Даже если всему придет конец

– Просто казалось, этого как-то… мало, – говорю я со вздохом. Встаю, устав сидеть в грязи на перроне, запихиваю бутылочку в карман шортов. – До́ма, детей. Тебя. Должна быть в жизни еще какая-то цель, кроме конфет, и сериалов, и попыток сбросить вес, и планов на отпуск, и мысли «скорей бы выходные», и перелистывания страниц в телефоне, и раз в пять лет кулинарных экспериментов с азиатской кухней или походом на винную дегустацию, и фантазий о доме, на который у нас не хватит средств, о машинах, на которые у нас не хватит средств, и красивых садах, на которые у нас не хватит средств, должно же быть что-то, кроме блинов с вареньем, макарон и вегетарианских рагу, нытья по поводу клининговой конторы, вызванного для починки мастера и детских школ; слишком мало просто набить холодильник, морозилку, буфет или попробовать вместе посмотреть порнуху после выпитых тобой трех бокалов вина, и при этом ты все равно сочтешь увиденное там слишком грубым и гадким, ты бы предпочла массаж при свечах и подыскала какой-нибудь долбаный спа-отель со скидкой буднего дня – мне всего этого мало.

Я перевожу дыхание. Она сидит тихо, вжавшись лицом в щечку Бекки, зарывшись носом и зажмурившись, мне плохо видно ее лицо, я думаю, что она плачет, хнычет, хлюпает носом, но когда она поворачивается ко мне, я вижу улыбку.

Она улыбается:

– Дидрик, это все слишком банально даже для тебя. У нас трое детей, мы женаты пятнадцать лет, и ты хочешь меня бросить, потому что тебе… скучно? Ну знаешь…

У меня кружится голова, рана зудит под повязкой, солнце высоко в небе, и жара на перроне становится невыносимой, мне нужно воды, Вилья должна бы уже вернуться с ней, а я сижу тут и выкладываю Кароле самое сокровенное, в то время как она обращается со мной как с идиотом.

– Карола, пожалуйста… Я понимаю, что мои чувства не имеют для тебя почти никакой ценности, но…

Она смеется:

– Прекрати. Просто прекрати. Да, нам обоим за сорок. Да, мы ведем скучную жизнь представителей среднего класса, у нас вилла в пригороде, ты храпишь, у меня целлюлит, а ты, блин, чего ждал?

– Большего, – жалобно отвечаю я. – Не знаю. Просто… большего.

Пара нашего возраста поднимается на перрон в дальнем его конце – папа несет на груди тяжелую сумку, мама везет маленькую прогулочную коляску с плачущим младенцем, резкий писк слышен издалека, у ребенка раскрасневшееся личико, маленькое тельце сотрясается как от спазмов, это не обычный недовольный детский плач, тут что-то другое, болезненное или травматичное, папа идет сквозь толпу и что-то спрашивает у людей, присаживается на корточки, низким голосом настойчиво говорит что-то, долговязый, но осанка хорошая; когда он встает в очередной раз и продвигается дальше, видно, насколько он изнурен, через пару метров он опять присаживается на корточки, что-то есть в нем неуловимо знакомое.

– Наверное, еще и все это дерьмо, – говорю я, обводя рукой царящий на платформе беспорядок. – Жизнь утекает, и совсем другое дело, если тебе есть к чему стремиться, пусть бы нам с тобой перепало немного роскоши, когда нам перевалит за пятьдесят или шестьдесят, но ведь этого не будет, так? Вот такая теперь жизнь, а дальше будет только хуже. Вообще все. В лучшем случае мы можем надеяться, что умрем, прежде чем станет совсем невыносимо. С жарой, водой, едой. Что сможем заставить общество функционировать еще несколько лет, пока очередная пандемия опять не парализует все вокруг. Что нам не придется питаться насекомыми. Что расисты и всякие психи не получат еще больше власти в этом мире. Что у нас дома будет кофе.

Пара с коляской движется по перрону в нашу сторону, младенец вопит так громко, что я едва себя слышу, хотя они еще метрах в пятидесяти от нас.

– Да и, вообще говоря, ничего страшного не случится, не беда, если человечество придет к краху, во всяком случае не с космической или эволюционной точки зрения, планеты не исчезнут, жизнь тоже, в ближайший миллион лет уж точно, это только у нас нет никакого будущего.

Я смотрю на спящую Бекку, на ее непроницаемое личико – веки вздрагивают, ей что-то снится, – я читал, что грудные дети видят много снов, больше, чем взрослые, но никто, разумеется, не знает, о чем они, у них не спросишь после пробуждения, никто никогда так об этом и не узнает, это одна из величайших тайн жизни.

– Так что я хочу наслаждаться. Хочу жить на полную катушку. Потратить все до последнего эре[37]. Не хочу больше ни одного дня израсходовать впустую на жизнь, которая мне не нравится. Глупо ждать, пока что-то станет лучше. Не станет. Мир теперь вот такой. Не стыдись того, что ты человек. Гордись этим.

Она качает головой:

– Это не ты, Дидрик. Это кто-то другой говорит.

– Да, это Тумас Транстрёмер.

– Ты понимаешь, о чем я.

Я как раз собираюсь ответить ей что-то хлесткое, но в этот миг мы слышим поющий свистящий звук, который исходит от рельсов, слабый гул, идущий издалека, а потом видим поезд, мчащийся с севера, не один из тех новых, тупоносых, поблескивающих серебром, а этакую старую модель; большой, черный, угловатый, он с громыханием подползает к платформе, как дурное воспоминание, последнее облако пепла из потухшего жерла вулкана.

– Вилья, – вырывается у Каролы, и мы оба оборачиваемся в сторону парковки, к столу, за которым стоят волонтеры с бутылками воды.

Ее там нет.

Я вскакиваю, прочесываю взглядом весь ее путь: по перрону, вниз по маленькой лесенке, мимо станционного здания и на парковку. Тщетно.

Ее там нет.

Поезд останавливается перед нами со скрипом и лязгом, от него пахнет ржавчиной, пылью, старой резиной. Через окна я различаю силуэты, давку; похоже, дети сидят на руках у взрослых, некоторые пассажиры, кажется, стоят в проходах. Двери не открываются.

– Вилья! – кричит истошно Карола, но крик тонет в сотнях голосов людей, которые внезапно бросаются к поезду; где-то плачет ребенок, лает собака, кругом возня, шуршат колеса и перетаскиваемые вещи.

Я уже бегу, лавирую в людской массе в противоположном направлении, миную пару с кричащим ребенком, долговязый, который кажется мне знакомым, сияет и произносит:

– Привет, Дидрик!

Но я не снижаю скорости, продолжаю двигаться в сторону парковки к столику с водой сквозь стену грязных тел, спешащих к поезду, но там уже никого нет, я рыскаю взглядом, подпрыгиваю для лучшего обзора, раз за разом кричу:

– Вилья!

Кое-кто из проходящих мимо рассеянно поднимает на меня глаза, но большинство, кажется, едва ли замечает, что я стою тут и выкрикиваю имя своей дочери. Делаю несколько шагов по идущему слева переулку, пересекаю его, бегу назад и заскакиваю в переулок справа, перехожу небольшой перекресток, снова кричу: – Вилья! – Думаю, что, наверное, пропустил ее, она прошла как-то в обход, бросаюсь назад, но двигаться в одном направлении с толпой получается гораздо медленнее, когда бежишь в другую сторону, прокладываешь собственный путь, а теперь мне приходится толкаться, занимать чье-то место, с силой протискиваться мимо чужих коленей, локтей, плеч обратно на перрон, я ныряю в просвет – воздушный коридор, который образовался по одну его сторону, когда вся толпа хлынула к поезду, я несусь назад, опять мимо той же пары.

– Привет, Дидрик, узнаёшь меня?

Вот уже и Карола, она держит Бекку, в руке телефон.

– Она не отвечает, ты ее видел?

Я, задыхаясь, трясу головой, она пропала, она пропала.

– Дидрик!

Опять тот мужик, сумка тяжелым грузом висит у него в руке, за ним стоит женщина с коляской и ребенком, который, кажется, поутих, маленькое личико все еще красное от крика, у женщины заплаканные глаза, на мужчине заношенная футболка с Брюсом Спрингстином и американским флагом, красный и синий цвета после многих стирок превратились в розовый и серый.

– Дидрик, это я, Эмиль. – Он приветливо улыбается и протягивает свободную руку – ладонь широкая, рукопожатие жилистое, сильное: – Двоюродный брат Вильяма. Мы же виделись на свадьбе.

Свадьба Вилли? Это же года три прошло, если не все пять. Двоюродный брат, который организовал мальчишник чуть раньше тем летом, чудесно все устроил в даларнском лесу в летнем домике на берегу маленького озерца, с сауной, виски на рассвете, никаких стриптизерш и блевательных ведерок, как в былые времена, когда всем было под тридцатник; в тот раз было просто уютно, зрело, атмосферно; славный парень, вроде как директор школы где-то в тех краях, Вилли надрался и дразнил его директор-директорум, и это было так по-детски, но в то же время забавно, мы сидели кружком вокруг костра и жарили на огне целого кабана, пировали, как первобытные люди, окунали куски мяса в большие пластиковые контейнеры с беарнским соусом[38] и ели руками, а директор-директорум со своим двоюродным братом только ржали без остановки, хватались за гитару («доставай-ка плектр, директорум-директор») и играли старые песни Боба Дилана, «Роллинг Стоунз» и U2, мы пели, пока бутылка переходила по кругу вокруг костра; «мертвые белые мужчины», – сказала про нас Карола, скорчив рожицу, когда в воскресенье я вернулся домой и курил, воняя перегаром; «мертвые белые мужчины», а потом он был ведущим на празднике, и я помню, что он ей понравился – на следующий день, пока ехали на машине домой, мы сошлись на том, что он славный, с ним весело, держался он непринужденно, при этом не слишком акцентировал на себе внимание, из тех, кто «притягивает людей, такой олдскульный милый парень, – сказала Карола, – уж и не веришь, что такие вообще бывают на свете».

– О, привет, Эмиль! Как жизнь?

Последняя фраза звучит почти иронично, он еле заметно улыбается и закатывает глаза:

– Порядок. Ты как? Погряз в работе?

Я невольно смеюсь, под ребром начинает колоть. Он кивает в сторону моей жены:

– Карола, верно? Вот черт! У вас, похоже, что-то стряслось?

– Старшая девочка куда-то подевалась, – отвечаю я, и когда облекаю случившееся в слова, это помогает мне немного расслабиться, внезапно все кажется не таким опасным, вдруг становится как-то легче, – пошла за водой и вот пропала.

Эмиль возводит глаза к небу:

– Возраст такой. А как у вас дела, помощь какая-то нужна?

Они с мамой ребенка – как там ее зовут, Ирма, Инес? – установили рядом с нами свою коляску, прямо посреди потока людей, которые теснятся вокруг поезда, хотя его двери все еще остаются закрытыми, кто-то кричит «откройте», раздается какое-то громыхание, но ничего не происходит.

– Не понимаю, куда она запропастилась, – произносит Карола, губы у нее дрожат, взгляд блуждает в поисках утешения, – мы с Дидриком тут… беседовали, а она ушла и… теперь…

– Но лапушка, – говорит женщина. – Ида?

Он приобнимает ее одной рукой.

– Тут же повсюду такая, типа, неразбериха. Нас эвакуировали этой ночью из Орсы. Это ж, блин, дурдом какой-то.

Эмиль косится на мою повязку:

– А с тобой что стряслось, все в порядке?

– Да-да.

– Пожар или еще чего?

Я киваю.

– Ни хрена себе.

В толпе волнение, вибрация, голоса стихают, я вытягиваюсь и вижу, что одна из дверей открылась и из нее появилась грузная приземистая женщина в темно-синей униформе, она стоит на верхней ступеньке лестницы и наклоняется вперед, чтобы ее было видно:

– Все, кто направляется в СТОКГОЛЬМ…

Мощный, резкий, идущий из глубины голос, терпеливый и безразличный тон человека, привыкшего выдавать минимум информации.

– Вниманию всех, кто направляется в СТОКГОЛЬМ, этот поезд предназначен ТОЛЬКО для тех, кто путешествует с МАЛЕНЬКИМИ ДЕТЬМИ.

Ее голос мгновенно тонет в потоке вопросов, возражений и просто недовольных выкриков, кричат и стонут мужчины, но женщина только улыбается в ответ и повторяет свое объявление три или четыре раза подряд.

– Ладно, во что она одета? – Эмиль задает вопрос спокойно, авторитетно.

– Кто?

– Твоя дочь. Расскажи, как она выглядит, и мы отправимся на ее поиски, ты и я, а девочки побудут здесь с детьми, хорошо?

– Сейчас откроем двери в вагоны, мы хотим, чтобы после этого в поезд действительно сели ТОЛЬКО те, кто путешествует с МАЛЕНЬКИМИ ДЕТЬМИ.

Двери открываются, я подаюсь чуть вперед, чтобы лучше видеть происходящее; внутри полно народу, даже в темном тесном пространстве у самых дверей, у туалетов и полок с сумками; одна женщина сидит, держа на коленях плачущего мальчика, я ощущаю жаркий поток воздуха изнутри вагона; мальчик раздет по пояс, кожа блестит от пота, женщина смотрит на перрон потухшим взором, в руке у нее банка варенья и ложка, она сидит и кормит ребенка вареньем, я отвожу взгляд.

– Да, в общем, было бы просто супер, Эмиль, но вы разве не собираетесь тоже на поезд?

Он улыбается и пожимает плечами:

– Ничего. Мы с радостью поможем.

Женщина – Ирен? – вздыхает, переводит взгляд, она как будто смотрит на мою ширинку.

– Мы не едем этим поездом, – произносит она скованно. – Очевидно, поживем в одном из кемпингов.

– В том, что у озера? – с нарочитым энтузиазмом подхватывает Карола. – Мы ночевали там сегодня, в целом вполне неплохо.

Повисает подозрительная тишина, женщина ничего не говорит, я тоже молчу, мы выжидательно смотрим на них, женщина вынимает ребенка из коляски, он снова начал кричать.

– Ему всего три месяца, – произносит она, чуть повышая голос, чтобы перекричать детские вопли. – Я не кормлю грудью. А смеси для вскармливания у нас не осталось. В кемпинге сказали, что выдают смесь только грудным младенцам, которых привозят без сопровождения родителей.

Эмиль виновато улыбается:

– Мы пытались объяснить, что у Исы был рак груди и все такое, но они там все реально помешаны на бюрократии. Магазин, судя по всему, тоже закрыт, кто-то пытался вломиться туда ночью.

Женщина снова бросает взгляд на мою ширинку, я рефлекторно подтягиваю шорты, быстро ощупываю гульфик.

Нет. Она смотрит не на ширинку.

Она смотрит на мой карман. На рожок.

– У вас, конечно, не найдется?.. – Эмиль говорит все так же непринужденно, будто салфетку просит. – Они нам сказали пойти сюда на станцию и поспрашивать – «может, найдете, у кого одолжить». – Он, посмеиваясь, качает головой, как будто сам с трудом верит тому, что говорит. – А я такой: ни фига себе, это что тут, типа, теперь повелитель мух или что вообще за фигня, а они ответили, что люди, мол, точно помогут. – Он снова издает смешок и закатывает глаза: – Поэтому-то мы и здесь. Представь, вот засада.

Карола, стоя рядом со мной, крепко прижимает к себе Бекку.

– У нас смеси на два раза, – говорит она. – Ровно до Стокгольма.

Женщина окидывает ее немым взглядом влажных глаз.

– Ваш даже не кричит, – произносит она. – Вилмер орет со вчерашнего вечера. Мы пробовали давать ему обычное молоко, но его от этого только рвет.

Ребенок у нее на руках истошно вопит, маленькое тельце неподвижно лежит в объятиях, движется только лихорадочно красное лицо с застывшими глазами без слез, рот широко открыт, животный пронзительный крик, а ведь так и есть, ребенок – это же неразбавленный инстинкт в умильной упаковке.

– Лады же, да, Дидрик? – Эмиль склоняет голову набок, протягивает руку и пожимает мое плечо, я думаю о том, как наблюдал за ним некоторое время назад, как они шли по перрону и побирались – ходить в таком вот месте и выпрашивать у незнакомцев еду для собственного ребенка, что может быть хуже; я думаю о детской сумке-органайзере, о четырех ложках сухой смеси, которые, если развести в горячей воде, превратятся в пятьдесят миллилитров заменителя грудного молока.

Я делаю глубокий вдох:

– Если мы отдадим вам половину того, что у нас есть…

– Правда, Дидрик? Блин, как же круто! Тогда Иса с Вилмером смогут поесть прямо здесь, а мы сбегаем поищем твою старшую девочку, ведь так? Просто супер! – Он произносит это скороговоркой, пытается промчаться сквозь фразу, но теперь я замечаю искорку отчаяния в его глазах, голос стал чуть пронзительнее, как гитарная струна, которую медленно натягивают, повсюду вокруг нас стоит народ, топчется, толкается, люди пихают друг друга, чтобы залезть в переполненный поезд, я трясу головой:

– Послушай. Если мы отдадим вам половину того, что у нас есть, вы покормите сейчас своего ребенка, но он снова проголодается через четыре часа. А мы будем заперты в поезде, и через четыре часа у нас тоже не будет никакой еды.

Эмиль таращится на меня, продолжая улыбаться:

– Так, значит, ты говоришь, что лучше ваш ребенок налопается до отвала в поезде по пути в Стокгольм, где вы сможете зайти в ближайший магазин, а мой пусть сидит здесь и орет от голода? Так ты рассуждаешь?

Я вздыхаю:

– Может, попробуете что-то другое придумать? Умереть-то он точно не умрет.

Карола стоит вплотную к той женщине, пытаясь утешить ребенка у нее на руках, она взяла одну из игрушек Бекки, розовую с оранжевым штуковину из биоразлагаемого пластика, которая может пищать и мяукать, и машет ею перед плачущим личиком, мамаша лишь смотрит на нее почерневшими глазами.

– Чего вы хотите? Денег? Чего-то из вещей? – Эмиль засовывает руку в брючный карман и вытягивает оттуда часы, ремешок из черной кожи, циферблат серебристого цвета, я ничего не знаю о часах, эти могут стоить состояние, а могут оказаться полным барахлом, и я просто снова мотаю головой:

– Эмиль, это все ужасно, но, черт, короче, каждый должен отвечать за своих детей, так все устроено.

Он подходит на один шаг, высокий, точно выше меня сантиметров на десять, за белозубой улыбкой я вижу усталое, грязное лицо подавленного человека, берет на руки вопящего младенца и выставляет его передо мной.

– Дидрик, твою мать. – Голос его дрожит. – Твою мать, блин, посмотри сюда. Давай же, мать твою. Ты же слышишь, как он кричит.

– Надо было получше все продумать, – запинаясь, говорю я.

– Пойдем, Эмиль, мы уходим, – зовет его женщина, но он, похоже, даже не слышит, наклоняется ко мне, ножка ребенка подергивается прямо у моего живота.

– Знаешь, что про тебя в Сети пишут, а? – В голосе сквозит отвращение. – Ты тут разъезжаешь по округе и грабишь летние домики. Молодец, что получше продумал. Поздравляю. Вот правда.

Рана саднит, ноги болят, я пытаюсь игнорировать его, смотрю на перрон за спиной Эмиля и внезапно вижу худенькую фигурку, копну светлых волос, рюкзачок со Спайдерменом, она стоит к нам спиной, не видит нас в давке, пытается пробиться вперед, может, думает, что мы сели в поезд без нее, что оставили ее одну посреди этого дерьма, ах малышка моя хорошая, и уже было открываю рот, чтобы окликнуть, как вдруг она оборачивается и оказывается подростком с пушком пробивающихся усиков, который кричит что-то своему отцу, стоящему рядом, и я снова разваливаюсь на части.

– Заткнись, – выдавливаю я, борясь с подступившими слезами. – Приходишь сюда и делаешь вид, что горишь желанием помочь, хотя на самом деле просто хочешь забрать еду нашего ребенка. Ты чертовски жалок.

– Эмиль, – повторяет женщина и устремляется по платформе прочь, малыш орет, хрипло, пронзительно. – Все в порядке, Эмиль, мы найдем кого-нибудь другого.

Лицо Эмиля приближается вплотную к моему. От него разит дымом и энергетическим напитком.

– Твою мать, как же я надеюсь, что твою дочку изнасилуют.

Не дожидаясь ответа, он идет дальше с вопящим ребенком на руках.

Карола кричит что-то ему вдогонку, я не слышу что, может, это просто визг, нечленораздельный вопль, я протягиваю к ней руку, она стоит, прижав к груди Бекку, оборачивается ко мне: «Ты слышал, что он сказал, черт, ты слышал, что он сказал про Вилью», – а я киваю и шепчу ей: «Ш-ш-ш, он ушел, плевать на них, – но ее трясет от шока, она рыщет глазами по толпе незнакомцев в поисках Вильи, Зака, я крепко прижимаю ее к себе, – плевать на него, у него крышу снесло, такое бывает, они ушли»; так мы и стоим, с Беккой, зажатой между нами, маленькое спящее тельце, тихое дыхание, а Карола всхлипывает: «Пожалуйста, Дидрик, нельзя, чтобы было так кошмарно, Дидрик, вытащи нас отсюда сейчас же, черт, черт, я больше так не хочу, не хочу тут больше, пожалуйста, Дидрик, что мы вообще будем делать, черт побери?»

– Уедем отсюда на поезде, – отвечаю я невпопад. – Бекке надо уехать из этого места.

– Зак и Вилья.

– Они остались где-то там. Мы их отыщем. Но Бекка без нас не справится.

Карола плачет, тихо и некрасиво, сопли стекают, губы чуть касаются щечки Бекки, она целует ее ушко, нежный хрящик.

– Я не могу, – беспомощно выговаривает она. – Не могу оставить своих детей.

Я киваю:

– У нас есть регистрационный номер машины, на которой увезли Зака. Во всяком случае, половина номера. А Вилья вряд ли ушла далеко. Если поедешь домой с Беккой, я останусь здесь и найду старших. Мы наверняка сможем уехать дневным поездом, и уже вечером все встретимся дома. И сумеем как-нибудь собрать вещи в Таиланд или купим все по прилету.

Она морщится, шмыгает носом:

– А теперь ты начинаешь.

– Что начинаю?

– Говорить так, словно все как обычно. Говорить, что мы приедем домой. Суши-бар. Скалодром. Таиланд.

Я вздыхаю:

– Надо хотя бы попытаться. В смысле, сохранить надежду. Думать, что все будет хорошо.

– Или не надо, – отвечает она неожиданно спокойным тоном. – Наши дети пропали. Ты облажался. Влез в чужой дом, а теперь еще сядешь за это. Нам негде жить, и ни черта мы не поедем ни в какой Таиланд. Сплошной бардак.

На перроне становится свободнее, те, у кого нет маленьких детей, в большинстве своем перестали пытаться влезть в поезд, а те, кто едет, похоже, разместились по вагонам, больше не нужно повышать голос, чтобы расслышать друг друга, толпа схлынула, и теперь я замечаю, насколько устал, бесконечно устал от всего этого; я киваю на поезд.

– Бекка, – говорю я. – Мы должны позаботиться о Бекке.

– Да, – отвечает она. – Верно. И правда должны.

– Мне пойти с тобой в вагон? Помочь найти место.

Она медленно мотает головой:

– Нет, Дидрик.

– Ладно, но будь готова к тому, что там дикая давка, попробуй переговорить с кем-нибудь, чтобы Бекке…

– Нет, – повторяет она. – Дидрик. Послушай. Я не еду.

Я ошарашенно смотрю на нее, она прячет глаза, уставилась в одну точку за моей спиной, не зная, как продолжить.

– Я не могу бросить здесь Вилью с Заком. А ты… Думаю, лучше, если ты…

Фраза повисает в воздухе, и смысл ее слов постепенно доходит до меня. Я слышу, что где-то лает собака, это все та же или другая?

– Ты не справляешься, – продолжает Карола. – Понимаешь, нет? Ты с этим не разберешься. Со всем этим дерьмом так точно.

Я хочу возразить, открываю было рот, потом закрываю, вспоминаю, как мы шли вчера, долгие часы под палящим солнцем по пути в Эстбьёрку, или Ованмюру, или в никуда, вспоминаю квадроцикл, сверкающего оранжевого жука, вспоминаю дым, панику, страх в глазах Зака, когда я бросил его на заднее сиденье к двум чужим мальчишкам и позволил уехать, боже мой, как я мог позволить им забрать моего сына, о чем я думал, почему никто меня не остановил?

– Не-а, – только и могу ответить я. – Не, пожалуй что, не смогу.

Дальше все происходит очень быстро, она перепаковывает сумки, берет мой рюкзак «Фьелльрэвен» и на автомате перекладывает все вещи Бекки в сумку-органайзер, показывает мне, куда убрала последний подгузник, где лежат салфетки, мазь для промежности, запасная одежка, желтый формуляр с показателями ее роста, кривыми веса и календарем прививок; меня, как всегда, поражает, насколько мало я знаю, как плохо ориентируюсь, это ведь мой ребенок, и я считаю себя вовлеченным папой, но всякие мелочи в этой младенческой головоломке оказываются в ее ведении, и так было всегда, я думал, что с третьим ребенком будет как-то иначе, но все, конечно, осталось по-старому, и в какой-то момент я принял это, так оно устроено, а мы такие, какие есть.

Карола держит Бекку, прижимает свою щеку к ее, дочка крутится, начинает пробуждаться, и она стремительно передает малышку мне, произносит какие-то привычные слова утешения, баюкает, а мне обещает сообщить, как только что-то узнает.

Потом вешает органайзер мне через плечо, скованно улыбается и быстро гладит мою повязку, я жду поцелуя, но не получаю его и понимаю, что так оно теперь и будет, мы больше не вместе, вот сейчас все и происходит, сейчас, когда она прощается и разворачивается, удаляется по перрону, спина прямая, походка целеустремленная, она полна жажды действия, и никогда еще я не восхищался ею так, как теперь, никогда не переполняла меня такая гордость за то, что она моя, как в тот миг, когда я осознал, что она больше не моя, и я кричу ей вслед: «Просто кто-то подложил бомбу в автомобиль!» – но она не оборачивается, может, не слышит, надеюсь, что так, что она просто не слышит меня.