Мир Дженнифер

Взяв в руки кашу и вытянув из диспенсера ложку, Платон последовал за своими спутниками. Петрович и Шура выбрали столик подальше от очереди и по привычке уселись друг напротив друга. Они поздоровались с соседями и принялись с аппетитом поглощать кашу. Платон сел рядом с Шурой и осмотрелся. Напротив него сидел угрюмый лысый мужик с широкими, как у моряка Попая21, плечами и такими же здоровенными ручищами. Они были все в мозолях, часть из которых еще не полопались и дутыми волдырями розовели тут и там – зрелище не из приятных.

Рядом с моряком Попаем сидели более приятного вида люди. Один из них походил на молодого Билла Гейтса, такого же угловатого ботаника, о котором точно не скажешь, что он станет миллиардером. Он сидел и с грустью разглядывал свою полупустую тарелку. Он был очень бледен и точно не хотел есть. Наверное, был нездоровым. Платон про себя отметил, что такому бы дать тарелку салата из листьев рукколы – он точно стал бы счастливее. С другой стороны сидел невероятно маленького роста мужичок с короткими рыжими волосами, торчащими пушком из неправильной формы головы, и веснушчатым мясистым маленьким личиком, напоминающим куклу Чакки22, только не злую, а добрую. Его зеленые глаза внимательно изучали Платона. Платон приветливо кивнул. Малыш (иначе его назвать было сложно) кивнул в ответ и принялся уплетать кашу, как будто вспомнил, что она у него есть. Если у других тарелка была в районе пупка, то у малыша она лежала чуть ли не под самым носом. «Бедолага», – подумал Платон и посмотрел на свою порцию; поморщился, поводил пластмассовой ложкой и с осторожностью поднес ее к носу. Запах шел жуткий. Платон сперва боязливо коснулся ложки кончиком языка, но, ничего не почувствовав, набрался смелости и опустил ложку в рот. Каша оказалась вполне нормальной. Вкус напоминал курагу. «Платончик, курага хороша для твоего сердечка!» – часто повторяла в детстве мама. «Боже ты мой, где же мои родители в этом дурдоме? Где моя сестра?» Платон впервые вспомнил о родных, и ему стало страшно за них.

– Ешь!

Платон повернулся в сторону говорящего. Это был Петрович.

– Ешь чертову кашу! У нас день кораллов! Нам нужны коралловые нашивки! Ты в отряде. Смотри, просрем кораллы – виноватым будешь ты!

Платон решил не перечить и послушаться сварливого деда, поэтому он принялся есть свою порцию каши проворнее. Вскоре возникло чувство быстрого насыщения и нечто очень похожее на то, что Платон испытывал, когда отпивал из фляжки Марата. Появилась радость легкости. Он ел и чувствовал, что парит над стулом, – так вдруг стало хорошо. Вскоре Платон понял, что запах больше не тревожил, наоборот, он ему очень нравился.

– Что у тебя там?

Платон вопросительно посмотрел на Шурика.

– Не понял.

– Что на дне? Рисунок какой?

Платон взял тарелку и показал Шуре.

– А ты чего же не доел-то?! – возмутился он.

– Хочешь – доедай, а мне хватит, – постарался как можно безразличней ответить Платон.

Шура вмиг очистил тарелку.

– Ого, глянь, Петрович, у новенького скарабей!

Петрович взял тарелку, чмокнул губами и, ничего не сказав, вернул ее обратно.

– Скарабей – это добрый знак, – сказал Шура, разглядывая аппликацию.

– Ну а у тебя что? – спросил Платон, чтобы поддержать добряка.

– Сегодня ничего, – вздохнул Шурик, – а вот вчера была роза. Темно-алая. На толстом стебельке. Такие когда-то дарили женщинам, говорят. Ты помнишь?

Платон посмотрел на Шуру, как смотрят на умственно отсталых детей – с жалостью и умилением, а когда он открыл рот, чтобы ответить, – загудела знакомая сирена. Заключенные стали подниматься и самостоятельно выстраиваться в длинные колонны, чтобы попасть теперь в противоположную от входа часть зала. Платону пришлось ждать минут двадцать, прежде чем очередь дошла и до них. Когда они миновали ворота, то попали в стыковочный зал, похожий на предыдущий. В конце зала располагалось множество овальных проходов. Платону они показались гигантскими мишенями, наподобие тех, какие используются в биатлоне. Они открывались, чтобы пропустить очередную колонну внутрь, а после захлопывались со свистом и грохотом. Платон попытался рассмотреть, что там внутри, но, кроме черноты, там не было видно ничего: ни проблеска света, ничего – лишь пустота и безнадега. Платону стало тоскливо. Он снова вспомнил о близких и подумал о сестре, которая пригласила его на воскресный обед, чтобы попытаться наладить его личную жизнь, познакомив со своей подругой-скрипачкой. Увы, обед пришлось отложить, и скрипачку вместе с ним. Не судьба!

По мере приближения к этим проходам Платон увидел столбики. Они были соединены синими лентами, какие обычно используют при прохождении паспортного контроля. В каждый из проходов ныряли колонны, но прежде чем пройти, лидеры колонн отдавали свертки дежурным. Когда Петрович отдал свой, Платон занервничал. Слишком уж лихо хлопала эта дверь, ведущая в чрево тоннеля. Слишком уж лихо! Над головами висели два больших фонаря; когда загорался зеленый, двери открывались и колонны могли свободно проходить в пустоты, а когда горел красный, колонны терпеливо ждали своей очереди. Платон поежился. Совсем скоро ему придется сделать очередной шаг в неизвестность. От природы живое его воображение всегда доставляло много хлопот и неудобств. Сейчас он представил, как заслонка разрезает его пополам. Один кусок шмякается назад, а другой куда-то вперед. Лужа крови, похожая на пенящийся малиновый сироп, быстро расползется кругом, и заключенные пачкают в ней свои серые тапки.

Над проходами появилась большая яркая надпись: «РАБОЧАЯ ЗОНА». Она зажглась, как зажигается вывеска у придорожного мотеля: задрожала, а после включилась, но не всеми буквами разом, сперва «РАБЗОНА», а уж потом целиком: «РАБОЧАЯ ЗОНА». Настала их очередь. Платон увидел, как красный фонарь выключился и – хлоп! – сменился зеленым. Заглушка ожидаемо взмыла вверх, обнажая за собой пугающую черноту. Петрович шагнул и – бум! – сразу же исчез, следом исчез и Шурик. Платон нырнул за Шуриком и моментально почувствовал, как по спине прошел ветерок. Оказавшись в кромешной темноте, Платон успел отметить, что шагает сквозь какую-то мембрану, плотно окутывающую его тело потрескивающим электрическим полем. Вскоре он увидел Шурика и Петровича, они как ни в чем не бывало двигались в направлении необычного транспортного средства, рядом с которым хлопотали охранники. Внимание Платона привлекла надпись на приспособлении, это было слово «ВАКУУМ». Рядом с надписью находился указатель в виде волнистой стрелочки. Платон посмотрел в ту сторону, куда она указывала, но ничего, кроме шершавой стены, не увидел. Пока он смотрел, один из охранников захлопнул стеклянную дверь и ударил кулаком по красной кнопке. Послышался звук, похожий на выстрел, и капсула со свистом улетела куда-то по трубе дальше.

– Следующие! – Охранник торопливо замахал в сторону их колонны. Новая капсула выкатилась из полупрозрачной трубы и заскрипела основанием, останавливаясь.

Петрович послушно развернулся так, чтобы быть спиной к трубе, второй охранник принялся его усаживать. Затем он помог Шурику и, наконец, взялся за плечо Платона. От крепкой хватки Платон вздрогнул, но охранник, по всей видимости, этого не заметил. Он заставил Платона пролезть в узкую капсулу и ловко застегнул ремень безопасности, после чего дернул за него, чтобы проверить.

– Это вакуумная капсула, – густым басом объяснил он. – Когда я дверь закрою, задержи дыхание. После хлопка дышать можно. Понял?

Платон вспомнил, как под самый конец августа, прошлым летом, когда в течение трех недель у него не переставая болела голова, он, измученный и напуганный, ходил к врачу в районную поликлинику. Врач долго писал что-то на бумажке, а потом сообщил, что, прежде чем определиться с диагнозом, надо сделать томографию головного мозга. Вот тогда ему, помещенному в трубу, тоже говорили, когда дышать, а когда нет. Мог ли он подумать, при каких обстоятельствах он услышит подобные советы снова?

Кивком Платон дал понять охраннику, что он все уяснил. Было страшно некомфортно сидеть в узком кресле с фиксированными ногами, грудной клеткой и головой. Единственное, что Платон мог сделать, – это отодвинуть подголовник немного назад. Охранник вытащил свой громадный торс из капсулы и резко захлопнул дверь. Из динамиков вновь послышался чудесный женский голос, который вежливо попросил их не дышать. Платон замер. Он не дышал, но слышал, как все тело пульсирует, ухает от тяжелых ударов сердца, словно по нему били молотом. Дальше было то, о чем предупреждал охранник, – хлопок. Совсем не громкий, как разорвавшаяся новогодняя хлопушка в соседней квартире вечером под Новый год. После этого хлопка тело Платона вместе с креслом вдавилось назад и отъехало. «Дышите!» – сказала девушка. Кресло нехотя вернулось назад. Струйки пота потекли по лбу. Платон чувствовал, как капсула несется на запредельных скоростях. Сколько еще будет продолжаться это погружение в неизведанный и пугающий мир, он не знал. Единственное, в чем он был уверен (или хотел быть таковым), так это то, что в конечном итоге все будет хорошо. Она же обещала. И он ей верил.

Пока Платон думал о Дженнифер и о ее «ничего не бойся» в смс-сообщении, что-то загудело над головой, а потом тревожно засвистело. Его тело вдавилось в противоположную сторону, кресло накренилось и поехало следом за вектором тяги. «Пум-пум. Добро пожаловать в рабочую зону! Сегодня прекрасный день, чтобы как следует поработать! Команды, набравшие больше всех очков, получат коралловый титул. Пум-пум».

Дверь тихо крякнула и распахнулась. Из-за того что голова глубоко сидела в фиксаторе, Платону с трудом удалось повернуть глаза навстречу свету. Солнце ласково погладило его осунувшееся лицо, но тут же исчезло, поскольку в кабине появился исполинский торс очередного охранника. Сперва великан помог вылезти Петровичу, затем он вытащил Шурика и только тогда потянулся за Платоном. Тряхнув что-то за спинкой сиденья, он высвободил крепления. Запястья ныли, пот струился по лбу, затылок болел от сильного давления фиксирующих механизмов.

– Ноги… Сначала ноги! – прорычал охранник.

Платон неуклюже вытащил левую, а затем правую.

– Хватайся за поручни! Живее! – громко скомандовал он.

Платон поискал глазами поручни и увидел две рукоятки, приделанные к основанию капсулы, они были совсем как в автобусах – толстые и скользкие. Платон схватился за них и вытянул себя наружу. Осмотревшись, он понял, что находится под открытым небом посередине перрона, окруженный со всех сторон изломанными пейзажами марсианских просторов. Чуть далее от вакуумного поезда несколько роботизированных клешней с грохотом и треском разбирали завалы, состоящие из неподъемных на вид камней. Они хватали обломки и бросали в сторону дельтовидной пасти пресса, который безотказно проглатывал их и разжевывал, размельчая и ломая, как орехи. Облако пыли не успевало закрывать собой место работ, поскольку сразу улетало за сильным и, по всей видимости, постоянным ветром. Из-за яркого солнца Платон сразу не смог заметить, что неподалеку, метрах в ста от стройки, располагалась шахта, над которой был установлен массивный крестообразный кран. Кран опускал клеть с людьми в аквалангах. Сосредоточенные лица сильно блестели на солнце, точно были покрыты толстым слоем жира.

На перроне началось движение: заключенные стали выстаиваться в новую очередь, которую формировали охранники по определенному принципу: те, кто был повыше, вставали в один конец, а кто пониже – в другой. Очередь росла очень быстро, она растягивалась серой цепочкой мимо глянцевых вагонов поезда, который к этому времени обнаружил себя целиком, выкатившись из трубы на перрон. Платона попросили встать за высоким худощавым мужчиной с ввалившимися щеками и черными, как у жука, глазами. Платон назвал его про себя молчуном. Молчун немного покачивался из стороны в сторону, возможно из-за дефектов в вестибулярном аппарате. Полосатая роба его висела на узких костлявых плечах, а едкий запах нафталина не сбивался даже на открытом воздухе. Платон поискал Петровича с Шуриком и вскоре нашел их стоящими в другой стороне очереди, так как оба были гораздо ниже рослого Платона.

Неожиданно за спиной раздался хлопок. Еще один вагон выпрыгнул из трубы и лаконично прирос к корпусу основного состава поезда. Охранники открыли широкие крылья-двери и принялись отстегивать сидящих там людей. Раздался протяжный гул, похожий на клаксон. Вереница оживилась. Люди зашагали вперед и стали поочередно исчезать в дутом серебряном куполе, который соединялся небольшим навесным переходом с шахтой. Платон зашагал по мягкому песку, который приятно проваливался под его тряпичными сандалиями. Платон подумал о Кате. Она знала его и могла бы, наверное, объяснить, что же случилось с миром и как все это исправить. А что если нельзя? Вспомнив о наставлениях Джона Доу, Платон постарался отогнать тягостные сомнения. В такой непростой ситуации необходимо оставаться по возможности спокойным и не паниковать. Все это либо дурной сон, либо реальность, которая наверняка может быть отыграна назад. В любом случае все то, что разворачивалось перед ним, никоим образом не могло поместиться в чью-либо голову.

Погруженный в тревожные мысли, Платон не заметил, как оказался внутри купола под нависшим над очередью телевизионным экраном, на котором одиноко стоящий на сцене мужчина монотонно пел:

Привет, привет!А вот и снова я! Скажи, родная, как дела?Вот время долгое прошло,И вдалеке от дома пребывая,Я думал о тебе, родная…23

– Боже мой! – прошептал Платон. Это был тот самый куплет, который явился предтечей к их с Катей неожиданно начавшимся когда-то отношениям.

Будто загипнотизированный, Платон остановился и посмотрел в светло-голубые глаза певца – в памяти Платона вспыхнул день, когда он впервые понял, что влюблен.

* * *

Тогда осень пришла в Москву, наверное, слишком рано. Уже в сентябре люди кутались в шарфы и пальто, а разъяренный прохладный ветер комкал и бросал ссохшиеся листья прямо под ноги. В некоторых местах их собиралось так много, что они хрустели, словно загородный снег в январе. Новый учебный год начался, как всегда, лениво и неспешно, так что по утрам институт казался пустым.

Одним таким сентябрьским утром Платон оказался в полном одиночестве на занятии по английскому языку, а когда долгожданный звонок заполнил пустые коридоры, он быстро собрал рюкзак и поспешил в буфет за любимой сдобной булочкой и сладким кофе, о котором мечтал на протяжении всего урока. Перекусив наспех, побежал на лекцию по культурологии в восьмой зал, куда уже стали подтягиваться его сокурсники. С кем-то Платон поздоровался за руку, кому-то кивнул головой. Настроение стало быстро улучшаться.

Катя, как всегда молчаливая и задумчивая, сидела на последнем ряду и внимательно наблюдала за ним: вот он сел на первый ряд, растянул молнию рюкзака и вытащил пенал. «Зачем ему пенал?» – подумала она. Затем Платон достал толстенную тетрадь, которую принялся быстро листать. Девушка чуть заметно улыбнулась. Появился лопоухий Максим – закадычный друг Платона. Максим сел рядом с Платоном и тоже вытащил пенал. «Еще один ботаник», – подумала девушка. «Но не такой забавный, как этот», – заключила она, а после взяла маленькую шариковую ручку, задумчиво посмотрела в окно и стала что-то чертить прямо на старой деревянной парте. Надо сказать, что девушка была под впечатлением от Платона. И было от чего…

Тем летом, четырнадцатого июля, друзья Кати пригласили ее в модный ночной клуб «Парадокс», где проходила тематическая вечеринка, посвященная Дню взятия Бастилии и организованная, скорее всего, кем-то из французского посольства. Ночь обволакивала тогда самых разных ее гостей, среди которых были студенты, бизнесмены, певцы, музыканты, бандиты, проститутки, режиссеры, журналисты, преподаватели, чиновники, художники, пекари, шпионы, трансвеститы, домохозяйки, спортсмены. Сладковатый запах марихуаны витал в воздухе вместе с весельем, свободой и предвкушением сказочных приключений. Громкая музыка билась с ними в танце, будоража кровь каждому, и объединяла всех без разбора состоянием, близким к экстазу.

В этом фейерверке страстей (кто бы мог подумать) оказался и Платон. Он приехал в клуб со своей сестрой Агатой, та попросила брата поехать с ней, чтобы, как она выразилась, «не было так страшно». Он согласился, хоть и без особого энтузиазма, поскольку не любил ночной город, который всегда угнетал его. Вскоре к Агате присоединились еще несколько ее подруг, они были очень веселы и постоянно дразнили Платона, который на их фоне выглядел чрезмерно зажатым. Он брезгливо смотрел на окружающих, как бы компенсируя в себе этим чувство стыда, подло прилипшее к нему с рождения. Пожалуй, он был единственным, так сказать, незваным гостем в этом порочном месте, подогретом теплой летней ночью и безмерно далеким от целомудренного ханжества нашего героя, стыдливо скрывающего под собою комплексы и, что хуже всего, надуманный образ праведного романтика. В общем, Платон был девственником, и, скорее всего, это чувствовали развеселившиеся и не очень симпатичные подруги Агаты; они шутили над ним, пока несчастный был вынужден находиться в их обществе. К счастью, барышни нашли каких-то развязных студентов и переключили свое озорство на них. Тогда обиженный Платон (больше всего на Агату – за то, что она воспользовалась его братскими чувствами) стал протискиваться сквозь плотную толпу к выходу в надежде поскорее убраться подальше от этого кошмара.

– Платон?

Платон обернулся. Перед ним стояла его сокурсница, имени ее он не помнил. Молодой человек уставился на девушку с испугом и одновременно со смущением. Его бледные щеки вспыхнули, но в полумраке было видно лишь только то, как сверкают его глаза, в которых проницательная Катя успела считать неопределенность и тоску.

– Э…

– Это я, Катя. Не узнаешь меня? Мы учимся вместе. – Из-за громкой музыки Кате приходилось кричать в самое ухо Платону, чтобы тот мог ее услышать.

– Привет.

Платон почувствовал ее запах. Она пахла кофе и корицей. Во мраке ее зеленые глаза казались карими, а пышные каштановые волосы были предусмотрительно собраны в пучок, чтобы не так сильно впитывался дым от сотен сигарет.

– Что ты тут делаешь?

Девушка никак не могла представить Платона – отличника, победителя всевозможных телевизионных олимпиад и викторин – в таком злачном месте.

– Я… я с сестрой, – в ответ прокричал Платон и повернулся, чтобы поискать глазами Агату, но ее нигде не было видно.

– У тебя сестра есть? А у меня брат, – прокричала Катя и неожиданно протянула Платону руку, которую тот машинально пожал.

– Он тут? С тобой?

Платон не знал, что еще спрашивать. Ему захотелось поскорее закончить этот пустой, как ему казалось, разговор и отправиться домой, подальше от всех этих людей, шума и неожиданных встреч.

– Нет! Он уехал в Бейрут, у него там практика! Он археолог!

– Археолог?! – переспросил Платон.

– Ну да! Он как Индиана Джонс!

Сказав это, девушка наклонила назад голову и залилась смехом. Платон подумал, что она пьяна или под кайфом, и решил, что им пора прощаться. Но девушка схватила его за руку и повела за собой. Платон так растерялся, что последовал. Легко и быстро они добрались до самой центральной части танцевального пола. Играл новый хит Уитни Хьюстон Queen of the Night24. У Платона от волнения подкашивались ноги. Светомузыка слепила глаза, а когда Катя положила на его плечи свои тонкие гибкие руки, Платон понял, что уже никуда не денется. Придется танцевать. Надо сказать, что он это делал впервые, так же как и многие иные вещи, которые нам кажутся особенными в этом прекрасном возрасте. Ему только что исполнилось восемнадцать. Днем ранее Кате исполнилось столько же. Они еще не стали по-настоящему взрослыми, но и не были детьми. Они принадлежали к одному поколению, соединяющему в себе абсолютно разные эпохи. Им суждено было синтезировать совершенно разные миры, удерживая и примиряя их не только своей внутренней силой, о которой им, как и многим другим, ничего не было известно, но и, можно сказать, сверхъестественной способностью понимать друг друга без слов.

После Уитни был трек Бьорк, потом настало время Селин Дион. Время свернулось клубком и с интересом следило за парой, которая сближалась с каждым новым движением, с каждым новым ударом сердца; словно окутанные невидимой негой, они все дальше удалялись в пространства, из которых нет обратных дорог.

* * *

Девушка начертила на парте: «Знаешь, я теперь совсем другая, ты знаешь, я теперь совсем другая. Так много размышляла, мечтала о тебе. Мечтала о себе, о нас мечтала тоже… Безумны мысли были те, что ж – безумной казалась я себе. А ты по-прежнему молчишь… Ну что же, скажи скорее мне: ты воспоминание, родная. Не самое плохое, да? Представить только! Увы, не скажешь ты мне больше никогда: привет, привет! А вот и снова я! Скажи, родная, как дела? Вот время долгое прошло. И вдалеке от дома пребывая, я думал о тебе, родная!»

Глава 23. Встреча

«Следующий! Проходим! Проходим!» – донеслось из репродукторов.

– Ну что застыл, иди!

Платона кто-то толкнул в спину, возвратив из оцепенения. Когда он обернулся, то увидел афроамериканца, тот раздраженно и зло смотрел на него.

«Следующий!» – повторил металлический голос.

Платон не заметил, как миновал переход и оказался в основном зале купола. Перед ним стояли охранники и врачи, которые распределяли между всеми белые гидрокостюмы. За их спинами располагался овальный бассейн средних размеров, наполненный темной водой, сильно пахнущей хлоркой или чем-то вроде нее. Со шлепками туда падали белые гидрокостюмы. Они вылетали из основного отверстия никелированной трубы, похожей на кран умывальника, который грозно нависал над всеми и сочился. Один санитар вылавливал костюмы из бассейна каким-то крюком и бросал в огромное алюминиевое корыто, расположенное рядом со смотрителями. Из корыта уже другой санитар с усердием вытаскивал костюмы, а потом скручивал их под катушкой пресса, чтобы выжать. Затем он пополнял ими стопки, стоящие горками у распределителя. Платон подошел к нему. Великан был плотного телосложения, с толстыми губами, короткой мускулистой шеей и здоровенными руками в серебряных кольчужных перчатках, как у мясника. Платон протянул руки, и распределитель плюхнул в них гидрокостюм, оказавшийся невероятно легким.

– Следующий! – пробасил он.

Дальше очередь вела по винтовой лестнице вверх. Люди, которым выдали гидрокостюмы, поднимались по ней как-то неестественно. Ступали они лениво, вяло, какие-то все бесстрастные и безразличные к такой вот судьбе, совсем смирившиеся. Им было не привыкать, но только не Платону! Его понятное возбуждение сильно контрастировало на фоне этой обезличенной массы. Там, где лестница заканчивалась, он увидел стоящие в ряд черные капсулы. С человеческий рост, с дверцами-гармошками, совсем как у троллейбусов. Когда двери разъезжались, в капсулы проходили люди. Петрович и Шурик шли бок о бок в одну из кабинок, привычно неся перед собой гидрокостюмы. Платон поспешил за ними, а когда все оказались внутри, то он понял, что это раздевалка. Десятки голых тел неспешно наряжались в гидрокостюмы. Смотрящие за ними санитары в паре с солдатами сидели на высоких стульях и неспешно обсуждали что-то, время от времени делая замечания тем, кто совсем медлил или вовсе сидел на скамейке, опустив голову в задумчивости.

Шура, увидев Платона, по-свойски кивнул ему и принялся раздеваться, обнажая нежную розовую кожу на объемных припухлостях. Петрович кряхтел, снимая через голову полосатую робу. Платон увидел глубокие шрамы на его обнажившейся спине. Синие, словно вздутые вены тянулись и кое-где пересекались, отчего создавалась иллюзия, что это чертежи с каким-то загадочным смыслом.

Платон стянул с себя тапки, развязал пояс, снял штаны и скинул рубаху. Ему очень не хотелось расставаться с трусами, но это делали все. Стянув и их, он принялся примерять гидрокостюм. Удобнее всего это было делать сидя. Платон так и сделал. Он сел на скамейку и, задрав ногу, принялся натягивать на нее тянущуюся, как колготы, материю. На ощупь наряд этот был упругий, как силикон, и клейкий.

Далее из раздевалки они попали в коридор с водой на полу. Вода была темно-желтой и вязкой, почти как кисель. Она сочилась из маленьких дырочек, проделанных в полу, и слегка пузырилась. Шлепая и чмокая, все трое прошли по довольно узкому и приличному по длине коридору, освещенному плоскими лампадами, висящими синими блюдцами вдоль стен. Петрович открыл дверь. В новом помещении на потолке виднелись распылители, обдававшие каждого мелкой липкой влагой. Солоноватая на вкус, вода эта налипла тонкой пленкой на глаза, попала в нос, проникла даже в легкие. Дальше сквозь висящие макаронами радужные резинки они попали в навесной переход, пикантно подкрашенный оранжевыми оттенками планеты. Из окон коридора был хорошо виден перрон. На него пулей влетали новые вагоны, а передние, наоборот, улетали, скрываясь под широким козырьком горловины второго тоннеля. Платон посмотрел вдаль. Пейзаж показался ему банальным. Рыжая, каменистая, ухабистая и пустая планета простиралась за горизонт, который обрамлял однородное ее тело, одинаково тусклое и какое-то совсем обезличенное, унылое, словно созданное наспех. Глаз насыщался быстро, как насыщается он, к примеру, от видов моря – сперва не оторвешься, но спустя какое-то время привыкаешь, а чуть погодя и вовсе не замечаешь его ребристые просторы.