bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
3 из 5

Чистки. Поскольку оппоненты воспринимаются как враги, их необходимо уничтожить и очистить от них нацию. Здесь фашистская агрессия проявлялась в действии. Тяжело видеть, что практика этнических чисток возрождается кое-где и в наше время, хотя политические чистки, начиная с конца ХХ века, стараются не афишировать. Органические националисты, как правило, считают, что с этническими врагами справиться труднее, поскольку политическую идентичность легче изменить. Так, можно репрессировать, даже убивать коммунистов; но, если они покаются, большинство из них будет принято в нацию. Поэтому политические чистки зачастую начинаются очень жестоко, но, как только враг сдается, – смягчаются и заканчиваются «примирением». Но жесткость этнических чисток со временем только нарастает, так как враг считается неспособным к ассимиляции. Как правило, фашисты практиковали сразу и этнические, и политические чистки, хотя и в разной степени. Даже для нацистов образ врага представал в некоем смешанном политико-этническом облачении, как ненавистный «жидобольшевик». Такие движения, как итальянский фашизм и испанский национализм, определяли своих врагов преимущественно через политическую терминологию. В результате немецкие нацисты, более склонные к этническому пониманию врагов, пролили больше крови, чем итальянские фашисты.

Парамилитаризм — и ключевая ценность, и ключевая организационная форма фашизма. Считался «народным», возникающим снизу; но в то же время был и элитистским – парамилитарные формирования рассматривались как авангард нации. Брукер (Brooker, 1991) рассматривает дух товарищества как основную характеристику фашистских движений; да и сами они рассматривали свое боевое братство как горнило, в котором выковывается новая нация и новый человек. Насилие – краеугольный камень фашистского радикализма. Убийствами фашисты опрокидывали все легальные формы деятельности. «Разбивая головы», они на практике стирали грани между классами. Элитизм и иерархия боевых отрядов должны были стать отличительной чертой и будущего авторитарного государства. Фашистское движение никогда не было всего лишь партией. В сущности, итальянские фашисты много лет существовали именно в форме парамилитарных отрядов. Фашизм всегда носил форму, маршировал, был вооружен и опасен – и стремился радикально дестабилизировать существующий общественный порядок.

От многих военных и монархических диктатур мира фашизм отличает именно этот низовой и насильственный характер парамилитаризма. Он приносил популярность как в широких народных массах, так и среди элит. Фашисты всегда изображали свое насилие как «успешную оборону»: истинное насилие, мол, исходит от врагов, но фашисты вступают с ними в бой и побеждают. Верили им не все, но многие: и это увеличивало их популярность, их рейтинги на выборах, привлекательность для элит. Таким образом, парамилитаризм предлагал особый подход и к выборной демократии, и к существующим элитам, хотя и то и другое фашисты на деле презирали. Парамилитаризм не следует рассматривать в отдельности, не учитывая его тесной связки с двумя другими основными источниками власти фашистов: избирательной борьбой и сговором с элитами. Именно парамилитаризм – способ организовать и сплотить самих фашистов, устрашить и привести к повиновению врагов, получить поддержку или уважение зрителей – позволял фашистам добиться куда большего, чем можно было бы ожидать, исходя только из их численности. Парамилитаризм был насилием, но включал в себя далеко не только насилие. Разумеется, его никогда не хватило бы для того, чтобы организовать настоящий переворот и бросить вызов государственной армии. Парамилитарные отряды не были равнозначны военной силе. Чтобы заговор оказался успешен, фашистам требовалось не победить военных в бою, а перетянуть их на свою сторону.

Это сочетание свойств, несомненно, делает фашистов революционным движением, хоть и не в традиционном лево-правом смысле. Недостаточно назвать их, как некоторые, «революционерами справа» и на этом успокоиться. Это сочетание означает также, что движение может быть в большей или в меньшей степени фашистским. Генезис каждого фашистского движения (хотя, несомненно, каждое из них уникально) можно разложить в пятимерной проекции – но, признаюсь, это превосходит мои аналитические способности. Не готов я и проводить сравнительный анализ фашистских и коммунистических движений по этим пяти параметрам – хотя, очевидно, между ними есть и сходства, и различия. И те и другие представляли альтернативные взгляды на современность; и те и другие потерпели поражение.

Привлекательность фашизма: классовая теория

Кого же привлекали эти ключевые характеристики? Что за люди становились фашистами и чего они стремились этим достигнуть? Странным образом – поскольку эти движения отрицали важность классов – на этот вопрос отвечают в основном сторонники классовой теории. Они рассматривают фашизм как продукт классовой борьбы и экономического кризиса, а основное его достижение видят в том, что он разрешил этот кризис, подавив рабочий класс. Поэтому другие классы общества его и поддержали. Существуют два варианта этой теории: одна видит в фашизме порождение среднего или нижнего среднего класса, другая – союзника или орудие класса капиталистического. Рентон (Renton, 2000) называет их соответственно «правой» и «левой» марксистскими теориями. Марксисты поняли, как важно для фашизма насилие и парамилитаризм. Отто Бауэр писал, что фашизм – это «диктатура вооруженной банды». Однако марксисты склонны не принимать в расчет убеждения фашистов, сводя их лишь к предполагаемой социально-экономической базе. Им несложно разглядеть в фашизме единый универсальный тип. Поскольку классы и капитализм – универсальные черты современного общества, универсалистский потенциал должен быть и у фашизма. Однако другие универсальные социальные структуры, в начале ХХ века также распространенные повсюду, несомненно, должны были оставить свой отпечаток на фашизме – как я уже показал на примерах национального государства и призывной армии.

Всякому, кто пишет о среднем классе, для начала необходимо освоиться с избытком ярлыков, наклеиваемых на тех, кто занимает в классовой иерархии срединное место. На разных языках их именуют по-разному. Одни причисляют всех, кто не относится ни к пролетариям, ни к высшему классу, к «мелкой буржуазии». Так принято в итальянском и испанском языках; примерно то же широкое значение имеет немецкое Mittelstand («среднее состояние»). Однако в английском языке термин «мелкая буржуазия» не особенно принят. Те, кто его употребляет, имеют в виду лишь разновидность этой срединной страты – ремесленников, мелких лавочников, мелких торговцев, словом, независимых собственников, которые трудятся сами, возможно, с участием семьи, но крайне редко нанимают наемных рабочих. Эту группу я называю «классической мелкой буржуазией». Немцы часто называют ее, вместе с государственными служащими, «старым» Mittelstand. Часто и ошибочно считается, что именно классическая мелкая буржуазия была склонна к фашизму; однако она одна никак не смогла бы наполнить собою такое массовое движение. Таким образом, большинство «среднеклассовых» или «мелкобуржуазных» теорий фашизма понимают эти термины в широком смысле, видят в фашизме движение, опиравшееся одновременно на «средний класс» и «нижний средний класс» (в обычном английском значении этих слов). Я буду называть это сочетание просто «средним классом», дабы противопоставить его двум другим сборным классам: рабочему и высшему. Разумеется, эти термины ни в коей мере не точны; однако, поскольку в эмпирических главах этой книги я буду подробно рассматривать классификацию по занятости – и покажу, что ни одно определение классов не слишком-то помогает понять фашизм, – более точные определения классов нам в этой книге не понадобятся.

Уже в 1923 г. Сальваторелли доказывал, что фашизм – независимое движение недовольных представителей среднего класса, а лидер Коминтерна Карл Радек именовал фашизм «мелкобуржуазным социализмом». Такие интерпретации широко распространились после Второй мировой войны, когда горы исследований, казалось, подтверждали, что фашисты выходили в основном не из элитарных, но и не из пролетарских групп, а в основном из нижнего среднего класса (напр., Lipset, 1963: гл. 5; Bracher, 1973: 145; Kater, 1983: 236; Stachura, 1983b: 28). Традиционное объяснение этому давалось в экономической сфере:

Недуги, кризис, поразивший капиталистическое общество… [ударили по тем, кто] был выбит из колеи социальными и экономическими неурядицами, чье социальное положение было под угрозой, кто потерял работу и статус и утратил веру в будущее. Это был нижний средний класс, а еще точнее – его наиболее уязвимая часть: ремесленники, частные мелкие торговцы, мелкие фермеры, мелкое чиновничество и белые воротнички низшего звена (Carsten, 1980: 232–233).

Теоретики такого рода признают, что некоторые фашисты были антикапиталистами, но в еще большей степени – антисоциалистами. При фашизме капитализм должен был быть взят под контроль, а социализм уничтожен. Ибо – говорят они – угрозы «снизу» средний класс страшился больше, чем угрозы «сверху».

Иногда теория среднего класса является и в еще более обобщенной форме. Фашизм понимается как поражение всего «общества среднего класса», созданного либерализмом и капитализмом (Eley, 1986: гл. 9–10). Трудно понять, что это значит. Никакое общество, никакую эпоху невозможно определить в терминах лишь одного класса. И ни либерализм, ни капитализм вовсе не потерпели поражение. Некоторые авторы расширяют эту теорию, припрягая к среднему классу другие, более маргинальные группы. Карстен (Carsten, 1976) подводит итоги традиции, восходящей к 1920-м, к Тольятти, Таски, Фромму, Райху и Нольте: ядром фашистского движения они считали студентов, отставных военных, безработных интеллектуалов, деклассированных и люмпен-пролетариат – вместе с мелкими торговцами, ремесленниками и «белыми воротничками». Смесь очень пестрая, скорее отражающая неприязнь автора к фашистам, чем какой-либо общий принцип, лежащий в основе такого группирования. Карстен полагает, что столь разнородные люди становились фашистами, поскольку все они переживали опыт экономических и статусных лишений. Цеткин, Тальхаймер, Левенталь, Зауэр и Джермани считали, что фашизм притягивает униженных, неудачников, маргиналов, людей без корней. «Истинное сообщество банкротов!» – клеймил их Левенталь. Всегда, когда эти авторы пишут, что какая-то профессиональная группа (будь то студенты, военные, адвокаты или конструкторы) особенно склонна к фашизму, – они связывают это с экономическими лишениями, безработицей или снижением заработка. Любопытно, что большинство психологических теорий фашизма также основаны на понятии среднего класса. Франкфуртская школа переосмысливает фрейдизм так, что «репрессии», «авторитарная личность», «статусная уязвимость» и «иррациональность» оказываются явлениями буржуазными по сути своей, связанными с упадком буржуазной семьи. Однако ни одна из этих психологических теорий фашизма не имеет достаточных эмпирических подтверждений (Payne, 1995: 454). Даже если какие-то из этих групп и были предрасположены к фашизму, то едва ли по классовым причинам. Бывшие офицеры становились фашистами скорее из-за военного склада ума и характера, студенты – в силу возраста и идеологического климата, царившего в университетах. Социальная идентичность человека всегда сложна и не ограничивается классом, к которому он принадлежит.

В сущности, ни одна из теорий, увязывающих фашизм со средним классом, не выдержала проверку временем. Да, фашизм зародился в недрах среднего класса – как и большинство политических движений. Но, едва он превратился в массовое политическое движение, его привязка к среднему классу, как будет показано в главах 3 и 8, сошла на нет. Большинство членов крупных фашистских движений не были ни членами среднего класса, ни экономически обездоленными[9]. После 1930 г. ни сами нацисты, ни те, кто за них голосовал, в основном не принадлежали ни к буржуазии, ни к мелкой буржуазии. Они черпали свою поддержку из всех классов.

Итальянских фашистов часто называют буржуа, хотя данные по этому вопросу скудны. Однако рядовые фашисты в Венгрии и Румынии были скорее пролетариями (Berend, 1998: 342–343). Пейн в своем обзоре подробно пишет обо всем этом, однако старается спасти хоть что-то из теории среднего класса. Он заключает: «радикализм среднего класса» остается «одной из важнейших черт фашизма, однако для того чтобы выработать общую теорию, этого недостаточно» (Payne, 1995: 445). Заключение вполне разумное, но что оно нам дает? Если фашистами становились люди из всех классов – маловероятно, чтобы классовое сознание или классовая борьба помогли нам что-то понять в фашизме.

Вторая классовая теория видит в фашистах союзников или орудия капиталистического класса. Капитализму начала ХХ века, в его «империалистической», «монополистской» или «кризисной» фазе, требовалось авторитарное государство, чтобы защититься от восставшего пролетариата. Такая теория наделяет фашизм бонапартистской «относительной автономией» от капитализма, однако полагает, что в конечном счете фашизм был подотчетен капиталу. Так, Пуланзас определял фашизм как «исключительно капиталистическое государство», функционально необходимое во время кризиса, чтобы защитить капиталистический класс от пролетариата (Poulantzas, 1974: 11). Капитализму угрожали два кризиса один за другим: подъем революционного социализма в 1918 г. и далее (вызвавший захват власти в Италии) и массовая безработица и давление на государственный бюджет во время Великой депрессии (вызвавшие захват власти Гитлером). Некоторые пишут, что капиталисты принимали фашизм быстро и с энтузиазмом, но большинство исследователей говорит о медленном, неохотном и недоверчивом сближении.

Теория эта отчасти утратила свою популярность вместе с общим упадком марксизма. Однако ее принимает Хобсбаум, говоря: «Перед лицом неразрешимых экономических проблем и/или растущей революционности рабочего класса буржуазия вынуждена была возвратиться к силовым методам и принудительным мерам, иначе говоря, к чему-то вроде фашизма» (Hobsbawm, 1994: 136).

Даже если не замечать опасно функционального выражения «была вынуждена» – беглый взгляд на пять основных фашистских стран открывает нам большое разнообразие в ответах на вопрос, до какой степени капиталисты этих стран могли видеть в пролетариате опасную для себя угрозу. Если они боялись несуществующей угрозы снизу – это предмет скорее психологического, чем социологического анализа. Психология – не моя специальность, однако и я порой задаюсь вопросом, почему имущие классы так остро реагируют на относительно незначительную угрозу снизу. Ответ я постараюсь дать в последней главе. Говоря эмпирически, степень поддержки фашистских движений со стороны капитала остается вопросом спорным – она сильно менялась от страны к стране. Как и с теорией среднего класса, картину порой смазывает «наложение» поддержки близких капиталу социальных групп, связанных со «старыми режимами» предшествующего периода: королей, аристократов, высшего чиновничества, армейского командования, церкви, интеллектуалов. Как правило, эти люди владели и значительной собственностью; однако их симпатии к фашизму могли исходить из военных, религиозных или «старорежимных», а не капиталистических ценностей и потребностей. Теоретики капиталистического класса рассматривают как аргумент в свою пользу то, что фашистские лидеры, придя к власти, как правило, отказывались от притязаний «превзойти» классовую борьбу. Если фашистское движение в самом деле неизменно заканчивало такой «политической проституцией», то социальный бэкграунд рядовых фашистов особого значения не имеет: фашизм – в самом деле лишь прислужник или марионетка капитализма. Да, бывало и так; но чаще бывало иначе. В целом капиталистическая теория фашизма, как и теория среднего класса, объясняет кое-что в фашизме – но далеко не все.

Иные стремятся совместить эти две классовые теории. Рентон (Renton, 2000: 101) говорит: хотя по своему происхождению фашизм – это «социализм среднего класса», в конечном счете это реакционное антирабочее движение, поддерживающее капитализм. Китчен также считает, что социальную базу фашизма составлял средний класс, однако задача его была по сути капиталистической. По его словам, «фашистские партии представляли собой мелкобуржуазные организации», ибо представители мелкой буржуазии «составляли в них подавляющее большинство». Однако от них требовалось действовать «в тесном союзе с капиталистической элитой» (Kitchen, 1976: 59, 65). Такой двоякий подход отчасти отражает динамику фашистских движений – напряжение между радикальными рядовыми фашистами, выходцами из мелкой буржуазии, и их более консервативными и оппортунистическими лидерами. Конфликты таких радикалов, как Грегор Штрассер и рядовые СА с более консервативнооппортунистическими Гитлером и Герингом, или между провинциальными фашистскими главарями (известными под наименованием «ras») и Муссолини, в которых лидеры побеждают радикалов, часто рассматриваются с этой точки зрения. Бесспорно, и здесь есть зерно истины.

Однако, обращая внимание лишь на социальную базу и объективные функции, большинство классовых теоретиков упускает из виду убеждения самих фашистов. Они рассматривают фашизм извне, с точки зрения для самих фашистов, отвергавших все классовые теории как «материализм», бессмысленной. Для фашистов было важно другое. В начале главы 3 я расскажу о классовой теории итальянского фашизма (по Сальваторелли), а затем приведу рассказ самого Бенито Муссолини о его пути к фашизму. Мы увидим, что говорят они как будто совсем о разных вещах. Быть может, теоретикам лучше знать, чего хотел Муссолини на самом деле или зачем он искажал истину (а он, разумеется, в своей «исповеди» не вполне искренен). И все же контраст приводит в замешательство, особенно социолога. Большинство социологов согласны с утверждением: «Если люди верят в Х как в реальность, то по своим последствиям Х будет реальностью». Фашисты верили, что стремятся к определенным целям, во имя этих целей совершали определенные действия; это реальность, от которой нельзя просто отмахнуться.

Наконец, с классовым интересом есть еще одна проблема: ведущая мотивация фашистов. Фашисты были эмоционально вовлечены в задачу очищения нации от врагов: во имя этой задачи они позволяли себе безжалостное насилие и совершали самое ужасное зло. Как правило, это насилие и зло не окупалось материально. Фашисты были агрессивны себе во вред – особенно в своей одержимости войной. О способностях и возможностях «нового человека» они были самого необоснованно высокого мнения. И, хотя в некоторых их преступлениях против евреев и других врагов заметен и корыстный интерес (повсеместно распространенные грабежи), геноцид – совсем иное дело. В материальном плане он приносил Германии только ущерб (и как армейские генералы, так и высшие чины СС, занимавшиеся экономическим планированием, прекрасно это понимали). Присущее фашистам сочетание моральности, агрессии и кровопролития не вписывается в теории материального интереса. Фашисты подчинялись не только рациональному целеполаганию, но и своим ценностям. И именно их ценности победили разум и, в конце концов, погубили своих носителей.

Интерпретация фашизма с националистической точки зрения ущербна по другой причине. В отличие от классовой теории, она не способна исследовать социальную базу фашизма. Теоретики такого рода сосредоточиваются на идеологии, забывая о социальной базе. Впрочем, порой они заимствуют и классовые интерпретации. Любопытно, что такие ценности, как расизм, национализм и милитаризм, они называют «буржуазными» или «мелкобуржуазными» (Mosse, 1964, 1966; Carsten, 1980: 232). Я не в силах понять, с какой стати приписывать эти ценности исключительно среднему классу. Многие ученые явно недолюбливают мелкую буржуазию. Быть может, это сословие раздражает их, поскольку они сами из него вышли? Даже некоторые не-классовые теоретики никак не могут расстаться с идеей классов. Книги с подзаголовками, обещающими показать «социальное лицо» нацистов и их сторонников, на 90 % состоят из рассуждений о классах и профессиях (напр., Kater, 1983; Manstein, 1988), как будто наше социальное лицо на 90 % определяется тем, где мы работаем и к какому классу принадлежим!

Пейн (Payne, 1995) предлагает наиболее детальный обзор социальных корней фашистов. Их классовый бэкграунд он исследует очень подробно. Более кратко останавливается на других социальных характеристиках, таких как молодость, маскулинность, преобладание отслуживших в армии, высшее образование, религия и (иногда) место проживания. Однако только данные по классам он стремится связать с общей теорией фашизма. Все остальное он рассматривает как второстепенные детали и не стремится объяснить. Линц (Linz, 1976) ранее предпринял великолепный анализ биографий фашистов: профессия, род деятельности, место проживания, религия, возраст, пол и так далее. Однако странным образом (он ведь прекрасный социолог) никаких общих закономерностей в этом многообразии идентичностей не отыскал. Хоть эти ученые и видят в фашизме крайний национализм, они не пытаются определить социальную базу национализма. Между идеологией и социальной базой у них зияющая брешь. Мы можем заполнить ее, признав, что, помимо классовой составляющей, поддержка фашизма исходила от людей, поддерживающих национальное государство и парамилитаризм. В классовых теориях содержится значительная доля истины. Фашизм многое заимствовал из классовых идеологий и организаций, был одержим угрозой большевизма и чувствителен к классовым интересам. Китчен прав: нам необходимо понять социальную базу и функции фашизма. Однако «социальное» нельзя уравнивать с «классовым». Рассмотрим вкратце общественные условия, в которых развивался фашизм.

Общественный резонанс фашизма

Общественные условия, в которых возник и развивался фашизм, можно разбить на пять основных категорий. Начну с самой общей.

Макропериод: межвоенные кризисы европейской современности

Массовое движение, называющее себя фашизмом, возникло и набрало силу в Европе в период между двумя мировыми войнами. Изучая это явление, я буду привязывать его к месту и времени – к «европейской эпохе», по выражению Итуэлла (Eatwell, 2001), хотя, быть может, отголоски фашизма были слышны и на других континентах. Европа в этот период переживала четыре серьезных кризиса: последствия опустошительной мировой (но, по сути, в основном европейской) войны – войны между массовыми призывными армиями; ожесточенная классовая борьба, усиленная Великой депрессией; политический кризис, вызванный ускоренным переходом многих стран к демократии и национальному государству; культурное ощущение кризиса и упадка цивилизации. Сам фашизм признавал эти кризисы, громогласно обещая разрешить все четыре. К тому же все четыре кризиса сыграли важную роль в ослаблении способности элит управлять по-старому.

Это не противоречит тому, что в разных странах фашизм возникал по разным причинам: здесь из-за поражения в войне, там из-за Великой депрессии. Но сильнее всего фашизм становился там, где сочетались все четыре. Вопрос здесь в степени: до какой степени тот или иной кризис – экономический, военный, политический и идеологический – вносил свой вклад в появление и развитие фашизма? Подробнее мы поговорим об этом в главе 2. По всей видимости, эти четыре кризиса стали необходимыми предпосылками фашизма. Без них фашизма бы не было. Однако, как видно, ни одного из них по отдельности не было достаточно. Большинство стран справились с кризисом, не превращаясь в органические национальные государства – не говоря уж о фашизме. Это выводит нас на второй уровень анализа, а именно к вопросу: в каких местах возник фашизм?

Макрогеография: половина Европы

В межвоенный период, как показано далее, на карте 2.1 (с. 64), почти во всей Центральной, Южной и Восточной Европе правили достаточно схожие авторитарные правые режимы; фашизм представлял собой одну из их разновидностей. На северо-западе континента сторонниками подобных режимов были лишь незначительные меньшинства. Профашистские движения имелись и в наиболее экономически развитых странах на других континентах – в Японии, Южной Африке, Боливии, Бразилии и Аргентине. Европейский фашизм получал здесь определенный резонанс, хотя до какой степени – вопрос спорный (Payne, 1995: гл. 10; Larsen, 2001). На мой взгляд, ни в одной из этих неевропейских стран нельзя найти сочетания всех предпосылок появления фашизма, перечисленных выше. В Японии, например, имелся чрезвычайно сильный национал-этатизм, создавший, пожалуй, самую проработанную в мире квазифашистскую экономическую теорию (Gao, 1997: гл. 2–3). Однако Японии недоставало парамилитаризма, массового движения снизу (сравнение Японии с Европой см.: Brooker, 1991). В том, что принято называть японским «фашизмом», господствовал милитаризм, а не парамилитаризм. Аргентина и Бразилия, напротив, порождали массовые популистские движения авторитарного типа, с этатистскими и радикальными тенденциями, однако им не хватало националистических чисток. В течение всего межвоенного периода мы встречаем теоретиков, которые читали Барре, Муссолини, Гитлера и так далее, а затем старались приспособить их идеи к местным условиям, создавая своего рода квазифашистские учения. Так, в Индии Голваркар перенял расовые теории Гитлера и использовал их в своей концепции чистого индуистского теократического государства. Сложим эти теории с парамилитарными отрядами индуистской праворадикальной организации «Раштрия сваямсевак сангх» – и получим нечто очень близкое к нацизму (Jaffrelot, 1996). Однако движение это в 1930-х было мизерным, как и почти все профашистские партии и ополчения той эпохи. Лишь одним континентом – Европой – фашизм овладел почти полностью.

На страницу:
3 из 5