такое прощание заслужил.
12 января 1977 года Илья провожал Сашу с Ниной и с Игорьком в аэропорту. Вася привел с собой смешную чем-то похожую на него самого девушку. Родители Нины держались стойко, а сама она, не стесняясь, плакала. Илье и самому было паршиво. Он смотрел, как Нина уходит от него к самолету, и загадал, что если она повернется и помашет ему рукой, то это значит, что он обязательно с ней встретится. Нина обернулась и помахала. Правда, это было прощание со всеми, но Илья принял его на свой счет, и ему стало намного легче.
Когда в апреле следующего года Илья провожал Васю с Броней, они с матерью уже сами ожидали разрешения на отъезд, которое вскоре и получили.
В сентябре 1978 года последний из трех мушкетеров, или из трех «хаймовичей», или из трех закадычных друзей – это уж кто как их называл – навсегда покинул любимый город.
4. Резины
Три месяца в Риме, которые эмигранты прозвали Римскими каникулами по названию очень популярного в Советском Союзе фильма, проскочили для Резиных незаметно. Особенно для Нины, которая впервые попала за границу, да еще в такой магический город, как Рим. Если к этому прибавить по-весеннему теплую, временами даже жаркую погоду (это в январе-то), и руины древнего Рима, и необыкновенную архитектуру современного города, его яркие витрины, красочную толпу на улицах, то все это создавало у Нины постоянное ощущение праздника, который хоть ненамного, но притуплял ее боль по оставленным родным. И она, как могла, наслаждалась сказочной Италией. Жили Резины в самом Риме, хотя эмигранты в основном селились в Остии, приморском городке в часе езды от Рима. Но Нина настояла на Риме. Раз в неделю они должны были ходить в банк за деньгами, которые им выдавала еврейская организация ХИАС. Все остальное время они были предоставлены сами себе. Утром Нина уходила на уроки английского, а Саша, который еще со времен мореходки английский знал довольно неплохо, оставался с Игорьком. Занятия были неважными, а Саша все время жаловался, что Игорек его не слушает, и Нина решила школу, которая ей все равно ничего не давала, бросить и знакомиться с Римом.
Где-то в конце трехмесячного пребывания их в последний раз вызвали в ХИАС и сказали, что, поскольку у них нет персонального вызова из Америки, а Саша моряк, их семью отправляют в морской порт Олбани, еврейская община которого решила их принять. Саша пошел в русскую библиотеку имени Гоголя, в которой они с Ниной перечитали всю запрещенную в СССР литературу, и посмотрел справочник по Америке. В справочнике было написано, что Олбани – столица штата Нью-Йорк. Этого для Саши было достаточно. Переместиться из Ленинграда в столицу хоть и не всех штатов, но все-таки Нью-Йорка было не слабо.
Восьмичасовой перелет из Рима в Нью-Йорк в огромном американском боинге для Саши был сплошным удовольствием, а для Нины – сплошной мукой. Саша долго рассматривал сам самолет, потом близсидящих пассажиров – самолет был целиком заполнен эмигрантами, – потом немного почитал и, наконец, надолго заснул. Нина же вся извелась с сидевшим на ее коленях Игорьком, который сначала долго плакал от того, что при взлете заложило ушки, потом стал выкручиваться и капризничать от долгого сидения на одном месте и только перед прилетом в Нью-Йорк тоже заснул.
С самого момента, когда самолет приземлился и они прошли в здание аэропорта, Саша с Ниной растерянно смотрели по сторонам, пытаясь переварить окружающее. При первой же встрече Америка ошеломила и сразила их. Им казалось, что они попали на другую планету. В огромном здании аэропорта Кеннеди все находилось в непрерывном движении. Толпа торопившихся во все стороны людей – улетающих, прилетающих, встречающих, провожающих, – людей с улыбками и со слезами, сосредоточенных и веселых, с лицами радостными и расстроенными, с красивыми чемоданами и с огромными сумками, с одинокими цветками в руках и с большими букетами. Впечатляли полицейские, громадные, с висящими на ремнях большими пистолетами на одном боку и с дубинкой, наручниками и переговорным радио на другом. Когда они вышли наружу, их поразил нескончаемый поток длиннющих машин, медленно проплывающий мимо. Саша с Ниной молча оглядывались, чувствуя себя подавленными и даже раздавленными этой совершенно необычной и пугающей действительностью, которая теперь становилась их жизнью.
Некоторых эмигрантов, в том числе и Резиных, посадили в автобус и повезли в другой аэропорт. Этот аэропорт назывался Ла-Гуардия, и хотя он был намного меньше предыдущего, все, что в нем находилось и что его окружало, было таким же шумным, многолюдным, многомашинным и, опять же, огромным. Их посадили в самолет, где они оказались единственными эмигрантами. Через час самолет приземлился в Олбани. Спускаясь по трапу, Резины увидели несколько человек, явно ожидающих их. В руках у них были цветы, и они улыбались с такой радостью, словно встречали очень близких людей после долгой разлуки.
– Смотри, фальшивые американские улыбки, – сказал Саша, улыбаясь до ушей.
– Прекрати! Они от всей души, – рассердилась Нина. И добавила, обращаясь к сыну: – Игорек, помаши тем дяденькам и тетеньке ручкой.
Игорек усердно, изо всех сил, замахал ручкой и уже самостоятельно крикнул:
– Пливет!
Когда они спустились, встречающая женщина нагнулась и, протянув Игорьку большую шоколадку, чмокнула его в щечку.
– Спасибо, – застенчиво улыбаясь, сказал Игорек и взял шоколадку.
– А как сказать по-английски? – спросил его Саша.
– Thank you, – сказал Игорек и, еще больше засмущавшись, прижался к Нине.
Американцы опять заулыбались, а Саша гордо посмотрел на сына.
– Джефф, – представился один из них и забрал у Нины чемодан.
Второго американца звали Росс, а женщину – Ханна. Обменявшись приветствиями, они направились к ожидавшему их микроавтобусу.
Они проехали уже около часа, а по обеим сторонам дороги все еще продолжали мелькать одно-двухэтажные дома, в основном облицованные алюминиевыми панелями, хотя изредка встречались и кирпичные.
– А когда будет город? – по-английски спросил Саша.
– Это и есть город, – ответил Росс.
Саша с Ниной недоуменно переглянулись, и лица у обоих сразу помрачнели. Наконец микроавтобус замедлил движение и повернул на боковую улицу. Перед ними раскинулся трехэтажный жилой комплекс из красного кирпича. Перед домами были высажены деревья. Они остановились около одной из парадных. Росс помог семье выйти. За ними с чемоданами вышел Джефф и Ханна.
– Все квартиры в комплексе заняты, поэтому мы вам сняли односпальную в бейсменте, – сказала Ханна. – Но это временно, пока не освободится какая-нибудь другая.
– Что она сказала? – встревоженно спросила Нина, увидев еще сильнее помрачневшее лицо Саши.
– Нас поселили в подвале.
Они вошли в парадную, и Джефф первым спустился на пару ступеней вниз.
– Не расстраивайтесь. Как мы уже отметили, это временно, – сказал Джефф, открывая дверь.
– Он говорит, что это временно, – перевел Саша. – Так мы им и поверили. Засранцы гребаные!
– А может, действительно временно. Почему мы не должны им верить?
– А почему должны? Ты бы положила им палец в рот? Мы с Игорьком нет! Поселят, а потом мы их так и видели, – говоря это Нине, Саша продолжал улыбаться американцам.
Но похоже, их Сашин трюк не обманул, и они поняли, что он очень недоволен тем, где их поселили.
– Квартиры здесь освобождаются часто, и долго вы в бейсменте не проживете, – сказала Ханна. И добавила: – Даю вам слово.
Дверь с лестничной площадки вела сразу в комнату. Коридора не было. Комната была большая, с бежевым ковром от стенки до стенки. Из мебели был диван из кожзаменителя, по бокам такие же два кресла. Между диваном и креслами стояли два маленьких столика с большими лампами под большими же абажурами. Перед диваном – стеклянный журнальный столик. На специальном столике у противоположенной стены стоял большой телевизор. Единственное, что напоминало о подвале, – узкое окно, которое чуть возвышалось над землей.
– Пойдемте, я покажу вам квартиру, – улыбаясь, сказала Ханна и прошла через арку в маленький коридор с двумя дверями. Ханна открыла левую.
– Это спальня, – сказала она и отступила в сторону.
В довольно широкой спальне стояла огромная кровать, по обеим сторонам которой были две тумбочки с большими лампами. Между кроватью и окном стояла детская кроватка.
– Не волнуйтесь, в новой квартире у вас будут две спальни – одна для вашего сына.
Саша перевел, и Нина благодарно улыбнулась Ханне.
– Это ванная комната, – сказала Ханна, открывая вторую дверь в коридоре.
Ванная была довольно большая, совмещенная с туалетом. На стене на крючках висели полотенца, на раковине стоял стакан с тремя зубными щетками, два куска мыла в мыльницах.
Затем Ханна через арку в коридоре провела Резиных на кухню. Показала, как без спичек включается газовая плита, открыла огромный холодильник, наполненный продуктами, показала подвесные полки с посудой (был там и керамический сервиз). На столе стояла ваза, наполненная фруктами. С самого начала Саша искоса наблюдал за Ниной. Как всегда, при одном только взгляде на ее лицо можно было моментально определить ее настроение. Когда они спускались в подвал, Нина растерялась и беспомощно посмотрела на Сашу. Но как только они вошли в квартиру и она увидела большую, хорошо обставленную гостиную с огромным телевизором, которого у нее никогда в жизни не было, подвал был сразу забыт и на ее лице появилась первая улыбка. По мере того как они передвигались по квартире, переходя из комнаты в ванную, улыбка с лица Нины уже не сходила. Кухня же ее как настоящую женщину привела в наибольший восторг: она смотрела на все эти тарелки, кастрюли, сковородки – и глаза ее сияли от счастья.
Уходя, американцы сказали, что завтра воскресенье, а в понедельник в десять утра за ними заедет Росс и отвезет в еврейскую организацию, где они обсудят дальнейшее устройство. Переводчика они заказывать не будут, так как видят, что Саша прекрасно говорит по-английски.
– А пока отдыхайте. Пройдитесь, посмотрите город, – сказала Ханна, которая, видимо, была за главную.
Когда американцы уехали, Саша подошел к окну и стал смотреть наружу. За окном был огромный пустырь, за ним вдалеке виднелись деревья. Саша открыл окно, протянул руку и оторвал щепоть травы. Долго разглядывал ее, потом показал Нине.
– У нас из квартиры была видна Петропавловская крепость, – сказал Саша. – А здесь – пустырь. Зато американский. И прямо из окна можно нарвать себе на обед американскую травку. Представляешь, сколько в ней витаминов.
– Вот и нарви себе на обед, мне же легче, – ответила Нина. – Ты забыл, сколько ты работал, чтобы купить ту квартиру? И она была намного меньше, чем эта. Здесь одна кухня размером с нашу бывшую спальню. В нашей кухне мы с тобой вдвоем с трудом помещались.
– Зато моя мама научила тебя в ней делать кнейдлах. Так что не гневи Бога, – сказал Саша и пошел в спальню.
Нина, не ответив, вернулась на кухню.
– Сашка, ты подумай, как они всё приготовили! – сказала она, до сих пор переполненная впечатлениями. – До самой мелочи. Вон, смотри, на столе солонка стоит, наполненная солью.
Сашка тоже решил вставить свои две копейки счастья.
– Америкашки тебе подарок сделали, – сказал он, выходя из спальни.
– Какой?
– В тумбочку у кровати презервативов наложили. Полную коробку. И, между прочим, импортных. Американских. Не учли, правда твой «рашен темперамент». Ну ничего, я им завтра намекну – новые приволокут.
– Сашка, ты неисправим. Люди так старались, до мелочи все продумали, даже вазу с фруктами поставили. Они нам, между прочим, ничем не обязаны. Они нас сюда не звали. Мы в Америку напросились, а они захотели нас принять. Добровольно. И бесплатно. А ты же должен все опошлить.
– А я что?! Я и говорю: даже презервативы не забыли. Ты бы лучше, чем придираться, сварганила что-нибудь – я жрать хочу. А потом пройдемся по Бродвею.
Чтобы получить разрешение на эмиграцию, Саше потребовалась довольно большая сумма, в которую входила плата за гарантированное Конституцией бесплатное образование и плата за лишения гражданства, которого он был обязан лишиться, хотя в Конституции об этом ничего не было сказано. С другой стороны, если бы всё, указанное в Конституции, исполнялось, в реальной жизни, вероятно, и не было бы эмиграции. Но что уж говорить… И чтобы собрать необходимые деньги для откупа от государства и купить за билеты на самолет, Саше пришлось расстаться со всеми любимыми шмотками, купленными во время сладкой жизни советского моряка дальнего плавания. Так что в Италию Резины приехали одетыми во все советское. Зато, как и все советские эмигранты, они привезли с сбой советский фотоаппарат и советское льняное постельное белье, которые Саша удачно продал на рынке в Риме. На вырученные от продажи деньги, решил Саша, они прилично оденутся.
– Мы не можем тратить все деньги, – сказала Нина. – Мы должны оставить хоть немного на Америку. А вдруг нас там даже не встретят? Мало ли что может произойти. Мало ли какая неожиданность.
– Неожиданностей в Америке не бывает. У них там все запланировано. Иначе я бы туда не поперся, – с уверенностью ответил Саша.
И все, что после уговоров удалось приберечь на Америку, было пятьдесят долларов. На остальные вырученные на базаре деньги, как и собирался Саша, они с Ниной приоделись. И сейчас они были одеты в приобретенные в Риме вещи: на Нине был белый с цветными аппликациями свитер, а Саша надел серебристый бархатный пиджак с синей рубашкой и галстуком. Усадив принаряженного Игорька в складную коляску, они вышли на улицу и медленно зашагали в противоположенную от дома сторону. Их комплекс оказался единственным трехэтажным кирпичным сооружением на пути. Остальные дома были одно-двухэтажными, облицованными алюминиевыми панелями, такими же, как и те, мимо которых они проезжали, только в худшем состоянии. На крыльце каждого дома сидели черные женщины, большинство из которых были в бигуди, и черные мужчины с обязательной бутылкой пива в руке. Перед домами оравы черных детишек, визжа, резвились в воде, бьющей из открытых пожарных гидрантов. Когда нарядные Саша с Ниной проходили мимо, сидящие на крыльцах черные обитатели провожали их недоуменными взглядами. Даже дети прекращали игры и, раскрыв рты, смотрели им вслед.
– Всё! Пошли обратно, – сказал Саша минут через двадцать.
Они молча развернулись и отправились домой.
Спустившись в свой подвал, они, продолжая молчать, переоделись и сели в гостиной на диван.
– Приехали, – прервал наконец молчание Саша. – И это после Ленинграда!
– Но не может же весь город быть таким. Убеждена, есть нормальные районы.
– Наверное, есть. Но нас поселили в этом, и отсюда надо сваливать.
– И как ты думаешь это сделать? Скажешь, нам черные соседи не нравятся?
– Я скажу, что ты завела романчик с черным соседом.
– Очень смешно.
– Придумай что-нибудь получше, – посоветовал Саша.
Но придумывать ничего не пришлось.
* * *На следующий день, как и договаривались, ровно в десять утра за Резиными заехал Росс. У него была огромная машина, и они все поместились на переднем сиденье, а Игорька Нина взяла на руки. Машина довольно долго кружила по городу, улицы которого ничем не напоминали ту, на которой они вчера устроили демонстрацию итальянской моды. Сначала они проезжали по жилым районам города. Дома здесь были тоже одно-двухэтажные, но совсем другой архитектуры, аккуратненькие, очень ухоженные, утопающие в зелени. Перед каждым домом стояла одна, чаще две машины. На многих домах висели американские флаги. Всюду царила чистота, чувствовался достаток, покой и безопасность.
– Ну что, я была права? – улыбаясь во весь рот наклонившись к Саше, спросила Нина.
– Это декорации. Потемкинские деревни, – в ответ улыбаясь, сказал Саша.
Росс словно почувствовал их состояние и, в свою очередь улыбаясь, сказал Саше:
– Я вижу вам нравится.
Нина поняла его вопрос и, не сдержавшись, воскликнула:
– Да! Очень!
То, что они сейчас проезжали, ничем не напоминало жилые кварталы советских городов. Скорее это походило на пригороды. Только здесь все было несравненно лучше и по архитектуре, и по состоянию самих домов. Вскоре они въехали в деловую часть города. В принципе, это уже было то, что они привыкли считать городом: каменные, в большинстве своем трех- и четырехэтажные дома с магазинами, ресторанами и различными учреждениями на первых и вторых этажах. Попадались жилые двухэтажные дома из кирпича и даже высокие, по пять этажей, явно квартирные.
Они остановились около небольшого двухэтажного дома из красного кирпича, на стене которого были надписи на английском и иврите.
– Приехали, – сказал Росс, вышел из машины, обошел ее и открыл для Нины дверь.
Внутри их встретила Ханна и еще несколько незнакомых пожилых людей. Все радостно трясли им руки, целовали в щечку Игорька, и каждый протянул ему по шоколадке. А Ханна дала ему очаровательного плюшевого медвежонка, которого Игорек сразу прижал к щеке. Разговор прошел довольно быстро. Сначала американцы сразу сообщили Саше, что с работой в торговом флоте, скорее всего, ничего не выйдет. Во-первых, Саша должен быть членом профсоюза, а попадание в профсоюз займет годы, а во-вторых, на радиста надо сдать довольно сложный экзамен. Ханна протянула ему толстую книжку, по которой, если он захочет, он сможет к этому экзамену готовиться.
Потом им дали триста долларов на первое время, пока Саша не устроится на работу. И на всякий случай нашли ему работу в продуктовом супермаркете – как сказали, помощником продавца, что Саша перевел для себя: разнорабочим. Если он согласится, то может приступать хоть завтра. Единственная проблема – работа находится в Скенектади, небольшом городке, соседствующем с Олбани. Если он не хочет ездить на работу, то тогда им надо будет переехать туда. Американцы могут помочь с арендой квартиры. Того, что не сможет работать на флоте, Саша ожидал, поэтому и не расстроился, а вот то, что они выберутся из этого жуткого черного квартала, вызвало у него неимоверную радость. И было, пожалуй, самым приятным, что Саша услышал.
– Снять квартиру в Скенектади мы вам поможем, – сказала Ханна.
– Нет, – покачал головой Саша, – спасибо, но мы сами найдем. Пора становиться американцами.