Мадонна в черном

Велика была радость царя. Под приветственные победные песни объезжал он свои войска, и очень скоро Рэпуробосу был удостоен звания даймё. Придворные же один за другим задавали пиры, на которых снова и снова превозносились подвиги великана. Как-то вечером на одном из таких пиров и произошло то, о чём я хочу вам рассказать. По обычаю того времени на пир пригласили лучших сказителей, и, устроившись под большим светильником, они перебирали сладкозвучные струны и пели о битвах нынешних и прошлых, да так живо, что собравшимся казалось, что они видят всё собственными глазами. В тот вечер Рэпуробосу, дождавшийся исполнения своей давней мечты, весело хохотал, пуская слюни, и беззаботно осушал чарку за чаркой червонного вина, но вдруг бросилось ему в глаза странное поведение государя, сидевшего на парадном месте за парчовым занавесом. Как ни хмелен был великан, он не мог не заметить, что стоит главному сказителю помянуть какого-то «дьяболо», как царь торопливо поднимает руку и пальцами как бы рисует в воздухе крест. Это показалось Рэпуробосу столь необыкновенным и значительным, что он осмелился спросить сидящего рядом с ним придворного:

– Почему это государь всё время изволит рисовать в воздухе крест?

И вот что тот ответил:

– Тот, кого называют «дьяболо», обладает необыкновенной силой; все люди, живущие в Поднебесной, словно игрушки у него на ладони. Троекратно осеняя себя крестным знамением, государь лишает дьяболо силы и защищает себя.

Услыхав такие слова, Рэпуробосу спросил недоуменно:

– Но мне говорили, что царь страны Антиокии – богатырь, равного которому нет в Поднебесной. Уж наверное, этот дьяболо и пальцем его коснуться не посмеет.

– Увы! – покачал головой придворный. – Даже государь не обладает таким могуществом.

Услыхав эти слова, великан разгневался:

– Но ведь я стал служить государю только потому, что он слывёт самым доблестным воином в Поднебесной! А ежели он готов покориться этому дьяболо, так я сейчас же уйду отсюда и поступлю на службу дьяболо.

С этими словами Рэпуробосу отшвырнул чарку и готов был подняться, но придворные, за одним с ним столом сидевшие, закричали разом:

– Государь, великан замышляет мятеж! – и бросились на него, стремясь опередить друг друга.

Разумеется, они хорошо знали, что он не имел в виду ничего дурного, но завидовали его будущим подвигам. В другое время придворным не удалось бы одолеть Рэпуробосу, но в тот вечер, выпив слишком много червонного вина, он опьянел и плохо понимал, что происходит, поэтому хотя некоторое время и отбивался от своих многочисленных противников, раздавая удары направо и налево, но вскоре нечаянно поскользнулся и с грохотом повалился на пол, а придворные с громкими криками: «Наша взяла!» – кучей навалились на негодующего великана и скрутили его по рукам и ногам. Государь, с самого начала до конца внимательно наблюдавший за происходящим, сказал:

– Как же неблагодарен этот негодяй! Бросьте его в подземелье!

И так велик был высочайший гнев, что ещё до наступления рассвета несчастный Рэпуробосу был брошен в отвратительно грязную темницу с земляным полом. А те, кто прочёл эту главу и хочет знать, улыбнулась ли наконец судьба Рэпуробосу, ставшему узником антиокийской темницы, может прочесть следующую.

Визит дьяболо

Итак, Рэпуробосу, крепко связанный по рукам и ногам, был брошен в кромешный мрак подземелья, где, словно дитя малое, долго стенал и плакал жалобно, да и что ещё ему оставалось делать? Вдруг откуда ни возьмись возник учёный муж в алом облачении и ласково спросил:

– Ты ли это, Рэпуробосу? Как ты попал в это место?

И великан, проливая потоки слёз, пожаловался:

– Я пошёл против воли государя и сказал, что хочу служить дьяболо, – вот за это меня сюда и заточили. Ох-ох-о-о…

Услыхав это, учёный муж снова спросил ласково:

– Так ты и теперь готов служить дьяболо?

– Готов, – кивнул Рэпуробосу в ответ.

Возрадовавшись, учёный муж захохотал, да так громко, что содрогнулись стены подземелья, затем всё тем же ласковым голосом сказал в третий раз:

– Давненько не приходилось мне слышать таких приятных речей. Раз так, я вызволю тебя из темницы.

С этими словами он накинул на плечи Рэпуробосу свой алый плащ… и – о чудо! – верёвки, которыми был связан великан, тотчас же разорвались. Удивлению Рэпуробосу не было границ. Робко поднялся он на ноги и, не отрывая глаз от лица учёного мужа, склонился в почтительном поклоне.

– Вы освободили меня, и никогда, ни в каких рождениях, не забуду я о вашей милости. Но как мне выбраться из этой темницы?

Учёный снова улыбнулся:

– Для меня нет ничего невозможного в этом мире.

С этими словами он взмахнул рукавом своего алого одеяния и, подхватив Рэпуробосу, зажал у себя под мышкой. В следующий миг под ногами у них потемнело, подул яростный ветер, и скоро оба уже летели над землёй. Оставив далеко позади темницу, они, разбрасывая вокруг искры, поднялись в ночное небо над Антиокией. И в это мгновение облик учёного мужа изменился – он поднял на плечи готовую взойти луну и стал похож на огромную диковинную летучую мышь, которая, расправив чёрные тучи крыльев, летела по небу.

У Рэпуробосу душа ушла в пятки; летя по небу со скоростью выпущенной стрелы, он дрожащим голосом спросил у своего спутника:

– Но кто вы? Самый мудрый учёный на свете не может сравниться с вами.

А тот, усмехнувшись язвительно, нарочито небрежным тоном отвечал:

– Мне нечего скрывать! Я тот самый могучий богатырь, для которого люди что игрушки на ладони.

Тут только Рэпуробосу и догадался, что учёный этот не кто иной, как сам дьяболо. А тот тем временем, подобно диковинной звезде, летел, пронзая небо, и вот уже огни антиокийской столицы остались далеко позади, на дне чёрной бездны, а под летящими раскинулась известная Рэпуробосу понаслышке пустыня Эдзитто. На сотни и сотни ри[11] простиралась песчаная равнина, залитая серебристым светом предрассветной луны. Спутник Рэпуробосу, указывая на мир внизу пальцем с длинным ногтем, сказал:

– Говорят, вот в той хижине внизу живёт отшельник, способный молитвой творить чудеса. Давай-ка спустимся к нему на крышу.

И, по-прежнему сжимая Рэпуробосу под мышкой, дьяболо полетел вниз, опустился на конёк маленькой бедной хижины, притулившейся в тени бархана.

А вот и её хозяин – старец-отшельник, коротающий дни в молитвах. Не замечая, что на землю давно уже опустилась ночь, он читал священную книгу при свете тусклой лампады, как вдруг откуда-то донёсся чудесный благоуханный ветерок, в воздухе закружились белые как снег цветы вишни, а следом за ними неведомо откуда появилась ослепительная красавица: черепаховый гребень и шпильки нимбом сверкали в её волосах, длинный шлейф платья, затканного картинами ада, волочился по полу. Обольстительная, как небесная фея, предстала она – уж не сон ли? – перед взором отшельника. Старцу подумалось даже, что пустыня Эдзитто в мгновение ока каким-то чудесным образом превратилась в весёлые кварталы Муро или Кандзаки. Изумление его было столь велико, что он забыл обо всём на свете и долго не отрывал от прелестницы влюблённого взора. Она же, купаясь в цветочной метели, сказала с нежной улыбкой:

– Я самая известная в столице Антиокии куртизанка. Захотелось мне утешить монаха, в унынии коротающего дни, и вот я здесь.

Голос же у неё был едва ли не сладкозвучнее, чем у калавинки, птицы, которая, как сказывают, живёт в райских кущах. Поэтому даже святой отшельник и тот поначалу готов был поддаться на её уловки, но тут же сообразил, что не могла такая красавица пожаловать к нему из далёкой, на сотни ри удалённой от его хижины антиокийской столицы. И понял он тогда, что это не иначе как очередная проделка дьяболо, и, опустив глаза в священную книгу, принялся с особым усердием читать молитвы. Красотка же, как видно, решила во что бы то ни стало соблазнить отшельника. Играя рукавами своего великолепного платья, каждый взмах которых наполнял хижину пьянящим ароматом, она льнула к нему, обиженно вздыхая:

– Но как же ты холоден! А ведь я, привыкшая жить в холе и неге, проделала такой дальний путь, не испугалась ни высоких гор, ни бурных рек, ни этой пустыни!

Трудно было устоять перед её нежной прелестью, рядом с ней даже осыпающиеся лепестки вишни казались невзрачными, тело отшельника покрылось испариной, но он всё читал и читал заклинания, изгоняющие бесов, будто бы и не слышал того, что нашёптывал ему дьяболо. Видя, что старания её напрасны, красотка рассердилась, резко взмахнула шлейфом, на котором изображены были картины ада, и, прильнув к коленям отшельника, горько заплакала:

– О, почему ты так жесток?

Старец вскочил, словно ужаленный скорпионом, и, высоко подняв висевший у него на шее крест, возопил голосом, подобным раскатам грома:

– Ах ты, беспутная тварь, да как ты смеешь столь непочтительно вести себя со слугой господина нашего Эсу Кирисуто! – и ударил прелестницу по лицу.

Красотка упала как подкошенная и, опустившись на опавшие цветы, тотчас исчезла, только чёрное облачко поднялось вверх и тут же просыпалось диковинным дождём огненных искр.

– О, какая мука! Снова поразил меня крест! – простонал чей-то голос и замер, взлетев к коньку крыши.

Отшельник же, с самого начала надеявшийся, что именно так и будет, продолжал громко произносить тайные заклятия, и очень скоро чёрное облако растаяло, цветы вишни перестали сыпаться на землю, и в хижине, как и прежде, осталась одна лампада, но, полагая, что дьяболо так просто не отступится, старец, положившись на чудотворную силу Священного Писания, всю ночь до самого рассвета не смыкал глаз. А когда наконец за окном посветлело, кто-то постучал в дверь хижины, и он, держа перед собой распятие, вышел посмотреть, кто это, и что же – перед хижиной, почтительно кланяясь, стоял на коленях великан ростом с небольшую гору: то ли с неба упал, то ли возник из-под земли. Подпирая плечом чернеющее небо, в котором всё ещё вспыхивали красные отблески, великан склонил голову перед отшельником и робко сказал:

– Я великан из страны Сирия, и зовут меня Рэпуробосу. Сделавшись слугой дьяболо, я совершенно неожиданно попал в пустыню Эдзитто, но, как видно, и сам дьяболо не может тягаться с твоим властелином, имя которому, если не ошибаюсь, Эсу Кирисуто во всяком случае, бросив меня здесь одного, он скрылся неведомо куда. Дело в том, что я давно уже ищу богатыря, равного которому нет под небесами, хочу поступить к нему в услужение, – теперь же совсем сбился с толку. Прошу тебя: помоги мне стать слугой твоего господина Эсу Кирисуто.

Услыхав эти слова, отшельник нахмурил брови:

– Ну нет: боюсь, что ничем не смогу тебе помочь. Тому, кто стал слугою дьявола, нелегко добиться расположения господина Эсу Кирисуто; скорее розы расцветут на засохшем кусте.

Но Рэпуробосу стоял на своём.

– Я принял решение, – сказал он, ещё раз почтительно поклонившись, – и не отступлюсь от него вовеки. Скажи, как должно вести себя, чтобы снискать благосклонность господина Эсу Кирисуто?

И тут, как гласит молва, между отшельником и великаном произошёл такой вот диалог:

– Постиг ли ты Священное Писание?

– Боюсь, что ни единого слова, ни единой буквы оттуда не знаю.

– Способен ли ты воздерживаться от пищи?

– Конечно, нет – я ведь известный обжора.

– Тогда такое испытание вряд ли тебе по силам. А можешь ли ты не спать ночами?

– Конечно, нет – ведь я известный соня.

Тут отшельник замолк, не зная, что ещё спросить, но в следующее мгновение лицо его просветлело и, хлопнув в ладоши, он сказал:

– Если пойдёшь отсюда на юг и пройдёшь около одного ри, то увидишь большую реку: зовётся она рекою Зыбучих Песков. Река эта весьма полноводна, течение же её стремительнее выпущенной из лука стрелы. Слышал я, что в последнее время стало чрезвычайно трудно переправлять через эту реку людей и лошадей. Но для такого великана, как ты, это не составляет никакого труда. Будь же отныне перевозчиком на реке Зыбучих Песков и переправляй через неё всех, кто того пожелает. Если ты станешь помогать людям, то и Бог Небесный поможет тебе.

Услыхав это, великан воспрянул духом:

– Конечно же, я стану перевозчиком на этой самой реке Зыбучих Песков.

Видя такую готовность Рэпуробосу, отшельник возрадовался чрезвычайно:

– Раз так, прими святое крещение.

И, взяв в руки кувшин воды, старец вскарабкался на крышу хижины, чтобы оттуда окропить голову великана. Но вот что удивительно: не успел закончиться этот обряд, как в небе, на котором ярко сияло только что поднявшееся над землёй солнце, возникла тёмная тучка; ещё миг, и она превратилась в несметное множество синиц; синицы же, шумно хлопая крыльями, опустились прямо на торчавшую в небе голову великана и скрылись в его буйной, как заросли плюща, шевелюре. Такое чудо узревши, старец забыл даже о кувшине со святою водой; устремив восхищённые очи к утреннему солнцу, он смиренно поклонился небу, потом, так и не слезая с крыши, поманил к себе Рэпуробосу и сказал:

– С того мига, как принял ты святое крещение, имя тебе не Рэпуробосу, а Кирисутохоро. Поскольку очевидно, что сам Властелин Небес соизволил благословить твою устремлённость к истинной вере, ты должен, забыв о праздности, исправно нести свою службу, и тогда очень скоро сподобишься ты лицезреть облик господина нашего Эсу Кирисуто.

А о том, что произошло с Рэпуробосу, ставшим теперь Кирисутохоро, дальше, те, кто прочёл эту главу, узнают из следующей.

Послушание

Итак, Кирисутохоро распрощался со старцем-отшельником и направился к реке Зыбучих Песков, которая, как и говорил старец, оказалась широким и стремительным мутным потоком, колебавшим росший по берегам зелёный тростник и вздымавшим волны на сотни ри вперёд, так что даже кораблю нелегко было плыть по ней. Но поскольку великан был ростом около трёх дзё, то, даже когда он доходил до самой середины реки, вода, образуя многочисленные водовороты, бурлила где-то на уровне его пупка, не выше. Итак, Кирисутохоро сплёл себе на берегу реки маленькую хижину и, когда замечал, что кого-то из путников затрудняет переправа, выходил на берег и объявлял:

– Перевозчик к вашим услугам.

Сначала при виде страшного великана путники, как правило, обращались в бегство: уж не сам ли это Тэмма[12], думали они и дрожали от страха, – но скоро все поняли, какое доброе у него сердце, и со словами: «Раз так, спасибо», – боязливо забирались к нему на спину. Кирисутохоро же, посадив очередного путника на плечи, обычно вырывал с корнем иву, из тех, что росли на берегу, и, опираясь на этот крепкий шест, уверенной и лёгкой поступью шагал вперёд к противоположному берегу, не обращая ровно никакого внимания на бурлящую вокруг воду. И вот ещё что – даже когда он вот так шагал по воде, стайка синичек, похожих на разлетающиеся по сторонам серёжки ивы, неизменно с весёлым щебетом кружилась вокруг его головы. Да, столь прекрасно было устремлённое к истинной вере сердце Кирисутохоро, что даже эти не имеющие души пташки испытывали перед ним невольное благоговение.

Так вот, и в дождь, и в ветер Кирисутохоро переносил путников через реку Зыбучих Песков, но, хотя многие просили у него помощи, ни разу не довелось ему увидеть никого похожего на господина Эсу Кирисуто. Так прошло три года, и вот однажды ночью разразилась страшная буря. Не переставая грохотал гром, и великан, укрывшись вместе с синицами в хижине, предавался размышлениям о своём прошлом, которое казалось ему далёким сном. И вдруг сквозь шум ливня донёсся до него чей-то слабый голосок:

– Нет ли здесь перевозчика? Мне нужно переправиться на тот берег.

Кирисутохоро поднялся и, сгибаясь под порывами ветра, вышел из хижины. И что же он увидел? На берегу реки под беспрестанно сверкавшими в небе молниями один-одинёшенек стоял, опустив голову, отрок лет десяти в чистых белых одеждах. Подивившись такому чуду, Кирисутохоро наклонился к ребёнку, согнув своё огромное, непоколебимое, как скала, тело, и ласково спросил:

– Почему идёшь ты один в такой поздний час?

Дитя же, подняв на него печальные глаза, ответило задумчиво:

– Я иду к отцу моему.

Нельзя сказать, что такой ответ показался Кирисутохоро убедительным, но, пожалев это милое дитя, так спешившее перебраться на противоположный берег, он сказал:

– Хорошо, не беспокойся, я перевезу тебя.

Обеими руками подняв отрока, он, как делал это всегда, посадил его к себе на плечи и, опираясь на толстый шест, прошёл сквозь прибрежный тростник и бесстрашно погрузился в ночную реку, над которой бушевала буря. Однако ветер, крутивший в небе чёрные тучи, дул так, что невозможно было дышать. Дождь, вздымая белую пену, хлестал по воде, словно желая проникнуть до самого дна. Иногда вспышка молнии на миг разрезала кромешную тьму, озаряя бурлящие вокруг волны и поднимающуюся к небу водяную пыль, и тогда казалось, что сонмы ангелов, взмахивая белоснежными крыльями, летят в вышине. Словом, ночь была такая, что даже Кирисутохоро с трудом держался на ногах. Тяжело опираясь на палку, он шёл, то и дело спотыкаясь и шатаясь, словно башня, у которой подгнило основание, но самым большим испытанием для него была не столько даже непогода, сколько то, что дитя на его спине с каждым шагом становилось всё тяжелее. Сначала бремя не показалось великану чрезмерным, но чем дальше отходили они от берега, тем тяжелее делался отрок в белых одеждах, и скоро Кирисутохоро стало казаться, что он несёт на плечах своих большой утёс. В конце концов, изнемогая от непомерной тяжести, великан примирился с мыслью, что река Зыбучих Песков станет его последним пристанищем, но вдруг услышал знакомый щебет. Удивившись – что делать малым пташкам в такую тёмную ночь? – он поднял голову и посмотрел вверх. Но что это? Над головой отрока, словно трёхдневный месяц, светло сиял нимб, а вокруг него стайкой кружились синицы, словно и не замечая никакой бури. Такое увидев, великан призадумался: «Пташки малые, и те столь бесстрашны, неужели же я, человек, за одну только ночь лишусь всего, чего достиг за три года служения?» И, тряхнув похожими на плющ эбикадзура волосами, он оперся на готовую вот-вот обломиться толстую палку и, разрезая грудью набегавшие волны, устремился вперёд, к желанному берегу.

Целый час прошёл в поистине жестоких муках. В конце концов Кирисутохоро, словно изнемогший в сражении лев, задыхаясь и едва держась на ногах, выбрался на берег, воткнул в песок ивовый посох и, бережно опустив дитя, сказал, с трудом переводя дыхание:

– Что за чудеса: ты ведь совсем ещё дитя, тяжесть же твоя беспредельна, словно море или горы.

Отрок же кротко улыбнулся в ответ, затем, сияя нимбом, который в эту бурную ночь светился ярче обыкновенного, поднял глаза на великана и ласково так ответил:

– Ничего удивительного. Ведь нынешней ночью ты нёс на плечах своих Эсу Кирисуто, принявшего на себя страдания всего мира. – Голос его звенел как колокольчик.

Я решил показать вам величественную фигуру великана, ставшего в ту памятную ночь перевозчиком на реке Зыбучих Песков. От той ночи остался лишь толстый ивовый посох, воткнутый в песок на противоположном берегу реки. Говорят, что на этом давно уже высохшем посохе чудесным образом расцвели пышные и благоуханные алые розы. Как сказал некогда человек по имени Матай, «блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное».

О себе в те годы

Вероятно, написанное ниже нельзя назвать рассказом. Я и сам не знаю, к какому жанру отнести этот текст. В нём я лишь попытался правдиво и без искажений описать то, что случилось со мной четыре или пять лет назад. У меня есть опасения, что читателям, которых не слишком интересует моя жизнь, мои друзья и наши мысли и чувства, всё это покажется скучным. Впрочем, я решил всё-таки опубликовать эти заметки, рассудив, что подобные сомнения возникают у автора любого литературного произведения. Думаю, стоит оговориться: события, хоть и подлинные, не всегда происходили в описанном порядке, однако сами изложены правдиво.

1

Стояло ясное ноябрьское утро. Я вновь натянул неудобную студенческую форму, от которой уже успел отвыкнуть, и пошёл в университет. У главных ворот я столкнулся с Нарусэ, одетым в точно такую же форму. Я сказал: «Здорово!» Он отозвался: «Здорово!» Мы положили рядом свои студенческие фуражки и вошли в старое кирпичное здание, отведённое факультетам права и литературы. Перед доской объявлений у входа стоял Мацуока, облачённый в японскую одежду. Мы снова обменялись приветствиями.

Первым делом мы обсудили «Новую мысль» – наш журнал, который собирались выпустить на днях. Потом Мацуока рассказал, как после долгого перерыва вернулся в университет и пошёл в аудиторию, где проходили занятия по истории западной философии, но, сколько ни сидел там в одиночестве, ни преподаватель, ни другие студенты так и не появились. Почуяв неладное, он вышел на улицу и спросил у привратника, в чём дело. Тогда выяснилось, что был выходной день. Впрочем, Мацуока, будучи рассеянным, нередко попадал в такие истории. Например, однажды он шёл к трамвайной остановке, но почему-то забрёл в табачную лавку; нимало не смутившись, вынул из кармана десять сэнов, протянул их продавцу и сказал: «Один билет туда и обратно, пожалуйста». Тут мимо нас пробежал прислужник – кажется, горбун, – который звонил в колокольчик, извещая о начале занятий.

Нам с Нарусэ пора было идти на лекцию ныне покойного профессора Лоуренса о «Макбете». Попрощавшись с Мацуокой, мы поднялись на второй этаж, где в аудитории уже было полно студентов: одни перечитывали конспекты, другие о чём-то болтали. Мы сели за стол в углу и заговорили о рассказах, которые планировали опубликовать в «Новой мысли». На стене над нашими головами висела табличка «Не курить!», но мы, увлёкшись беседой, вынули из карманов по пачке «Сикисимы» и закурили. Запретом пренебрегали не только мы – другие студенты тоже дымили сигаретами. В дверях неожиданно возник профессор Лоуренс с портфелем в руках. Я уже успел докурить и выбросить окурок в окно, поэтому спокойно раскрыл конспекты, а вот Нарусэ, ещё сидевший с сигаретой в зубах, поспешно швырнул её на пол и раздавил ботинком. К счастью, Лоуренс не заметил струйку дыма, поднимавшуюся между столами. Проведя перекличку, он начал лекцию.

Тогда мы все считали занятия у Лоуренса неинтересными, но в то утро было особенно скучно. Сначала он пересказал сюжет пьесы. Слушать было невыносимо утомительно – Лоуренс говорил сухо, опуская подробности: акт первый, сцена вторая – краткое изложение. Раньше на лекциях я задавался вопросом, как меня угораздило поступить в этот университет, теперь же полностью покорился судьбе, неумолимая воля которой заставляла меня посещать такие незаурядные лекции, так что механически водил пером по бумаге; конспект напоминал пьесу для Императорского театра в английском переводе. Едва исписав одну страницу, я утомился, стал клевать носом и решил немного подремать.

Вскоре я сквозь сон услышал профессора Лоуренса, говорившего каким-то странным голосом. Вначале я подумал, что он отчитывает меня, однако, открыв глаза, увидел Лоуренса азартно размахивающим томиком «Макбета» и декламирующим отрывок, изображая привратника. Мне пришло в голову, что я и сам тоже привратник, это меня развеселило, и сон как рукой сняло. Сидевший рядом Нарусэ писал конспект, иногда бросая на меня насмешливые взгляды. Я измарал заметками ещё пару страниц, а затем прозвенел звонок. Вслед за профессором Лоуренсом мы дружно высыпали в коридор.

Я стоял у окна, любуясь осенней листвой на деревьях во дворе, когда подошёл Минору Тоёда. «Покажи-ка свой конспект», – попросил он. Я отдал ему тетрадь и тут же сконфузился: часть лекции, которая интересовала Тоёду, я проспал. «Ну что ж», – сказал Тоёда и неспешно удалился. Слово «неспешно» я применил здесь вовсе не случайно. Именно так он всегда и ходил. Где ты сейчас, Тоёда? Чем занимаешься? Среди студентов, которым нравился профессор Лоуренс, или, точнее, среди тех, кому сам Лоуренс симпатизировал, ты был единственным, к кому все мы – или по крайней мере я – испытывали дружеские чувства. Даже теперь, когда пишу эти строки, я вспоминаю твою неспешную походку и хочу снова встретиться с тобой в университетском коридоре, чтобы обменяться привычными «здоро́во».

Вновь прозвенел звонок, и мы с Нарусэ спустились на первый этаж. Следующей была лекция профессора Кацудзи Фудзиоки по языкознанию. Обычно другие студенты приходили в аудиторию заранее и занимали места в первых рядах, а лентяи вроде нас садились в дальнем углу. Тем утром мы вновь до самого звонка простояли в коридоре на втором этаже, откуда открывался прекрасный вид. Лекции профессора Фудзиоки имели право на существование хотя бы потому, что он обладал звучным голосом и оригинальным чувством юмора. Будучи напрочь лишённым способностей к языкознанию, я бы даже сказал: эти лекции только потому и имели право на существование. Вот и в тот день я, время от времени делая заметки, увлечённо слушал щедро приправленный остротами и любопытными подробностями рассказ профессора о Максе Мюллере. Передо мною сидел студент с длинными волосами, и каждый раз, когда он откидывал голову назад, его волосы с шуршанием падали на мою тетрадь, проезжаясь по страницам. Я не знал даже его имени и не имел случая спросить, зачем ему такая шевелюра, однако именно на той лекции по языкознанию обнаружил, что порой эстетические потребности одного человека могут противоречить практическим потребностям другого. Впрочем, моя практическая потребность в лекции, к счастью, была не столь острой, поэтому я просто переставал писать, когда мне мешали волосы. Потом я и вовсе решил вместо конспекта заняться рисованием. К сожалению, до звонка я успел лишь наполовину зарисовать профиль невероятного щёголя, сидевшего напротив. Звонок, извещавший о конце занятия, одновременно значил, что настал полдень.