Полная версия
Темная сторона демократии
С физическим насилием мы впервые сталкиваемся в третьей строке, посвященной выборочному подавлению с помощью государственного аппарата принуждения. «Выборочный» характер этих мер обозначает, что, в отличие от политики, представленной в строке 2, здесь она направлена против протестующих и диссидентов. «Использование государственного аппарата принуждения» обозначает, что подавление сохраняет упорядоченный характер и производится путем применения законов с помощью рутинных, легитимных средств, хотя обычно это включает физическое насилие в ограниченных масштабах. Первый столбец посвящен репрессиям, направленным конкретно на протестующих; во втором речь идет о более серьезных мерах, представляющих собой попытку частично подавить идентичность «чужаков». Сюда относится также производимое средствами государственного принуждения переселение доминантной группы, сопровождающееся изгнанием местных жителей из домов, хотя и не из всего общества. В качестве примера можно привести расселение шотландцев-протестантов на фермах Ольстера начиная с XVII в., сопровождаемое насильственным выселением тысяч ирландских фермеров-католиков. В третьем столбце мы имеем дело с тотальным подавлением культуры, обменом населения и депортацией и эмиграцией средствами государственного принуждения. Речь идет о целом спектре чисток, насильственных, но обычно не сопровождающихся большим кровопролитием. Политические меры, которые здесь обсуждались, предполагают наличие достаточно стабильного государства, считающего, что оно осуществляет законный порядок.
В четвертой строке речь пойдет о серьезном физическом насилии. В первом столбце это насилие остается рутинным и упорядоченным. Генерализованное подавление с помощью государственного аппарата принуждения направлено против групп, к которым относятся протестующие, участники беспорядков, бунтовщики или террористы. Оно заключается в кровавом официальном наказании, направленном на то, чтобы принудить основную часть группы к покорности. Если подобные меры носят рутинный характер, государство использует особые парамилитарные формирования, названия которых хорошо известны «чужакам», – такие, как казаки или «черно-коричневые»[26]. В следующих двух столбцах речь идет о насилии, носящем менее контролируемый характер. Эскалация, ведущая к кровавым частичным чисткам, включает поселенчество/выселение, как в большинстве случаев европейской колонизации, а также погромы и волнения, которые представляют собой многообразные формы краткосрочного насилия, включающие беспорядки и грабежи, а также некоторое количество убийств и изнасилований. Мотивы этих действий носят смешанный характер: государственные органы стремятся переключить агрессию на «чужаков», местные жители получают возможность предаваться грабежам и изнасилованиям, а сторонники этнической чистки стремятся спровоцировать массовое бегство. Погромы обычно толкают людей к эмиграции. Наиболее частыми их жертвами были евреи, армяне и китайцы. Следующая ступень эскалации – «дикая» депортация и эмиграция, когда жестокими средствами подталкивают «чужаков» к бегству, как это происходило в бывшей Югославии в недавние годы. Чистки с более сильной расовой доминантой могут использовать политику биологического характера. Здесь «чужаки» лишаются возможности воспроизводства путем ограничений на браки или сексуальной политики, иногда доходящей до стерилизации или изнасилований, ставящих своей целью не допустить рождения детей, несущих «чуждую» идентичность. Биологические чистки сосредотачиваются на женщинах по понятным причинам: материнство достоверно, а отцовство только предположительно.
В пятом ряду представлены случаи массовой гибели, являющиеся незапланированным результатом политики доминирующей группы. В первом столбце речь идет об ошибочной политике, которая часто выражается в навязывании этническим группам условий работы, к которой они не приспособлены. Сюда же относятся действия революционеров, стремящихся осуществить масштабные социальные трансформации непродуманными способами – например, «большой скачок» в Китае, приведший к ненамеренной гибели миллионов людей. Из этого следует, что, когда ошибка осознается, политика прекращается, и, таким образом, «чужаки» не истребляются полностью. Я не хочу оправдывать ответственных за такую политику, поскольку число погибших может быть огромным. Большинство масштабных ошибок граничат со следующей категорией, которую мы назовем «безжалостной» политикой. Речь здесь прямо не идет об уничтожении чужих, но доминирующая группа относится к ним так плохо, что не особенно беспокоится, если это происходит. Это не совсем верно по отношению к руководству, ответственному за «большой скачок», но неторопливая реакция на катастрофу показывает, что жизнь жертв их особенно не заботила. К этой категории в значительной степени относятся войны, в частности гражданские, где речь идет о гибели мирного населения в результате разорения страны или бомбежки городов. Крайний случай представляет собой изначальная колонизация Карибских островов испанцами. Когда колонизаторы поняли, как их действия отражаются на туземцах, практически все туземцы к этому моменту уже погибли. В данном случае, строго говоря, идет речь об этноциде. Этноцидом мы называем ненамеренное уничтожение целой группы и ее культуры. Меры при этом могут приниматься крайне жестокие, и доминирующая группа может даже приветствовать уничтожение «чужаков». Этноцидом оборачивались многие встречи между поселенцами-колонизаторами и туземцами, когда большинство смертей было вызвано болезнями, воспринятыми «чужаками» от членов доминантной группы. Положение туземцев усугублялось жизнью в резервациях и чудовищными условиями труда, целью которых не было убийство, но которые доводили туземцев практически до смерти. См. об этом подробнее в главе 4.
Наконец, строка 6 относится к намеренному массовому убийству гражданских лиц. Показательным подавлением я называю самые жестокие средства, использовавшиеся имперскими завоевателями в истории, – например, истребление жителей целого города, чтобы вызвать подчинение других городов. В военных кампаниях Новейшего времени использовалась бомбардировка городов без разбора – таких, как Дрезден, Токио и Хиросима. Римляне иногда прибегали к децимации, убивая каждого десятого в непокорной группе населения. На Балканах в 40-е гг. ХХ в. немецкая армия убивала пятьдесят местных граждан за каждого немца, убитого партизанами. Бунтовщики и террористы обычно способны на подобные злодеяния сравнительно малого масштаба, хотя 11 сентября имело место массовая гибель людей. Сегодня все случаи показательного подавления могут в теории преследоваться по международным законам как военные преступления или преступления против человечества, хотя победители в войнах редко подвергаются преследованиям. Гражданские войны обычно приводят к большему числу жертв среди мирного населения, чем войны между государствами.
Далее следуют случаи массового убийства, когда ставится цель частичной чистки. Насильственная смена религии предоставляет жертве выбор: «Смени веру или умри», как говорили сербам хорватские католики-усташи во время Второй мировой войны. Во время погромов евреям тоже часто предлагался такой выбор. Некоторые члены преследуемой группы гибнут – либо из-за своего сопротивления, либо потому, что исполнители преступления хотят показать реальность выбора. Но большинство продолжает жить, подвергшись частичной чистке, лишаясь своей религии, но не всей культуры. Недавно возник термин политицид, обозначающий убийства, нацеленные на руководство и потенциальный руководящий класс преследуемой группы, вызывающей страх (см.: Harff & Gurr, 1988: 360). Политицид может накладываться на показательное подавление, хотя стремление к чистке в нем сильнее. Уничтожение лидеров и интеллигенции ставит своей целью подрыв культурной идентичности «чужаков», тогда как города, принужденные к покорности показательным подавлением, могут сохранять свою идентичность. Убивая всех образованных поляков, нацисты стремились стереть польскую культурную идентичность, точно так же как тутси в Бурунди стремились уничтожить культурную идентичность хуту, убивая всех образованных людей, принадлежащих к этой группе.
Я добавляю сюда собственный термин – классицид для обозначения намеренного массового убийства целых общественных классов. Поскольку классицид может быть более кровавым, чем насильственная смена религии или политицид, в таблице я поставил рядом с этим термином стрелку, направленную в сторону клетки, содержащей категорию «геноцид». Худший образец классицида дали красные кхмеры; сталинисты и маоисты прибегали к этой мере на короткое время. Классы-жертвы считались непримиримыми врагами. Классицид, видимо, характерен для левых, потому что только они подвергаются соблазну думать, что обойдутся без противоположных («эксплуататорских») классов. Правые режимы, опирающиеся на капиталистов и помещиков, всегда признают, что им нужны рабочие и крестьяне для работы. Так, массовое уничтожение индонезийской армией и исламскими парамилитарными формированиями по меньшей мере 500 000 сторонников индонезийской компартии в 1965–1966 гг., хотя и привело к гибели непропорционально большого числа бедных крестьян, было направлено скорее на политического, а не классового врага – на коммунистов, а не крестьян или рабочих. Это был политицид, а не классицид. При коммунистических режимах, таких как режим красных кхмеров, а также при Сталине и Мао, классицид переплетался с ошибочной политикой и «безжалостным» подходом. Все три вида политики могут преследоваться как военные преступления или преступления против человечества.
И наконец, геноцид – термин, изобретенный в 1944 г. польским юристом Рафаэлем Лемкиным. Организация Объединенных Наций видоизменила определение Лемкина и понимает геноцид как преступный акт, направленный на уничтожение этнической, национальной или религиозной группы, которая предназначена для уничтожения как таковая. Это определение иногда подвергается критике, поскольку включает одновременно слишком много и слишком мало. В нем добавлено, что «частичное» уничтожение считается геноцидом. Понятие частичного геноцида имеет смысл только в географическом плане. Поселенцы в Калифорнии в 1851 г., пытавшиеся уничтожить всех индейцев долины Оуэнс, пошли на частичный, то есть локальный, геноцид. Решение сербских командиров в Боснии убить всех мужчин и мальчиков в Сребренице в 1994 г. также может получить это название, так как местные женщины не могли бы выжить в одиночку. Но если убийства сопровождаются насильственной депортацией, как во время чисток в соседнем Приедоре, то это, видимо, нельзя назвать локальным геноцидом. Наоборот, геноцид должен ограничиваться только этническими группами (Andreopoulos, 1994: Part I). Геноцид является намеренным действием, направленным на уничтожение целой группы не только физически, но и в культурном плане (разрушение церквей, библиотек, музеев, переименование улиц). Однако если происходит только культурная чистка, я говорю не о геноциде, а о подавлении культуры. Геноцид обычно совершается большинством против меньшинства, тогда как для политицида верно обратное.
Эта книга посвящена содержанию самой тяжелой части таблицы, где клетки выделены темно-серым цветом и которую я определяю как кровавые этнические чистки. Три прилегающие клетки я пометил более светлым оттенком серого, имея в виду, что в этих приграничных зонах тоже иногда происходят кровавые чистки. В отличие от некоторых исследователей (напр., Jonassohn, 1998; Smith, 1997), я не определяю основное содержание этих клеток таблицы как геноцид.
Проводя эти различия, мы обнаруживаем две парадоксальные черты этнических чисток. С одной стороны, в большинстве случаев они были достаточно мягкими. Кровавые чистки представляли собой редкость. Преобладала ассимиляция, поддержанная мягким институционным принуждением. С другой стороны, большинство развитых стран сегодня представляют ситуацию после этнической чистки, поскольку они в основном этнически однородны (то есть по меньшей мере 70 % населения относит себя к одной этнической группе), притом что в прошлом они отличались значительно более выраженным этническим многообразием. Таким образом, перед нами две основные проблемы. Почему происходили такие чистки? И почему только в некоторых случаях они приобретали такие страшные формы? На эти два основных исторических вопроса и должна ответить моя книга.
Другие подходы к проблеме этнических чисток
Я не первый, кто обращается к этим вопросам. При описании конкретных случаев и разработке теоретического подхода я с благодарностью использую большой корпус существующей литературы. Ниже я собираюсь кратко изложить основные теоретические дилеммы, которые возникают в этой связи, и указать свою позицию по каждой из них.
Примитивные, древние или современные?
В противоположность моему тезису 1, привязывающему этнические чистки к Современности, другие исследователи считают их регрессом в первобытность. Перекладывание ответственности на «примитивные» народы создает ощущение психологического комфорта, поскольку мы можем смотреть на сербов или хуту (а также другие африканские племена, истребляющие друг друга) как на что-то очень далекое от нас, цивилизованных современных людей. Однако в число таких первобытных народов пришлось бы включить группы людей со всех континентов и народы, настолько же развитые для своего времени и настолько же культурно близкие к нам, как американцы и австралийцы XIX в. и немцы XX в. Я пишу эти строки в Лос-Анджелесе, где в замечательном Музее толерантности прекрасно переданы ужасы нацистского «окончательного решения», осуществлявшегося на другом континенте, но полностью игнорируется геноцид, который осуществили в самом Лос-Анджелесе европейские поселенцы против индейцев группы чумаш. В главах исторического содержания будет показано, что этнические чистки были частью современной цивилизации.
Тем не менее слово «примитивный» может иметь и фрейдистское значение. Под слоями социализации, цивилизованности, суперэго и подавления находятся темные глубины агрессивных инстинктов, «оно» (id) и, возможно, даже танатос, стремление к смерти. Если снять или дестабилизировать верхние слои социализации, люди регрессируют к первобытному насилию, как об этом пишет Фрейд в работе «Неудобства культуры». Но такой подход сбивает с толку. Во всех случаях, которые я рассмотрел, ответственные за этнические чистки формировали общественные движения с их собственными учреждениями, идеологией и процессами социализации. Это не были отдельные личности, освобожденные от суперэго. При взрывах ненависти и насилия они не столько освобождались от традиционного давления социализации, сколько подвергались социализации в новых формах. Таким образом, от теории первобытности нам нет большой пользы.
Тезис о примитивном характере этнических чисток в несколько видоизмененной форме представлен у авторов, которые пишут о многовековой ненависти, существующей между народами. Они говорят, например, что сербы и боснийцы-мусульмане враждуют друг с другом со времен битвы на Косовом поле в 1389 г. Тем самым Балканы превращаются в «область чистой памяти», где «каждое индивидуальное ощущение и воспоминание отражается на общем движении сталкивающихся народов» и «подстегивает насилие» (Kaplan, 1993; ср. Vulliamy, 1994: 4). Хотя это не выдерживает критики, конфликты на Балканах действительно вспыхивали несколько раз в течение длительного периода. Смит (Smith, 1986: гл. 2; 2000: гл. 2) предложил для понимания этого явления теоретическую схему, которую он называет «перенниализмом», или «теорией возвращения» (perennialism). Он рассматривает этническую вражду как древнюю, но не столько непрерывную, сколько возвращающуюся. С его точки зрения, минимальная непрерывность заключается в том, что этнические группы сохраняли общее название, миф о происхождении, ощущение истории, культуру, связь с определенной территорией и чувство солидарности. Но они лишь время от времени выходят на первый план, обычно в результате войн, пограничных конфликтов или пребывания в диаспоре. Таким образом, современные нации могут мобилизовать глубоко укорененную коллективную идентичность.
Вопрос в том, насколько далеко то прошлое, в котором, по его мнению, эта идентичность формируется. В большинстве государств вплоть до последних нескольких веков правящие и управляемые классы не обладали общей культурой и поэтому не имели общей этнической идентичности. Вплоть до Нового времени этническая идентичность обычно перекрывалась классовой. Эта модель начала ослабевать с появлением религий спасения. Христианство, ислам и другие религии создали религиозную культуру, общую для всех классов. Но решительный сдвиг произошел, когда под влиянием демократических идеалов в политике все социальные классы и оба пола получили гражданство. Безусловно, недавно введенное Смитом понятие этносимволизма во многом отражает эти факты. Он пишет, что националисты Нового времени заново интерпретировали прошлое, как реальное, так и существующее в сознании народа, с помощью мифов, воспоминаний и традиций, чтобы нация могла включать в себя как можно больше различных групп. Это действительно так, хотя вопрос, насколько реально это прошлое и в каком соотношении находятся память и мифология, еще требует ответа.
Но почему этнические группы должны ненавидеть друг друга? Уходят корни этой ненависти в древность или восходят к Новому времени? Там, где гражданство соприкасалось с более древними «подводными камнями» религиозного характера, ситуация становилась более опасной, как в случае с евреями, с мусульманами на Балканах и на Кавказе и с христианами в Османской империи. Но что бы ни говорил Смит, история этнических конфликтов связана не столько с постоянным повторением, сколько с движением по нарастающей в Новое время. Евреи во всех общественных классах в течение многих веков периодически страдали от угнетения в Римской империи и в христианском мире. Их ощущение коллективной этнической идентичности, наверное, самое древнее. Тем не менее некоторые из худших этнических конфликтов нашего времени насчитывают примерно столетнюю историю. Рассказ о битве на Косовом поле, как его излагают сербы, является современным изобретением, потому что на самом деле битва происходила между двумя армиями, которые сегодня мы сочли бы полиэтническими – одна сражалась за османского султана, а другая за сербского правителя. В XIX в. сербские националисты создали миф об исключительно сербском войске, сражавшемся на Косовом поле (в прежние века это был миф об исключительно христианском войске). Школьникам в Сербии этот миф преподают уже более ста лет, так что он глубоко укоренен в современном сербском сознании.
Безусловно, эпоха этнического соперничества отнюдь не обязательно связана с кровопролитием. Вражда между англичанами и шотландцами, датчанами и шведами тоже идет с давних времен, но она не оборачивалась ничем плохим в последние 200 лет. В случаях, которые я изучал, у серьезных этнических чисток были предвестники – распри, кровавые инциденты, возможно, погромы, время от времени происходившие в течение определенного периода. Гор (Gurr, 2000: 50–53) пишет, что практически всем «беспорядкам на этнической почве», происходившим между 1986 и 1998 гг., предшествовала интенсивная и продолжительная политическая агитация, в ходе которой насилие постепенно нарастало. Харф (Harff, 1998) подчеркивает кратковременную эскалацию, длившуюся три месяца, хотя Бонд (Bond, 1998: 118) и Гор (Gurr, 1998) говорят о неделях, месяцах и даже годах. Конфликты в Югославии спорадически вспыхивали в течение всего XX в. Хотя предыстория конфликта важна, мы должны давать объяснение его недавней эскалации.
Виновники чисток: националистические массы или авторитарные элиты?
В своем тезисе 7 я называю виновными в чистках элиты, активистов и группы, составляющие социальную базу поддержки. Но в исследовательской литературе преобладает значительно более простой подход – в чистках обычно обвиняют целые этнические группы или элиты того или иного государства как таковые. Мы незаметно для себя принимаем именно эту точку зрения, когда говорим, что то-то и то-то сделали немцы, сербы и т. д. Практически во всех книгах, посвященных межэтническим войнам в Югославии, действующие лица описываются как «сербы», «хорваты», «албанцы» и т. д., и я сам, возможно незаметно для себя, употребил несколько коллективных определений такого рода. Авторы популярных описаний этнических чисток часто прямо придерживаются этой позиции, верно это и по отношению к некоторым академическим исследователям. Голдхаген (Goldhagen, 1996) пишет, что немецкий народ как таковой принял идеологию «антисемитизма, направленного на истребление», и это произошло за полвека до холокоста. Странным образом его труд популярен у немцев. Но, как мы увидим позже, он неправ. Дадрян (Dadrian, 1995: 121–127) утверждает, что традиционная воинственность турок вместе с характерной для ислама нетерпимостью создала у турок культурную предрасположенность к резне армянских христиан. Это также неверно. Сигар (Cigar, 1995) достаточно ясно выражает свои взгляды на этнические войны в Югославии такими подзаголовками, как «Чувство превосходства сербов» и «Сербы как нация, находящаяся под угрозой». Я называю такие взгляды националистическими, поскольку именно националисты утверждают, что нация представляет собой единое действующее лицо. Употребляя такое название, я иронизирую, поскольку Голдхаген, Дадрян и Сигар хотят разоблачить национализм, но при этом воспроизводят категории националистической мысли. Ведь целые нации или этнические группы никогда не действуют коллективно. Виновны в чистках некоторые немцы, некоторые сербы, некоторые хуту, среди которых непропорционально представлены группы сторонников, определенные районы, возрастные группы, экономические секторы и т. д., наиболее активно откликающиеся на ценности этнического национализма, этатизм и поддержку насилия. Этнонационалистам нужно сначала справиться с несогласными в собственном этническом сообществе, и часто они убивают больше людей из собственной этнической группы, чем «чужаков» – практика, которую политологи называют принуждением своих: in-group policing (Brubaker & Laitin, 1998: 433; Laitin, 1995). И если этнические группы в самом деле по мере эскалации конфликта становятся более однородными, то именно это и требует объяснения.
Опасности реификации[27] национализма сейчас настолько хорошо известны, что некоторые ученые ударились в противоположную крайность – то, что называется конструктивизмом. Они считают, что этничность и этнические конфликты конструируются общественными движениями, обычно элитами, из случайных событий, которые могли произойти по-другому, создавая этническую идентичность, носящую только частичный и преходящий характер (Brubaker, 1996: гл. 1). Даже если бы дело обстояло так, то, как только этническая идентичность социально сконструирована, она может порождать глубокие и продолжительные чувства, так что она приобретает институциональный и даже структурный характер. Некоторые формы этнической идентичности имеют глубокие корни и подверглись институционализации; другие носят более случайный и непрочный характер.
Наиболее популярную альтернативу обвинению целой этнической группы представляет обвинение элит, особенно государственных. Утверждается, что злодеяния происходят, когда людьми управляют злокозненные лидеры-манипуляторы. Считается, что демократия и народ стремятся к миру, тогда как лидеры и элиты представляют большую опасность. В теории гражданского общества утверждается, что демократия, мир и толерантность процветают в ситуации, когда люди вовлечены в густую сеть социальных отношений, предоставляемых добровольческими учреждениями, и которые защищают их от манипуляций со стороны государственных элит (Putnam, 1993, 2000). Этот подход наивен. Радикальные этнонационалисты часто добиваются успеха именно потому, что их социальные сети в рамках гражданского общества гуще и легче мобилизуют людей, чем аналогичные сети их более умеренных соперников. Это было верно в отношении нацистов (см. мою книгу «Фашисты», гл. 4, а также: Hagtvet, 1980; Koshar, 1986); как мы увидим ниже, это верно также в отношении сербских и хорватских националистов и националистов хуту. Гражданское общество может нести зло.
Тем не менее этнические чистки долгое время рассматривались как проблема государств. Как пишет Фейн, «жертвы предумышленного геноцида XX века… были убиты ради исполнения государственного плана установления нового порядка» (Fein, 1984; ср. Horowitz, 1982; Smith, 1987). Оружие, транспорт и управленческая техника, которыми располагает современное государство, увеличили эффективность массовых бюрократизированных убийств, утверждает Бауман в своем анализе холокоста (Baumann, 1989). Этническая чистка представляет собой продукт наиболее передовой стадии развития современного государства, отражая его потребность в «порядке, прозрачности и оперативности», пишет Неймарк (Naimark, 2001: 8). Организации, занятые защитой прав человека, неизменно считают государственные элиты ответственными за этнические чистки (см. отчет Human Rights Watch за 1995 г.; ср. Brown, 1996). В гражданских войнах в Югославии часто обвиняют Милошевича и сербские элиты (Brown, 1996; Gagnon, 1997; Glenny, 1993). Как утверждают Фирон и Лейтон (Fearon & Laitin, 2000), в последнее время преобладает точка зрения, согласно которой «широкомасштабное этническое насилие провоцируется элитами, стремящимися к завоеванию, удержанию или усилению своей политической власти».