Фирс Фортинбрас

– Лучше бы нищим пожертвовал, – Настя сказала.

– А вот когда накоплю штук двести, тогда и нищим раздам.

– Ой, не поймут. Заколют на месте теми же спицами.

– Далеко вперёд глядит, – художник Саша сказал. – Двести съёмочных дней! Ну оптимист!

Я другую представил картину. Этот Саша- звукорежиссёр, состарившийся уже, за таким же складным столиком распродаёт бесчисленные спицы-штопоры благодарным зрителям долгоиграющего сериала, не уступающего по длине мексиканской мыльной опере, которой нас так долго баловало родное телевидение. Впрочем, я не смотрел.

Мы вошли в «Пики».

Место это супердемократичное. Гремела «Бони М.», но и неровный шум здешних голосов был громок – народ пытался пересилить музыку. Сигаретный дым стоял, как пар в парилке. Пили тут и пиво, и водку, и водку с пивом. Мих Тих и ещё трое вроде бы «наших» (их, кажется, видел у Хунглингера) занимали столик за вешалкой, а мы пошли к единственному свободному, у окна.

Долгие технические мельтешения вроде замены шаткого стула или хождений к барной стойке – ради выбора чего взять и выбора сколько – при всей их рутинности имели важный практический результат: перед Настей оказался высокий стакан с каким-то коктейлем, а перед нами – гранёные стопки и «Распутин», славный тем, что умел подмигивать с этикетки. Саша-художник взял на себя обязанность разливать «Распутина». Вообще-то 0,7, да еще с перспективой. А я передумать почти что замыслил. Распутину подмигнул, он вряд ли заметил. Чокнулись, Саши опрокинули дуэтом, я прополовинил, та ещё водка, – на меня посмотрели, как на отщепенца, но наш случайный порядок не поэтому обнаружил неустойчивость, логика общения её предопределяла.

Саши о чём-то своём спорили горячо. Может быть, у них слух лучше, чем у нас с Настей, – сдвигать стулья друг к другу им было незачем, ну а нас эта громкая музыка буквально сблизила по лучам угла, то бишь по сторонам стола, – просто на самый угол.

А тут ещё подкрался Мих Тих – сильно уже подшофе. Радость переполняла его. Он обнял нас сзади за плечи, меня и Настю, и стал восторженно говорить, как нас любит и как это здорово, что мы все в одном проекте. Кажется, так – насколько это можно было разобрать сквозь музыку. Когда он вернулся к своим, Настя сказала, но чтó, я не расслышал. А потом повторила громче: он думает, что мы ещё вместе.

Мне тоже так показалось: он помнил нас, когда мы были вместе ещё.

Я спросил глазами: как ей коктейль? Ответила глазами: попробуй. И подвинула мне. Да. Нормально. Коктейль. Соломка, побывавшая в наших губах, притязала на значение символа, только чего?

Спросил: алаверды? В смысле водку – из моей стопки. Ну, юмор такой. Хотя почему юмор? Взяла, поднесла к губам с серьёзным видом – это даже глотком не назвать, отведала, демонстративно поморщилась: пей сам. Взыскательный дегустатор.

Я спросил, помнит ли она, как мы пили на брудершафт. Но она не расслышала – сильно гремело. Повернулась ухом ко мне, словно хотела похвастаться серёжкой. Маленькая такая изумрудинка посреди мочки. Я приблизился к уху, но повторять не стал, а потрогал серёжку губами.

Гвоздик-серёжка. Серьга-гвоздик. И с той стороны языком.

Бывший муж подарил?

А вот все ли он знал её уха тайны?

Отпустил. Откинулся на спинку стула. Она выпрямила спину и стрельнула глазами на Саш, занятых своим разговором, но тут же, словно пожалев об этом взгляде, криво – адресно – мне – усмехнулась, наморщив лоб.

«Что-то мне здесь не нравится». – «И мне тоже». Она: «Есть предложения?» Уже сегодня я слышал этот вопрос – сам её спросил: «Приглашаешь?» – «Да ты и мёртвого уговоришь».

Ха-ха, я ведь не уговаривал. Но правда: отметить встречу – это святое. Только нехудо бы мне позвонить.

Она спросила, есть ли у меня жетон. Тогда звонки по городу перевели на жетоны, при любой инфляции они оставались просто жетонами. Будка телефона-автомата стояла перед входом в «Пики».

У меня жетон был. Но я ещё не придумал, что сказать в телефонную трубку. Поэтому, встав из-за стола, я решил сначала зайти в туалет. Вход туда отгораживался тонкой стеной, со стороны зала украшенной изображением чёрных сердец – масть «пики». С той стороны к этой перегородке прикреплены две раковины с зеркалами. Стояла деваха, ждала. Я её не рассматривал, понял, что ждёт, и тоже стал, как бы заняв очередь.

Она действительно ждала, но не то, что я думал.

– Молодой человек, хотите минет?

Я – неподдельно:

– Прямо здесь?

Она показала пальцем на одну из дверей туалета и, сочтя мой вопрос за выражение согласия, нежно промурлыкала: «Десять баксов всего, и максимум удовольствия».

Из всех форм любви не признаю только продажную, сказал мой знакомый однажды, и я с ним согласен (судя по тому, что опыта покупки любви за деньги у меня до сих пор не было). Но где тут любовь? При чём тут любовь? Тут даже изменой не пахнет. Это что-то другое совсем. Аттракцион. Вроде комнаты смеха.

Она положила мне руку на плечо, у нас уже был контакт, «идём, идём, хорошо будет». И во мне возликовал демон абсурда, чей, впрочем, зов довериться ему и только ему, а не какому-то там объяснимому вожделению, тут же заглушили удары крыл богинь благоразумия и благонамеренности.

– Увы, – сказал, – неплатёжеспособен.

– А чё так? – спросила, теряя ко мне интерес.

Я открыл дверь в туалет и услышал брошенное в спину:

– Работать надо!

Весело было смотреть на свою жизнерадостную струю: молодость, никакого тебе простатита, никакой аденомы!

Вышел, мыл руки под краном. В зеркало видел её у стены, она отстранённо копалась у себя в сумочке, ожидая, когда этот козёл исчезнет.

Вернулся за стол. Настя о чём-то говорила с двумя Сашами. (Музыка стала тише?)

Увидев моё лицо:

– Приключение?

(Да, тише. Или слух у меня обострился?)

Но что же моё лицо выражало? А ничего такого особенного. Просто я, кажется, не играл, вот и написано на лице – читай не хочу.

Наверное, улыбался. Наверное, олицетворял собою нечто.

Наверное, верность.

(Хотел написать «супружескую», но нет, конечно, – надо брать шире.)

Коктейль, пока меня не было, она допила почти весь – готова была уходить.

Я наблюдал, как её коктейльная трубочка, послушная губам, осушает дно стакана, позвякивая о стекло остатками льда.

Не сдержался:

– Знаешь, там за перегородкой краса-дéвица оральным сексом промышляет.

Подняла глаза на меня:

– Да ты что? Ну и как?

Настя очаровательна.

– Сказал, что нет денег.

– Ага, ты это любишь – обманывать.

Напомнила:

– Ты хотел позвонить.

Точно. Встал и пошёл звонить – на улицу.

В будку вошёл. Опустил жетон, снял трубку. Или стоп. Что сначала – сначала трубку снимали или опускали жетон? Не важно.

Что сказать, я так и не придумал. Скажу, чтобы не ждала, не жди, потом расскажу, встреча тут у меня, не телефонный разговор. Как-то так, только не про сериал. Про сериал, когда домой приду. Будет как бы сюрприз.

– Рин, привет, всё хорошо?.. У меня тут встреча, потом расскажу. Ну ты не жди. Похоже, задержусь. У меня есть что тебе сообщить. Хорошее… Удивишься.

Трубка ответила голосом Рины:

– Знаю про твоё хорошее. Ты же весь на виду.

– В смысле это каком? – спросил, теряя роли рисунок.

– В прямом. Всё о тебе знаю.

Мог бы сморозить что-нибудь, если бы не раскрыла карты:

– Тебя в сериал взяли.

– Кто сказал?

– В новостях сообщали.

Это было так невероятно, что я даже поверил.

– Ну, сам подумай, кто мог сказать? Кирилл, кто же ещё. Вот – смеётся… Всю правду о тебе рассказывает…

– Не понял, Кирилл – у нас?

– У вас! – передразнила Рина. – У тебя, а ты где-то шляешься.

Кирилл никогда у нас не бывал. А тут здравствуйте. Это впервые. Понятно, он раньше отснялся, ушёл прежде меня, потом позвонил нам домой, меня ещё нет, застал Рину, которая пришла с работы, рассказал ей, какую оказал мне услугу, напросился в гости – со мной обсудить итоги дня и творческие планы на будущее.

Всё это очень хорошо, но мне не понравилось. Кирилла у нас никогда не было, а тут здравствуйте.

Она даже не спросила, когда я приду. Моё отсутствие воспринимала как должное.

Не понравилось.

Я сказал:

– Ждите.

Вернулся в «Пики».

Настя сразу догадалась, что не так что-то.

– Планы меняются?

– Есть проблемка. В общем, там дома кран прорвало, надо ехать спасать. Ну, мы встречу с тобой потом отметим. В следующий раз.

– Встречу? – усмехнулась (о, эта усмешка мне хорошо знакома). – Нет уж, – сказала, – теперь проводы. Иди. До поминок.

– Почему же поминок?

– Потому что коньки откинешь, сам знаешь.

И вновь отвлеклась на Саш. Разговор у них был о Тарковском.

– Это да, – вспомнил я о продюсерском замысле.

– Ладно, ступай. Фортинбрас.

Ну и при чём тут Фортинбрас, думал я, выходя на улицу. Просто решила меня поддеть Фортинбрасом.

Как-то коряво получилось, плохо «кран прорвало» изобразил. Глупо, глупо. Да потому что она меня знает как пять пальцев. Ну так что же, всё к лучшему. Нет, правда. Два раза куда там нельзя войти? В реку? Ага. И нечего в гости ходить, когда у самого гости. В магазин просроченных продуктов я сегодня не пойду точно. Самая дешёвая просрочка – в подвале расселённого дома за Центральным рынком. Позавчера я там побывал впервые. Купил банку сайры. Не помню, сказал ли Рине про срок годности, но суп получился вполне. Вполне сносный. Обычный рыбный суп. Из консервов.

Платёжеспособный гражданин-потребитель, я посетил «стекляшку».

Купил фруктов, сардельки, замороженную фасоль и бутылку молдавского коньяка.

На ящиках, именуемых стеклотарой, сидели перед «стекляшкой» бабуси. Они разложили свой товар на парапете у бывшего памятника – кто солёные огурцы продавал, кто сушёные грибы, кто вязаные носки, одна предлагала комнатные растения. Был у неё в небольшом горшочке непонятный суккулент с распустившимся цветком, похожим на миниатюрную астру. За отсутствием других цветов купил этот. Весна!

3

Никогда не мечтал о Гамлете. И вовсе не потому, что этот Гамлет мне не по плечу; между нами, актёрами, сыграть Гамлета может каждый. Если что и мешает, так только одно – зрительские стереотипы, навязанные кинематографом. Толкотня в Эльсиноре меня мало трогает. По необходимости, или скромнее скажу: по стечению обстоятельств, – я бы, конечно, от Гамлета не отказался, было бы предложение, но положа руку на сердце мне нравится в этой истории только роль Фортинбраса. Вот это моё. Явиться в конце, торжественно объявить о том, что все мертвы, возвестить о будущем и, подведя черту, сорвать аплодисменты. За всех! За весь спектакль! Блеск. Просто блеск! Люблю. Восхищаюсь. И дело вовсе не во мне, не в моём желании славы или моём желании поживиться за счёт чужого успеха – это в природе самой роли. Фортинбрас – это последнее слово. Это Тот, кто забирает Всё.

Клара Келлер попала в точку, пригласив меня в «Стулья» на роль глухонемого оратора. Определённо, это моя роль. Глухонемой оратор – тот же Фортинбрас, но безъязыкий: приходит в конце и всё объясняет – мыча. Он, как Фортинбрас, – последнее слово, но только мычанием. И есть великая справедливость в том, что, пока старик со старухой, выпрыгнувшие в окно после полуторачасового господства на сцене, ещё не явились на поклон из метафизического пространства, безъязыкий оратор первым встречает аплодисменты публики подобно Фортинбрасу, приказавшему убрать трупы.

На всей эльсинорской суете изначально лежит тень Фортинбраса. Холодная тень Фортинбраса, предупреждающая о роковой развязке! Но кто из них тогда думал о Фортинбрасе – о том, что придёт Фортинбрас и кончится этим?! Фортинбрас – великая роль. «Войскам открыть пальбу!»

Я шёл по улице, совершенно счастливый, и слушал в себе Фортинбраса.

«А я, скорбя, своё приемлю счастье; На это царство мне даны права, И заявить их мне велит мой жребий».

Перевод Лозинского.

У Пастернака не так – у него мягче, глуше, деликатнее: «В недобрый час мне выпадает счастье…»

Нет здесь дерзкого вызова, как у Фортинбраса Лозинского – «А я, скорбя, своё приемлю счастье!» – вот тут на грани наглости. Вот это по-моему!

Ну не верю, не верю я в глубокую Фортинбрасову скорбь.

А в счастье – да!

Неподдельное счастье на фоне протокольной скорби!

Обладатель новых земель, Фортинбрас, палец о палец не ударивший, чтобы добиться победы: «Возьмите прочь тела!»

Конец истории – той! – и трупов не надо. Прочь их, прочь их отсюда!

Всё в прошлом!

И замечательно, что «Гамлет» завершился салютом. Призыв к пальбе – как вызов аплодисментов.

4

Было так. Я открыл дверь и увидел его выходящим из кухни.

– Милости просим! Будьте как дома! – Шутку сию он сопроводил раскатистым хохотом.

Есть у него манера переигрывать. Любит он демонстрировать перепады настроения. Способен внезапно расхохотаться, когда, казалось бы, ничего не предвещает веселья. Или наоборот, резко оборвать убедительный смех и совершить что-нибудь патетическое, как сейчас, когда он полез ко мне обниматься, похлопывая меня по спине. Можно подумать, мы с ним не виделись два часа назад. Он словно провозглашал всем своим пафосным видом: «Мы молодцы! Мы сделали это!»

Принимая от меня цветок, молвила: «Оригинально!» – и подставила для поцелуя губы.

– Шампанское пьёте, – догадался я по вкусу Ринкиных губ, даже ещё не войдя в комнату.

– А ты будешь играть первого любовника?

– Это он так сказал?

– Кто знает, кто знает?! – воскликнул Кирилл. – Неисповедимы замыслы автора!.. Господи, – возвёл к потолку очи, – подари вдохновение Марьяне Огарь! – И мне: – Твоё явление состоялось!

Если кого состоялось явление, так это его собственное. Окна у нас выходят на запад; в лучах заходящего солнца он был похож на пришельца из потустороннего мира. Античный герой в неродной одежде.

Рина поставила горшочек с цветком рядом с недопитой бутылкой шампанского. Фужеров было три на столе (хозяина не забыли); я достал рюмки. Проходя с тарелками мимо меня, поцеловала на ходу в щёку.

Гость произнёс:

– Чтобы умереть в этой серии, ты должен себя проявить, заинтересовать зрителя, а иначе, Кит, жертва тобою бессмысленна. Жди хорошую роль. Возможно, тебя застукает муж Бережковой прямо в момент прелюбодеяния! Тебе будет что поиграть. Увидишь!

– Муж Бережковой… в момент прелюбодеяния? – переспросила Рина. – Так там что, Бережкова?

– Только у неё нет мужа, – сказал я. – Кого ты слушаешь? Никто никого не застукает.

– Я бойфренд её, – представился Кира. – Вам мало?

Бред какой-то. Язык без костей. Он и здесь преувеличивал – по-моему, просто приятель, вместе учились, но я промолчал.

– Да ладно, – Рина сказала, – в «Мухе-Цокотухе» она неплохо держалась. У неё низкий голос, красивый. Нам ли не знать Бережкову?.. Но почему, почему тебя надо сразу убить? Это же сериал!

Кира заговорил афоризмами:

– Все жить хотят, не у всех получается.

Себя он в этом предприятии видел фигурой незаменяемой. В масштабах сериала – бессмертной.

Он дал нам с Риной это почувствовать, когда наконец определились втроём за столом и, допив шампанское, приступили к молдавскому.

Тут наш гость и заговорил. Заговорил, заговорил и разговорился.

Прежде всего он поведал нам, как высоко его ценит продюсер, и не только за то, что роль у него ключевая – вторая по значимости в перспективе развития, – но за то ещё, на что никто у них не способен, – дать единственно верный совет в критический момент предприятия. Но, конечно, не только в критические моменты отличался Кирилл («такое, поймите правильно, не часто бывает»), но и просто по ходу обычной рутины Кирилл проявлял себя незаменимо; это он меня сегодня рекомендовал Буткевичу.

– Спасибо, Кирилл, – сказала Рина серьёзно. – Этот, – сказала она про меня, – уже лапки сложил. Уже веру в себя потерял. Ладно, пускай его сразу прикончат, всё равно хорошо, что востребован, без царя в голове… очень своевременно вы его… Спасибо, Кира. За тебя, дорогой!

«Этот» – ладно, «без царя в голове» – пусть, а про веру в себя мне не очень понравилось. Возразил, чокаясь:

– Я и слов таких не знаю – «вера в себя». Какая вера ещё? Где я в себя что потерял?

– Не ворчи. – Рина сказала. – Радуйся шансу.

На втором курсе мы изображали животных. Кирилл был павлином. В образе павлина он был гениален. Беда в том, что он так и не вышел из роли. Вернее, он из неё, конечно, выходил, но ненадолго, она его опять догоняла – он всё чаще и чаще её исполнял. А потом образ этой замечательной птицы и вовсе его себе подчинил. Дай только волю, и он распустит свой хвост.

Вот и сейчас. Видите ли, он что-то знает такое… такое… чего не знают в съёмочной группе другие актёры – и даже сам режиссёр. Видите ли, Кирилл посвящён в некоторые тайны этого производства. Он бы нам рассказал, но не имеет права. Тут не просто кино. Тут дела покрупнее.

Демонстрация собственной важности – его конёк. Надо никогда не забывать об этом, слушая Кирилла. Но с другой стороны, съёмки, чего не отменишь, действительно странные. Где это видано, чтобы сюжет изобретали прямо на ходу? Почему не написали сценарий заблаговременно? Почему спешка такая? Как можно снимать, не зная, что будет дальше? Что за таинственная сценаристка, вокруг которой все скачут на задних лапках? В чём секрет отношений?

Кирилл отвечал, снисходительно улыбаясь:

– Где нет секрета, так это здесь. Просто год потеряли на всякие бла-бла-бла-обсуждения, а когда клюнул жареный петух, тогда закрутились.

Весь фокус в том, что это частный проект.

Кстати, молдавский коньяк назывался «Белый аист». (Надо было сразу сказать.) В то время он весьма ценился. Ну так вот.

По словам Кирилла, сценарий был готов уже в январе. А началось ещё прошлой весной, когда Буткевич вышел на крупные деньги, или, точнее, крупные деньги нашли Буткевича. Выделялись они под сериал о современности, сиречь о жизни: зрители должны узнавать себя на экране – себя и свои проблемы. Герои обязаны полюбиться народу. Больше любви, радости, слёз. Таков был заказ. До сих пор Буткевич ничего подобного не продюсировал, он вообще-то по опыту работы – телередактор новостного канала (о себе, если что, говорит «креативный редактор»), но об этом распространяться не надо, тут важно единственное: ему и только ему доверяет инвестор. Буткевич окружил себя помощниками и консультантами, кто-то из них порекомендовал ему сразу трёх столичных драмоделов, работающих бригадой и умеющих надувать щёки. Они придумали героев, наметили сюжетные линии, внушили Буткевичу, что это хорошо, и стали, не торопясь, работать над сценарием. О размерах аванса Кирилл не осведомлён, но, судя по темпам работы, им ещё платили повременную. Буткевич, набирая команду, рассказывал всем, что у него уже готов гениальный сценарий. Возможно, он сам в это верил. Ему уже музыку сочинял композитор, а он всё ещё не мог определиться с режиссёром – оно и понятно, дело тонкое, возьмёшь самовольного корифея, а он и подомнёт под себя. В последний момент остановился на Юре Дуднике, уже год сидевшем без работы; про него говорили, что он съел собаку на постановках телеспектаклей. Актёров чувствует исключительно тонко. Буткевич с ним договорился где-то за неделю до съёмок, когда уже арендовал аппаратуру и согласовал с актёрами график. Юра Дудник ознакомился с хвалёным сценарием, и у него встали волосы дыбом: хуже этого он никогда не читал – диалоги чудовищны, характеров нет, снимать нечего. Буткевич перепугался не на шутку. Не знал, что делать. Где взять сочинителей? Консультанты тык-мык, а сказать нечего: ни бе ни ме в ху из ху в современной литературе. Хорошо, Кирилл о проблеме узнал, он только один и смог посоветовать. Есть такая Марьяна Огарь. Молодая, талантливая, пьесу её хотят поставить в Саратовской драме, диалоги пишет блестящие. Буткевич тут же к ней на такси помчался, бросился в ноги и пообещал гонорар неслыханный для наших краев, и представьте себе, она переписала за ночь первую серию, вернее, написала новую первую – но на тех же актёров. Чуткое ухо. Острый глаз. Королева диалога. Мастер сюжета. И мы должны ей все помогать – подбрасывать идеи, делиться впечатлениями. Жизнь удивительна, а мы в одной лодке.

Я спросил:

– Так это твоя знакомая?

– Чем ты слушал? – скривился Кирилл. – Да, это моя креатура.

Я зачем-то спросил про тех трёх, из Москвы, – что с ними?

– Ничего. – (Мрачно.) – Они своё получили.

– Довольны? – зачем-то спросила Рина.

– Довольны, – ответил (мрачно) Кирилл.

Нагонять многозначительность он всегда умел. Особенно когда разговор касался тем отвлечённых.

«Жду вопросов по существу» – читалось на лице Кирилла.

Ринка воскликнула:

– И кому это надо? Кто платит?

Сняла с языка.

Кира мгновенно надулся:

– А вот тут уже дело серьёзное. Одно могу сказать – его зовут Феликс. И ещё: денег у Феликса немерено.

О Феликсе я уже слышал. Кроме того, что Феликс за главного, я больше ничего о сериале не знал. Спросил, сколько серий всего. Я даже не знал этого.

– Тебе зачем? Тебя убивают в четвёртой.

– Не хами! В лоб дам, – заступилась за меня Рина.

– Серий будет столько, сколько потребуется Феликсу. Купят всё. Запустят в прайм-тайм. Они короткие. По двадцать четыре минуты. И ещё дополнительно – пять минут после каждой на выступление специалиста.

– Какого специалиста?

– Специалиста по конкретной проблеме. Но я вам этого не говорил.

А ещё он нам не говорил (но сказал), что никто толком не знает, что такое этот самый Феликс; лишь знает Буткевич. Но мы не Буткевич, и многое нам знать не положено. Известно о Феликсе, что он человек очень большой, очень влиятельный и очень решительный.

Рина предположила:

– Бандит?

(Понятие «бандит» было столь же обыденным, сколь и сакраментальным для конкретно этого времени.)

– Без комментариев, – отозвался Кирилл.

А ещё он сказал, почему в каждой серии, начиная с пятой (а сегодня узнали – с четвёртой), должен кто-нибудь умирать.

Потому что на то у Феликса особого рода причины.

Для тех, кто не понял с первого раза: особого рода причины.

Финансовой прибыли в обычном понимании слова от сериала не будет. Сериал для Феликса – это расходы. Телеканалу он отдаёт продукт почти забесплатно. Сериал нужен Феликсу – как средство.

– Как средство чего?

– Как средство чего-то, – ответил Кирилл.

Некоторое время мы молчали. А что тут скажешь? Надо помолчать, поразмышлять. Отдаю ему должное, он мастерски организовал паузу.

И вдруг спохватился будто бы (словно сообразил, что наговорил лишнего):

– Мы тут пьянствуем, расслабляемся, а наш автор… твой автор, Кит… она пришла домой – и за работу. Мы тут пьём, бла-бла-бла, а она вкалывает, и все мысли её – о нас!

И надо же, он икнул; я убеждён – специально. Чтобы важно продемонстрировать обращённый к потолку указательный палец, дескать, «во!» – все мысли Марьяны о нас!

– Вы удивительно похожи, – сказала Рина, с чем оба мы, естественно, не согласились (и это правда не так).

А когда мы чокнулись и выпили за неё (нет, за Марьяну), Кирилл обратился ко мне:

– Ты бы помог автору! Она ведь ждёт от нас от всех идей. Ты бы ей рассказал про того продавца колбасы, который ходил по квартирам… Это же про тебя. Вам надо мотив! Так вот он! Мотив твоего появления!.. Так ты за тем и пришёл – принёс колбасу ворованную. Усекаешь?

Я с изумлением посмотрел на Рину. Пожав плечами, она изобразила улыбку, отражающую ничтожность провинности. Если бы у нас ещё оставалось, я бы сказал, что ей достаточно.

– Это я ему про Федю-колбасника говорила.

Потрясающе! Обалдеть! Пришёл на двадцать минут раньше меня, и за это время они успели мало того выдуть полбутылки шампанского, но ещё и обсудить историю моего брата.

Нет, мой брат никакой не Федя-колбасник.

Но сначала – о Феде.

Федя – колбасник, это да. Потому он колбасник, что работал на колбасном заводике (в городе много колбасных заводиков; раньше был один большой-большой колбасный завод, а потом стало много маленьких, впрочем, я ничего в этой сфере не смыслю), короче, Федя разносил вечерами по квартирам ворованную колбасу, полукопчёную; её покупали охотно. Мой младший брат жил вместе с нашими родителями как раз в доме, который опекал Федя. Стыдно признаться, но мои родичи покупали ворованную колбасу. Отец, заслуженный изобретатель РСФСР, утверждал, что берёт её не потому, что дешёвая; он оправдывал покупки двумя доводами: 1) видите ли, он был принципиальным противником частной собственности на средства производства и полагал, что Федя, экспроприируя колбасу, борется с эксплуатацией человека человеком; и 2) левая, ворованная колбаса, по общему мнению, должна быть лучше той, что попадает в продажу.