Метро 2033: Спастись от себя

Первым делом заглянув к себе в палатку и взяв чистые вещи, Ника отправилась в душевую – и девочку с собою потащила. В комнатке, покрытой старым кафелем, чуть теплая вода нехотя лилась из ржавой душевой лейки, но Ника блаженствовала. Оборванка же, наоборот, скривилась:

– И на фига это надо? Через день опять грязная буду.

Но Ника заставила-таки ее помыться, пригрозив, что иначе не накормит. Девчушка была тощая – все ребра пересчитать можно. Ника выдала ей свою старую рубаху – та вполне сошла бродяжке за платье. Лохмотья девчонки пришлось выкинуть – наверняка на них полным-полно было вшей. Сама девушка натянула любимые мешковатые штаны и рубаху необъятного размера – ей нравилось одеваться так, чтобы вещи висели на ней свободно: по крайней мере, никто не спутал бы со шлюхой, которых тут хватало. На ноги Ника нацепила пластиковые тапки. Покосилась на босые ноги девчонки, но промолчала: хватит с мало́й пока и рубахи. И потащила бродяжку в столовую. Под тентом, где стояли поцарапанные пластиковые стулья и столы, полуголый мужик жарил на мангале мясо непонятного происхождения. В другое время Ника сочла бы запах вполне приятным, но сейчас ее снова замутило. А у девчонки глаза сделались одурелые. Ника, поторговавшись, взяла ей грибную похлебку – продавец уверял, что на крысином бульоне. Себе взяла травяной чай, хоть и дорого – семь пулек пришлось отдать, как и за суп. Девчонка с наслаждением прихлебывала грибное варево, у нее даже пот на лбу выступил – так отвыкла, видимо, от нормальной еды. Ника мелкими глотками пила свой чай, чувствуя, как отогревается, как отпускает нервная дрожь.

Скандал разразился, когда они вышли из столовой. Средних лет сухопарая тетка в заношенной юбке с люрексом и вылинявшей кофте в цветочек схватила бродяжку за руку.

– Так вот ты где, такая-сякая. А ну, поди сюда. Я тебе покажу, как убегать.

– Не трожь ее, – буркнула Ника.

– А ты кто такая? – Тетка подбоченилась. – А ну, не лезь в чужие дела, шалава.

«Вот это она зря», – мстительно подумала Ника, краем глаза заметив, как собирается привлеченная скандалом толпа, как протискивается к ним Лёха Фейсконтроль. Оборванка вцепилась в Никину руку:

– Не отдавай меня.

– Не бойся. – Ника прижала маленькую бродяжку к себе, хотя тетка снова дернула девочку за плечо.

– Что же это делается, люди добрые, – заголосила тетка, хотя обступившие ее стриженые братки лишь ехидно ухмылялись, – родную племяшку отобрать хотят. Это ж сестры моей девчонка, Женькой звать.

– Врет она, – крикнула оборвашка, – никто она мне.

Высокая темноволосая проститутка с тряпичным цветком в волосах, красной кофте и пестрой юбке, до тех пор наблюдавшая сцену молча, шагнула вперед.

– Так это ты, тетенька, племяшку свою вчера Ржавому торговала? – спросила она.

Лёха переводил взгляд с одной на другую.

– Не врешь, Кармен? – сипло спросил он.

– Да чтоб мне сдохнуть, – уверила та.

– Успеешь, какие твои годы, – ухмыльнулся Лёха. Потом шагнул к тетке и уставился на нее не мигая. Несколько мгновений молчал. Под его взглядом та моментально скукожилась, в глазах ее мелькнул страх.

– Иди-ка ты отсюда, тетенька, подобру-поздорову от греха подальше, пока чего не вышло, – процедил Лёха наконец нарочито ласково, но так, что у окружающих по спинам холодок пробежал. – Не нравишься ты мне что-то. А у меня глаз наметанный, ни разу не подводил. Давай, ноги-то переставляй поживей, а то огорчу я тебя до невозможности.

У тетки слов не нашлось, она только икнула. И, пятясь, вывернулась из толпы. Ника улыбнулась защитнику, он подмигнул в ответ. Лёха питал слабость, иной раз даже бескорыстную, к симпатичным и бойким девушкам, кто бы они ни были, и к Нике в том числе. К ней он относился даже с долей уважения, потому что она торговала не собой. А кидать лохов, по его понятиям, было не западло. К тому же Ника постоянно баловала его всякими мелкими подарками. А еще Лёха, железной рукой наводивший порядок в местных борделях, терпеть не мог, когда пытались торговать детьми.

Ника потащила девочку в палатку, которую снимала у Верки, все еще красивой темноволосой женщины лет за тридцать, державшей здесь пару торговых точек. Говорили, что Верка прежде была обычной проституткой – пока был на нее спрос, а потом перешла на торговлю всякими бабскими мелочами: шпильками, помадой и прочей ерундой. Ну, и девчонок клиентам поставляла – как без этого?

В палатке Ника первым делом устроилась на потертой подушке, на которой вышита была злобная морда с красными глазами – наверное, древний демон. Это была подушка матери – одна из немногих вещей, что остались у Ники на память о прошлом. Ника больше любила отца. Но и с ним пришлось проститься. Возможно, он был еще жив, но шансов увидеться у них почти не было, это она понимала. Его оттуда, где он теперь находился, не вернуть было. Разве что попасть туда самой. И то не факт, что она его там нашла бы.

Девчонка-найденыш быстро свернулась в клубок прямо на полу, покрытом вытертой тряпкой, и уснула – видно, ее сморило после еды. «Интересно, когда она последний раз ела досыта? Судя по всему, очень давно». Ника улеглась удобней и тоже вскоре задремала.

Когда она проснулась, девчонка сидела, обхватив свои острые коленки руками.

– Жрать охота, – пробормотала она, заметив, что Ника открыла глаза.

– Опять? – удивилась девушка. – Ладно, сейчас сходим. Так тебя, значит, Женькой зовут?

– Нет. Не знаю. Раньше Кулемой звали.

– Кто звал?

– Челноки. Я с ними ходила.

– А теперь они где?

– Не знаю. Делись куда-то. В туннеле был дым, я испугалась. Потом, когда дыма не стало, я их не нашла. А потом ко мне эта тетка прицепилась.

Ника хмыкнула.

– Про тетку забудь. И про погоняло свое – тоже. Кулема – это не имя. Что дальше делать собираешься?

Девочка с удивлением уставилась на спасительницу – кажется, бродяжка об этом не задумывалась.

– Не знаю.

– Можешь пока остаться тут, – сказала Ника, – но долго тебя кормить я не смогу. Я через пару дней уйду по своим делам.

Прошлое ее дело закончилось неудачно, поэтому нужно было срочно что-то придумать, чтобы подзаработать.

– А мне куда? – спросила оборвашка.

– Не знаю, – пожала плечами Ника. – Ты ж раньше где-то жила? Мамочки ты не помнишь, это я поняла. А другие родственники у тебя были?

Девчонка покачала головой.

– Не знаю. Не помню.

– Ну, это не мое дело, – устало сказала Ника. – Я не собиралась тебя себе на шею сажать.

Прежняя Ника не стала бы разговаривать так. На Красной линии даже потерявший родителей ребенок получал питание, пусть и скудное, и какой-никакой уход. Но бродячая жизнь приучила девушку ко многому. Да и дети встречались разные – некоторым из них лучше было в темном туннеле на пути не попадаться. Ника видела однажды труп челнока, убитого бандой подростков. Эта бродяжка была еще мала, но внешность бывает обманчива. «Может, она куда старше, чем кажется, просто выглядит худосочной от бескормицы».

– Я отработаю, – всхлипнула девчонка. – Не гони только.

– На что ты мне, – фыркнула Ника. – Ты, небось, только побираться умеешь. Я и так тебя накормила, от тетки твоей вызволила, теперь мне о себе думать надо.

Когда-то отец ее учил, что думать надо в первую очередь о других, более слабых. «Ну, и где он сейчас? И где бы я сейчас была, если бы выполняла его заветы? Прости, папа, – сморщилась Ника, – такая жизнь».

– Прогонишь – тетка меня опять поймает. Тогда все, – обреченно сказала девочка.

Ника хотела уже возразить, что это не ее проблемы. Ведь жила же девчонка как-то до встречи с ней – значит, проживет и дальше. Или умрет, если не сумеет приспособиться. О ней, Нике, тоже никто особо не заботился, но она ведь как-то выжила. И устроилась не самым худшим образом, хотя иной раз не знала, что будет с ней завтра. А слабым здесь было не место.

Но вдруг сердце девушки снова сжалось – померещилось, что в упор на нее взглянули те самые серые глаза. Она подумала о том, как бы Датчанин поступил на ее месте. Он – герой, он не бросил бы беспомощную нищенку пропадать. К тому же она, Ника, все же была старше, когда попала в беду. Можно сказать – уже почти взрослая. А эта пигалица – еще совсем ребенок. И если когда-нибудь Датчанин узнает об этом ее поступке, то станет ее презирать.

Ника вгляделась в девочку пристальнее. О чем-то задумалась, разглядывая шрамы у той на лице. Взяла за ухо, повернула к себе, провела рукой по щеке.

– Ладно, – буркнула, – так и быть, оставайся. Но будешь работать.

Девчонка уставилась на нее чуть ли не с ужасом. Кажется, оборванка решила, что сбежав от одной тетки, попала в лапы к другой, такой же злой.

– Да не бойся, продавать тебя не стану, – фыркнула Ника. – Кто на тебя такую польстится. Будешь мне в делах помогать: найти кого надо будет или записку отнести. Хотя сама решай – можешь уйти, плакать не стану.

– Некуда мне уйти, – пожала плечами девчонка.

– Тогда оставайся. Тебе сколько лет?

– Не знаю, – пожала плечами та. На вид ей можно было дать лет семь, но Нике казалось, что на самом деле бродяжка старше. Видно, от плохого питания получилась девчонка мелкой. «Хотя, ее не поймешь, – подумала Ника, – иной раз такое брякнет, что пятилетней впору. Вот и гадай тут. Впрочем, какая разница?»

– Погоняло твое мне все-таки не нравится, – сказала девушка. – Давай придумаем другое.

Ника некоторое время перебирала в голове имена бывших подруг и морщилась от грустных воспоминаний.

– Значит, на Женьку отзываться не желаешь?

Девчонка яростно замотала головой – нет, мол, не хочу.

– Соней хочешь быть?

– Не-а, – покачала головой бродяжка. – Я хочу красивое имя, как у той, с длинным волосом.

– С таким именем ничего хорошего тебе не светит, – сурово сказала Ника. – Я уже поняла – чем чуднее имя, тем страшнее жить. Надо тебе попроще чего-нибудь придумать, поближе к народу. Ее, небось, мамаша тоже по-другому звала – если она еще помнит. А это, типа, партийная кличка – для работы.

– Платье у ней какое, – мечтательно сказала бродяжка.

– Да ну, – скривилась Ника. – Не завидуй.

– У тебя красивое имя – Ни-ка.

– Папа мальчика хотел. Придумал ему имя – Никита. А родилась я. Мне кажется, папа иногда забывал, что я не мальчик. Стрелять меня научил еще в детстве. Но имя, конечно, пришлось придумывать другое. Мама предложила назвать Верой. Сошлись на Веронике. Хотя папа иногда все-таки называл меня – Ники-та. Когда мама не слышала. Как же тебя-то назвать. Леной? Катей? Марусей?

– Мусей, – вдруг невнятно повторила бродяжка.

– Вот и славно, – обрадовалась Ника, подмигнула ей. – Ладно, раз с именем мы определились, будет у нас еще небольшая проблемка. Документов у тебя не имеется, конечно?

– Тетка забрала, – отводя глаза, пробормотала девчонка, на ее бледном лице проступил слабый румянец.

– Врать не умеешь – это хорошо, – одобрила Ника. – Не дрейфь, это не самая большая проблема, ксиву я тебе сделаю, есть у меня знакомые.

Девчонка уставилась на нее с таким обожанием, словно Ника пообещала ей что-то необыкновенное.

– Будешь ты у нас Марией, – задумчиво проговорила девушка. – А какую бы тебе фамилию придумать?

– Как у тебя, – умоляюще сказала девчонка.

– Что-то в этом есть, – задумалась Ника. – Правда, я тут тоже не под своей фамилией. Вот уж не гадала, что сестренкой обзаведусь.

Девчонка вдруг робко погладила ее руку.

– Держи нос выше, со мной не пропадешь, – усмехнулась Ника.

– А что ты делаешь?

– Да так, торгую по мелочи. А что ты умеешь?

Девочка пожала плечами.

– Как же ты живешь? Побираешься, воруешь?

Девчонка только глазами стрельнула.

– Ладно, не важно. Язык за зубами держать умеешь? Секреты хранить?

– Вот чтоб мне сдохнуть, если расскажу кому, – поклялась девочка. – Чтоб меня трупоеды сожрали, чтоб меня в туннеле живьем засыпало.

Это была серьезная клятва. Ника наклонилась к уху новообретенной сестры:

– Буду тебе поручения давать: кому записку отнести, кому чего на словах передать. А еще мне надо, чтоб ты уши открытыми держала и слушала, о чем тут болтают. Особенно про человека одного.

– Про кого? – шепотом спросила девчонка.

– Прозвище его здесь – Датчанин. Все, что про него узнаешь, говори мне – так и сочтемся.

– Ага, – девчушка с готовностью кивнула. – Не сумлевайся.

– И за той, вчерашней, с чудным именем, тоже приглядывай, – мрачно сказала Ника. – Говорят, ходит он к ней. Идем, покажу, где ее палатка.

На станции царило обычное оживление. Девки заманивали клиентов. В одном месте народ скопился, раздавался чей-то зычный голос.

– Идем, послушаем, – дернула Ника за локоть маленькую напарницу. Та озиралась – видно, выискивала тетку в толпе.

Из-за плотной толпы им не было видно говорившего. Но слышно было хорошо.

– …И были люди изгнаны из рая и обречены на страдания тяжкие, невыносимые. Жгло их летом палящее солнце, донимали кусачие насекомые, уязвляя беспощадно. Зимой же терзал их голод, и лютый хлад пробирал до костей. Но и тут не смирились они – понастроили себе в своей гордыне жилищ теплых, изобрели приборы, чтоб смотреть бесовские картины. И разгневался бог, и уничтожил он мир в пламени последней войны. Лишь горстка выживших уцелела. Но не было им отныне пути на поверхность, ибо пламя пробудило драконов и иных тварей, а воздух был отныне отравлен. И пришлось им в благословенных подземельях оплакивать свои грехи и размышлять о несовершенстве своем. Но и здесь ухитряются они тешить беса. Покайтесь, окаянные, ведь третьего шанса не будет!

Стриженые братки смущенно пересмеивались, раздалось постукивание – это сыпались патроны в стоящее возле проповедника выцветшее красное пластиковое детское ведерко. Люди расступились, и напарницы увидели высокого тощего седого мужика с пронзительными глазами, задрапированного в бурую медицинскую простыню. Он гневно воздевал руки вверх, к закопченному своду. Нике его поза напомнила картинку из старой книги, по которой ее учили читать. Книга была про богов и богинь.

– Другого бы делиться заставили, отобрали бы половину, – пояснила девушка Мусе. – Но этого Лёха любит. Ну, конечно, сколько-то возьмет с него. Я его уже третий раз тут вижу.

– П-почему любит? – пробормотала девчонка, явно до сих пор находившаяся под впечатлением от Лёхиного заступничества. Кажется, Фейсконтролю удалось сильно напугать не только тетку, но и маленькую оборванку.

– Потому что считает его отмеченным. Говорит, проповедника этого он еще по прежней жизни знал. Беднягу тогда на счетчик поставили. И он уж совсем было с жизнью прощался, а тут раз – Катастрофа. И все концы оборваны. Те, кто с него долг взыскать хотел, без вести пропали – наверняка померли. А он уцелел. С тех пор и уверовал. Проповедников-то по всему метро полно – поди разбери, кто и впрямь блаженный, а кто так, умом повредился. А тут самой судьбой человеку знак был даден.

Рассказывая, она озиралась – не мелькнет ли в толпе знакомое лицо. Ей казалось, что она кожей почувствует, когда он появится здесь, на станции. Но сейчас шестое чувство подсказывало, что его нет. Да и будь он здесь – вряд ли пошел бы слушать проповедника. Скорее всего, отсыпался бы.

В палатке у Кармен.

Проповедник тем временем говорил что-то о мертвых, которым скоро будут завидовать живые.

– Ладно. Пойдем, – дернула девчонку за руку Ника.

– Они там были. В туннеле, – пробормотала вдруг Муся.

– Кто? – удивилась Ника.

– Мертвые, – прошептала девчонка. – Меня кто-то звал снизу… Тихо так… Если б не ты…

Ника искоса поглядела на нее.

– Никогда не шути такими вещами. Раз не забрали – значит, не судьба пока. Да и на что ты им сдалась? Их и так в метро уже больше, чем живых.

Глава вторая

Датчанин. Прошлое

Сергей Истомин по прозвищу Датчанин приподнялся и сел, потирая лоб. Огляделся – рядом дремала темноволосая девка. Кармен. Он пихнул ее в бок:

– Браги принеси.

– А тебе не жирно будет? – вызверилась она, но после того, как он всыпал ей в ладонь горсть пулек, сразу успокоилась.

– Сдачи не нужно, – буркнул он.

Она тут же нацепила пестрое кимоно и выскользнула наружу. Он знал, что щедрость всегда действует на нее умиротворяюще.

Его же все время словно червячок точил изнутри. Особенно после того случая: три года назад это было, еще до встречи с Машей, – а помнил он все, будто накануне случилось.

Он тогда обретался здесь же, на Китае. Ксюхина звезда к тому времени уже закатилась, но помочь Сергею она успела. Именно благодаря этой женщине первые годы доходягу Истомина боялись трогать – а потом он уже заработал себе имя и репутацию. Кто бы мог подумать, что из него, тощего студента, получится толковый сталкер: он разбирался в повадках мутантов, обладал какой-то отчаянной храбростью, спасавшей его в самых, казалось бы, безнадежных ситуациях, когда ломались другие. Сам Датчанин особой заслуги в этом не видел. В сущности, мутанты – те же животные, а он еще до Катастрофы интересовался повадками лесных обитателей и чувствовал себя в лесу как дома. А храбрость… когда он понимал, что приперт к стенке и терять ему особо нечего, на него словно накатывало что-то. Наверное, это и называется – кураж.

В общем, к тому времени он был в авторитете у китайгородских пацанов. И однажды к нему подошел Кишка – обсудить одно дело. Когда Датчанин понял, что речь идет о совместном походе на поверхность, то сначала засомневался: одно дело – ходить в одиночку или с опытными коллегами, и совсем другое – брать с собой не проверенного в деле пацана. Хотя, какой пацан – Датчанин подозревал, что Кишке уже перевалило за тридцать, но выглядел тот худым и бледным, как многие в подземке. Острое личико бандита напоминало крысиную морду, в разговоре он забавно шепелявил. Кишка все же сумел убедить Датчанина, хотя сталкер потом долго удивлялся – зачем ввязался в эту, по сути, форменную авантюру? Просто захотелось, наверное, разведать новые места, еще не опустошенные коллегами. А из опытных сталкеров туда никто не подписался бы идти.

Кишка сказал тогда, что какой-то фраер ему толковал, будто есть магазин возле Кремля, куда никто не наведывается, потому что кто же в здравом уме пойдет к Кремлю? Но если, мол, зайти с другой стороны, откуда звезды кремлевские не видны, то можно в этом магазине знатно поживиться. Туда, небось, со времен Катастрофы никто и не ходил, и все там в целости осталось, потому что эта хрень в Кремле тогда же и завелась, когда все накрылось. Это мутанты, мол, появились не сразу, а она, зараза эта, с самого начала там сидела – с тех самых пор, как кто-то додумался эту биологическую разработку на Кремль скинуть. Пожалел, проклятый агрессор, видите ли, памятник архитектуры, чтоб ему к горгону в желудок живьем попасть, чтоб его вичуха птенцам на закуску утащила. Но ходили же сталкеры даже в Великую Библиотеку, откуда до Кремля вообще рукой подать, значит, попробовать можно было.

Датчанин вспомнил, что и правда, в том огромном, овеянном жутковатой славой еще в прежние времена, сером доме, что раскинулся на целый квартал у Большого Каменного моста, был продовольственный. В этом доме много чего было – Театр эстрады, например, даже кинотеатр. Да и по квартирам имело смысл пройтись – люди там явно жили не бедные. Конечно, соваться туда было авантюрой чистой воды, очень уж близко дом находился к Кремлю. С другой стороны, за годы, прошедшие с момента Катастрофы, все магазины в непосредственной близости от метро уже были опустошены, приходилось в поисках еды забираться все дальше и дальше. И сталкер решил в очередной раз испытать судьбу. Тогда, после нескольких удачных выходов на поверхность, о нем уже говорили как о везунчике. Хотелось еще раз попытать свое счастье.

План был такой: выйти с Третьяковки, а потом пробираться переулками параллельно набережной обводного канала, потому что по набережной идти было никак нельзя – оттуда отчетливо просматривались кремлевские звезды. По крайней мере, в прежние времена. Может быть, сквер, который находился на другом берегу обводного, и разросся так, что оттуда уже звезды не разглядеть, но лучше было не рисковать.

Датчанин помнил этот сквер: березки, елочки, еще какие-то липы, вроде, а может, тополя. Между этим бульваром и Кремлем – только ряд домов на набережной, стройки какие-то заброшенные и река. А с другой стороны, ближайшей к ним, вдоль сквера протекал обводной канал. На него глядел памятник Репину. А в самом дальнем конце сквера был еще один памятник, подаренный художником, который к тому времени жил уже вроде в Париже. Датчанин помнил этот памятник. Назывался он интересно: «Дети – жертвы пороков взрослых». И все эти пороки, отлитые в бронзе, вроде как выстроились полукругом: истощенная наркомания со шприцем, садизм с носорожьим рогом, прочие монстры. Но Сергей отчетливо помнил – крайней справа была война. Снизу она была одета в средневековые латы, а голова – в противогазе. За спиной – два крыла, больше напоминавшие лезвия кос. А в руках она держала вполне узнаваемую бомбу. Истомин подумал, что это очень кстати на тот случай, если вдруг все-таки на опустевшую землю прилетят инопланетяне. У них хоть будет подсказка, почему все накрылось медным тазом. Если, конечно, сами раньше не сообразят. «Так значит, война – это порок? Наверное, можно считать и так».

Датчанин наметил маршрут по карте прежних времен, заботливо запаянной в полиэтилен. Названия мелких переулков там не всегда указывались, но видно было, что пройти параллельно набережной вполне реально: для начала Ордынку пересечь, а там огородами, огородами… Кишка, услыхав об этом, развеселился и даже замурлыкал слышанную в детстве песенку про аморальное поведение какой-то Нинки с Ордынки. Истомин нахмурился: ему не нравилось такое легкомысленное отношение. Не то чтобы он был суеверным, но все-таки. И он предупредил Кишку, что если наверху тот не будет слушаться его беспрекословно, то он, Датчанин, ни за что не отвечает. Кишка сказал: «Обижаешь, командир». Но Сергей не подписался бы на все это, если бы не знал, что бандит, несмотря на то, что казался балаболом, когда надо, умел быть по-звериному осторожным и собранным.

Третьим пригласили Саню Резаного. Прозвище свое тот получил за несколько ножевых шрамов. О том, как он их заработал, Саня вспоминать не любил, и слухи по этому поводу ходили самые разные – поговаривали даже, что это очередная маруха из ревности пыталась его зарезать. Кишка сказал, что Резаный – меткий стрелок, за сто шагов попадает вичухе в глаз, и такой человек им просто необходим. Саня, вникнув в суть, заикнулся было, что от Полянки до этого магазина, судя по всему, гораздо ближе, чем от Третьяковки, но Кишка решительно заявил, что на Полянку он ни ногой. Там многим чертовщина, мол, какая-то мерещится: кто говорил, что это газ там выходит, а кто – что никакой это не газ, а что станция эта волшебная и можно там судьбу свою узнать. Кишка от судьбы ничего хорошего не ждал, потому узнавать ее совсем не стремился. И Датчанин его поддержал, в очередной раз дивясь логике братков, которые могли бесстрашно идти на нож, но бледнели, стоило только заговорить о призраках и тому подобных вещах.

Как оказалось позже, насчет своей судьбы Кишка оказался прав.

Потом Саня высказал сомнение насчет того, что идти придется мимо древней электростанции. Кто-то ему поведал, что электростанция на Берсеневке то и дело ни с того ни с сего вдруг начинает извергать клубы дыма, словно бы сама по себе, и ходить ночью мимо такого проклятого места опасно. Но Кишка отмел и это возражение. Он заявил, что электростанция и правда иногда вдруг начинает работать сама по себе, но не эта, а чуть дальше, на Раушской набережной. А эта, мол, не работает, и странно было бы, если б там творилась чертовщина, ведь у нее под боком церквушка, а напротив, через реку, вообще главный храм, пусть даже на куполе его свили гнездо вичухи. Он считал, что в таком месте чертовщины быть не могло по определению. Саня скептически хмыкнул, но тут же заявил, что по мосту, по слухам, разгуливал призрак брошенной там когда-то кем-то и погибшей невесты. Кишка уверил, что очень хотел бы посмотреть на эту невесту – после встречи с ним у нее пропала бы охота искать себе женихов и смущать добрых людей. Крыть Сане больше было нечем, и он замолчал. Но потом высказал все же любопытную мысль. «Интересно, – сказал он. – Если вдруг я пойду на свет кремлевских звезд, а потом зайду за дом, откуда их будет уже не видно, меня все равно будет в Кремль тянуть? Или когда звезда из виду пропадет, то и действие ее прекратится?» Кишка сказал, что Сане никто не мешает проверить свою догадку, только лучше на обратном пути. Пусть сперва поможет им попасть в магазин, а потом уже что хочет, то и делает. Саня согласился. И позвал с собой еще Скелетона.

Кишка сначала был против, но Саня клялся, что тот – реальный пацан, и если его не возьмут, то и сам он, Саня, еще крепко подумает. Решили поверить Резаному на слово. Выглядел Скелетон странно. Казалось, что его долго морили голодом: был он тощим, осунувшимся, унылым и немногословным. Совершенно непонятно было, почему Саня так настаивал на его участии в походе.