Зрение постепенно возвращалось. Мышцы гудели. Он в тайне надеялся, что обнаружит пустую комнату за пеленой воспоминаний, но нет. Девушка все так же стояла перед ним, лениво облокотившись на пустую стену.

– И чего ты ждешь? – спросила она.

Он вытянул руку ладонью вниз.

– Меня колотит. Видишь?

Пальцы мелко дрожали.

– И? Это проблема?

– Да. Не хочу испортить почерк.

Девушка закатила глаза.

– Дался мне твой почерк, старик. Ты остаешься, нет?

Он устало посмотрел на раскрытый журнал. «Все, хватит. Я ухожу. Это чудовищно, ты разве не понимаешь?» – эхо собственного голоса звенело в ушах. – «Поначалу еще куда не шло, но теперь… Это слишком, девочка. Прости, но давай дальше без меня, ладно?» Горячая речь. Его слова. Казалось, что прошли годы с того момента, как он стоял посреди комнаты и яростно жестикулировал. Но минуло каких-то полчаса.

«Ты просто не видишь цели», – ответила она. – «Я тебе покажу, хочешь?»

Не следовало соглашаться. Надо было просто уйти.

– Слушай, – раздраженно бросила девушка. – Я все понимаю. Но прими уже решение.

Он смерил ее тяжелым взглядом и взялся за ручку. Перо глухо заскрипело по бумаге.

«Двенадцатый завершен».

Ему всегда нравилось писать. Очень давно, во времена светлой юности, эта страсть проявилась впервые. Все вокруг предпочитали печатать – на телефонах, планшетах, плоских экранах и мягких клавишах, позабыв о том, что истинное письмо таит красоту. Искусство. Острие скользит по бумаге, оставляя тонкий, блестящий след. Темная линия образует букву, еще и еще одну. Рождается слово. Фраза. Предложение. Мысль перетекает на листок, превращаясь в ровный отпечаток чьей-то памяти.

«Двенадцатый завершен. Результат…»

Он медленно поднял глаза. Девушка выжидающе смотрела, а во взгляде ее читалась правда.

Сколько же в ней боли. И как сильна ее любовь…

– Ne me…

– Не смей, – грубо оборвала она. – Не смей, старик. Никогда. Я показала тебе все, но это не значит, что ты имеешь право на эти слова.

– Но они же из песни.

– Ее никто не помнит. Кроме меня.

– И кроме меня. Теперь.

«Результат – неудача».

Девушка удовлетворенно кивнула, схватила легкий плащ, что часом раньше сама оставила на стуле, и устремилась к выходу.

– И когда будет следующий? – прокричал он вслед.

Она остановилась в дверях, бросила быстрый взгляд и произнесла: «Скоро». После ее ухода, как и всегда прежде, чувство опустошенности вцепилось в сердце. Но теперь к нему добавилась новая черта – боль. Терзания прошлого, чужие, но такие яркие, что казались родными.

– Черт бы тебя забрал, девочка, – проворчал он и перевернул страницу.

Чистое бумажное полотно с тонкими линиями. Невинное, как дитя. Он бережно провел ладонью, пригладил свежий лист и крутанул ручкой в руках. «Скоро». Ровный почерк заполнит лист. Скоро. Точные буквы перенесут на бумагу судьбу нового образца. Скоро. Выводы, отчеты и характеристики безжалостно приведут к неизбежному итогу.

Совсем скоро.

В угрюмой тишине вновь запело перо. Чисто и высоко, ровно как голос Совершенства из далекого прошлого. Он слышал мелодию. Слова на французском. Видел тонкий силуэт девочки: глаза ее закрыты, пальцы лежат на клавишах рояля, чтобы через мгновение пробудить инструмент взрывом первого аккорда.

– Ты победила, – мрачно сказал он в пустоту, разгоняя наваждение минувших дней. – Теперь я точно никуда не денусь…

Свежая надпись горела черным среди бумажной белизны. Она сольется с остальным текстом, когда начнется эксперимент. Угнетающе скоро. Но пока весь лист, вся страница, принадлежали лишь ей, лишь этим трем словам, извращенный смысл которых знали лишь двое.

«Опыт номер тринадцать».

Глава 1. Эволюция

– Каждый человек уникален. Каждый, понимаете? – мужчина активно жестикулировал. – Вы только вдумайтесь, насколько это поразительно – нас больше семи миллиардов. Миллиардов, мистер Грей! Семерка и девять нолей! Но каждый чем-то да отличается.

– То есть мать была права, когда говорила, что я особенный? – зал взорвался хохотом. В конце концов, массовке за это и платят – они должны бурно реагировать на любое действие ведущего.

– Именно! – мужчина пропустил реплику мимо ушей. – Мы все разные, и это физиология. Сколько времени, сколько сил было направлено на изучение человеческого генотипа, а мы только-только постигаем его удивительные свойства. Но! Без излишней скромности могу сказать, что мы – я и моя группа – на сегодняшний день как никогда близко подошли к тайне уникальности индивида.

– Я прочитал вашу статью, мельком. Не могу сказать, что понял из нее все, но суть, кажется, уловил – вы изучаете мозг…

– Все так, все так. Мозг – наш главный орган. Именно он-то и делает нас людьми, делает нас теми, кто мы есть – лишь его невероятно сложная структура выделяет человека среди других приматов.

– И вы с вашей группой нашли в этой структуре что-то новое?

– Нет. Она изучена досконально. Найти какую-то новую часть мозга, пускай даже мутацию, невозможно. Это все равно, что обнаружить новый мир посреди Манхеттена. В общем, если вы понимаете мою аналогию, подобные поиски бессмысленны. А вот особенности структуры мозга, процессы ее формирования у зародыша во время беременности, алгоритмы дальнейшего развития науке абсолютно непонятны.

– Как это? Не совсем вас понял сейчас, – ведущий растерянно улыбнулся и поерзал в кресле. – Мы не понимаем, как получается то, что делает нас людьми? То есть мы изучаем вселенную, но даже не постигли самих себя?

– Можно сказать и так, но это как-то слишком… Условно и грубо.

– Так и чем вы занимаетесь, доктор?

Себастьян Майер был из тех, кого в научных кругах учтиво называли мечтателями. За глаза их звали иначе, более грубо, но его это никогда не заботило. Он посвятил жизнь своим исследованиям и привык к тому, что общество коллег по цеху – физиков, химиков, биологов и прочих – воспринимало его предвзято. Не всерьез. Майер редко участвовал в конференциях, но помнил каждую из них. Едва он выходил на сцену и начинал доклад – дальнейшие события развивались, как по сценарию: зал наполнялся насмешливым гомоном, кто-то, пряча улыбку, крутил пальцем у виска, а некоторые и вовсе устремлялись к выходу. Если ему и задавали вопросы по работе, то только ради приличия. Себастьян был изгоем. Серой мышью Цюрихского университета.

Думал ли он, что его «мечта» достижима? Да, но это было давно – в те времена, когда он только начинал свой путь, орудуя скальпелем в холодных помещениях морга, рассматривая в микроскоп склизкие кусочки биологического материала, старательно делая пометки в исписанный журнал. Он неуклонно следовал за своей идеей, когда ему было двадцать, стойко принимал неудачи, когда ему исполнилось двадцать пять, кропотливо анализировал данные, когда время отсчитало его третий десяток. Майер проводил жизнь в университетских лабораториях, но ни о чем не жалел. Он хотел лишь найти свою истину, получить ответ на вопрос, который преследовал его с самого детства: «Как и почему рождаются гении?» Так он озвучивал идею коллегам, так начинал свои доклады, но в глубинах сознания Майера вопрос был иным – обратной стороной той же монеты: «Как и почему рождаются уроды?»

Себастьян упрямо искал ответ. Он начал свои исследования в 2002 году, сформировав небольшую группу единомышленников – группу обреченных изгоев, в жизни каждого из которых нашлось место одержимости. Марта Бремер, Кристоф Кьорди, Сэм Донштейн. Себастьян Майер. Люди, нашедшие новый смысл существования. Люди, упрямо бредущие к своей истине. Они погрузились в работу с головой, отгородившись от злобного, насмешливого мира, и преуспели. Первая экспериментальная установка появилась в 2015-ом.

– Доктор? – ведущий вежливо окликнул Майера.

– Да, простите.

– Чему посвящен ваш труд?

– Это… Это сканер. Нейронный сканер головного мозга. НСГМ, как мы его называем. Не очень оригинальное название.

– И… В чем смысл?

– Смысл в том, мистер Грей, что мозг определяет все. Каждая его часть содержит в себе целый мир и отвечает за множество функций. Быстрота реакции, скорость мышления, острота зрения и слуха – все это заложено в одном лишь органе, и он поразителен. Мы, конечно, еще очень далеки от полного понимания всех процессов и структуры мозга, но наш сканер позволяет изучать ее в мельчайших подробностях.

– Интересно. Действительно интересно. И что мы можем увидеть там, в структуре?

– Человека. Личность. Все, что характеризует отдельного индивида. Мы можем рассмотреть различные доли и области мозга, оценить количество и плотность нейронных связей, мы можем понять, в чем силен человек, и в чем его слабости.

– Вы уже испытывали сканер?

– И не раз. У нас появилось немало добровольцев за первые несколько месяцев. Все хотели узнать, что же скрывается внутри.

– А себя вы сканировали?

– Да, – Себастьян равнодушно пожал плечами. – Я был одним из первых, конечно же.

– И что показал сканер?

– У меня неплохо развиты таламус и гиппокамп.

– Не представляю, что это значит.

– Это значит, что у меня хорошая память и сильный вестибулярный аппарат. В общем и целом.

– Так и что дальше, доктор? Вот вы построили сканер, вот просканировали весь род людской. Что потом?

– Не знаю, что будет дальше. Реализацией аппарата будет заниматься частная организация. Насколько я понимаю, договор уже подписан.

– Вы продали устройство?

– Оно принадлежит не мне. Точнее, не только мне. Это собственность университета и лаборатории, в которой я работаю. Его дальнейшая судьба в руках совета, а они уже приняли решение.

– Должно быть, это немалый куш.

Себастьян резко мотнул головой.

– Финансовая сторона вопроса меня вовсе не заботит.

– Понимаю, вы ученый.

– Но, если вы действительно хотите знать, что будет дальше – я вам скажу, – Майер придвинулся к ведущему и размеренно заговорил: – НСГМ изменит мир. Он, сканер, способен спасти тысячи, сотни тысяч жизней. У меня был… Был знакомый, назовем его Джон, который родился с целым набором дефектов и расстройств головного мозга. Деменция, аутизм, слепота. Это лишь те, что на поверхности. Но у Джона была особенность. Талант, который никогда бы не раскрылся, родись он в другой семье. У него был абсолютный музыкальный слух. Слух настолько феноменальный и точный, что поверить сложно.

– Его родители были музыкантами, как я понимаю.

– Да. Отец дирижировал где-то в Берлине, а мать сочиняла партии для рояля. Они увидели его талант, когда мальчику было десять. Он тогда говорил то с трудом, но, стоило ему прослушать лунную сонату в исполнении матери…

– Он ее запомнил?

Майер размашисто кивнул.

– И воспроизвел. На ощупь дошел до рояля под взором удивленной матери и сыграл сонату от начала и до конца, почти не допустив ошибок. Понимаете? Слепой, дефективный мальчик, до этого не знавший инструмента, садится за него и без запинки выдает Бетховена. И дальше больше – родители Джона, уже с горечью смирившиеся с рождением калеки в семье, воспрянули духом и начали испытывать мальчика, анализировать его слух. Только представьте, каким было их удивление, когда способности сына на поверку оказались безграничными. Слух Джона был за гранью возможностей человека, точен, как машина.

– Что с ним случилось?

– Опухоль мозга. Мальчик умер в тринадцать. Он мог бы стать вторым Моцартом.

Ведущий сделал паузу, выдержал ее и, почтительно склонив голову, произнес:

– Печальная история. Мне очень жаль.

– Да, жаль, – Майер угрюмо уставился в пол. – Но что было бы, родись он в другой семье? В семье, далекой от музыки? Джон бы просто умер, – доктор ответил на свой же вопрос. – Безмолвно, прожив тринадцать лет.

– И ваш сканер способен это изменить?

– Да. Мы сможем увидеть подобный талант, дать ему волю, дать ему, запертому в ущербном теле, главное и самое ценное – возможность проявить себя.

– То есть сканирование будет бесплатным и общедоступным, вы так считаете? – поймав вопросительный взгляд Себастьяна, ведущий продолжил: – Не у всех убогих детей есть родители с деньгами.

– Не знаю. Повторюсь, решать не мне.

– Но ведь у вас, как у создателя, должно быть право голоса.

– Должно. Но не факт, что оно будет.

– Ладно, доктор Майер, – ведущий налил стакан воды и сделал большой глоток. – Расскажите о сканере. Как он работает?

– Эффект Джозефсона. Нестационарный, конечно же. Мы измеряем магнитное поле каждого отдельного импульса нейронов, а затем, зная момент, получаем общую картину.

– Пациент при этом что-то испытывает?

– Нет. Пациент смотрит видео ряд, слышит звуки, чувствует прикосновения к различным частям тела. Каждое действие вызывает электрический отклик, из которого мы и делаем выводы о структуре головного мозга.

– А когда следует делать сканирование? В каком возрасте? И меняется ли структура мозга на протяжении жизни?

– Мы считаем, что возраст не важен. Мозг развивается, конечно, но не столь критично.

Ведущий неустанно заваливал доктора все новыми и новыми вопросами.

– Насколько он точен? Сканер?

– Мы пока не определились с тем, каким образом охарактеризовать его чувствительность, но, поверьте мне, точность достаточна.

Достаточна, чтобы видеть. Достаточна, чтобы анализировать. Несколько лет назад Себастьян и сам не верил в реальность собственной идеи. Но теперь эзотерика стала действительностью, с которой никак не могли смириться прошлые злопыхатели и насмешливые консерваторы. Но радовало ли это Майера? Нет. Он достиг одной цели, и перед ним стояла другая.

– А вот скажите мне, доктор, – ведущий задумчиво оглянулся. – У каждого ли человека есть что-то особенное в мозгах? К примеру, известные всем тесты на уровень интеллекта. Вы же понимаете, что они субъективны? Результаты показывают лишь часть способностей, ограничивая все, что не связано с моментальной обработкой информации и поиском выбора. Вы же говорите, что ваш сканер будет показывать все, до мельчайших деталей, – Себастьян коротко кивнул в ответ. – И вот предположим. Приходит человек, ложится под ваш аппарат, получает результат, а в нем нет ничего выразительного.

– Мы ожидаем увидеть статистику с некоторой медианой. Логично предположить, что подобные Джону люди – редкость. Гении вообще редкость.

– То есть, у нас будет некоторая норма?

– Вероятно.

– Звучит неоднозначно.

– Почему?

– А вы не видите? Медиана общества… Только подумайте, ваше изобретение будет определять и разделять. Появятся низшие, средние и высшие. Можно представить даже нечто большее – результаты сканирования станут чем-то вроде документа. Они будут указывать, трактовать жизнь каждого человека, – ведущий иронично вскинул бровь и продолжил: – Как дела в учебе? Все видно на скане. Успешная карьера? Посмотрим в карточке. Счастливая семья? Общественное признание? Обратимся к результатам.

– Я… – Майер смущенно потер виски. – Я никогда не думал об этом. Не смотрел на сканер с этой стороны.

– Да, доктор. Не смотрели. Но теперь уже ничего не поделаешь, верно?

– Да-а-а-а, – отрешенно протянул Себастьян. – Да, наверное.

– Но вернемся к изобретению. Расскажите его историю.

– В конце лета 2015-го мы собрали нечто, что стало базисом НСГМ. Наш первый прорыв, в который никто никогда не верил. На это ушло тринадцать лет.

– Немалый срок.

– Потом исследование ускорилось, пошло по нарастающей. Уже через два года мы получили то, что имеем сейчас.

– Финальный вариант сканера?

– Мы полагаем, что так. Он исправно функционирует и практически не допускает погрешностей. НСГМ готов.

– А что было потом?

– Потом? – доктор непонимающе посмотрел на ведущего. – В смысле, потом? Потом было «сейчас». Меня пригласили сюда, к вам на интервью.

– А, ну да, – мистер Грей смущенно улыбнулся и надсадно кашлянул. – Что вы можете рассказать мне о девочке?

– О девочке? – Майер мелко заморгал и вновь потер виски. – Не понимаю, о чем вы. О какой девочке?

Ведущий запустил руку за пазуху. Послышался легкий шелест бумаги. Из внутреннего кармана пиджака мужчина извлек аккуратный серый прямоугольник. Листок, сложенный пополам.

– Что это?

Ответа не последовало. Ведущий медленно развернул бумагу.

– Мистер Грей, что это? – Себастьян занервничал. Он сам не знал почему. Что-то в этом сложенном клочке бумаги показалось ему тревожным. И чарующим.

Взгляд ведущего пробежался по листку, а затем сместился на Майера.

– Вот, взгляните, – он протянул доктору записку, но из рук ее не выпустил.

«Ne me quitte pas, papa». Глаза Себастьяна метались слева направо, вновь и вновь пробегаясь по надписи.

– Ne me… Не покидай… Не покидай меня, папа, – едва слышно выдохнул доктор. – Не покидай меня, папа.

Ведущий убрал листок.

– Не покидай меня, папа, – Майер слепо смотрел перед собой. Он выглядел озадаченным и сбитым с толку. – Эст… Эстер? Боже… Эстер, девочка. Милая моя…

– Доктор Майер, – ведущий учтиво окликнул Себастьяна. – Что вы можете рассказать мне о девочке?

Глава 2. Изобретатель

«НСГМ изменит мир», – сказал доктор Майер на интервью. Тогда он и представить себе не мог всю глубину своей правоты. В середине 2017 года корпорация «Одуукана» приобрела права на производство и распространение сканера. Претендентов на обладание заветной лицензией было немало, но именно японский концерн, долгие годы поставлявший высокотехнологичное оборудование в Цюрихский университет, получил желанный документ. Себастьян Майер, как глава исследовательской группы, принимал непосредственное участие в создании производственного комплекса, назначением которого должен был стать фабричный выпуск НСГМ. Доктор приехал в Токио, где его расположили в тесном, но уютном кондоминиуме, совсем недалеко от главной башни «Одуукана», и без промедления принялся за работу. Он консультировал специалистов и инженеров, передавал чертежи, поражающие японских коллег своей сложностью, кропотливо трудился над керамическими композитами, в которых и заключался основной элемент сканера, и неустанно следил за тем, чтобы все было сделано правильно. К середине осени 2017 года первый японский НСГМ увидел свет. «Ноджу». Так решили назвать сканер, под таким именем он поступил на мировой рынок. Себастьян названия не понимал, и все его попытки вникнуть в суть японского слова оказывались тщетными. В конце концов, Майер сдался, решив, что это имя навсегда останется для него загадкой, попрощался с новыми коллегами, рядом с которыми он провел несколько увлекательных месяцев, и вернулся в Цюрих. Впереди ждала работа. Расшифровкой, анализом и составлением статистики полученных в будущем сканов могли заниматься только он и члены его исследовательской группы. Это условие было одним из пунктов договора, заключенного между университетом и «Одуукана», под которым Майер с готовностью подписался. В конец концов, к этому он и стремился.

Пока доктор был в Токио, Марта Бремер продолжала свой труд в лаборатории. Она звонила ему по вечерам, обыденно спрашивала, как прошел его день, рассказывала о новых приглашениях на интервью, коих в последнее время стало невероятно много, и привычно желала спокойной ночи. Он вспоминал и думал о ней с улыбкой, но не больше. Не горел желанием как можно скорее вернуться домой и упасть в родные объятия. Шесть лет совместной жизни не смогли воскресить в этих людях то, что погибло очень давно, не смогли перечеркнуть причины одержимости идеей мозгового сканера. Их прежний быт воспринимался рутиной. Они вместе завтракали, обедали и ужинали, временами гуляли по улицам Цюриха, разговаривая, как правило, об исследовании, вместе ложились спать и просыпались. Они занимались сексом несколько раз в неделю, в полной мере утоляя плотские потребности, но не испытывали друг к другу ровным счетом ничего. Эта симпатичная, притягательная женщина с длинными черными волосами, неотвратимо стареющая у него на глазах, стала частью жизни. Он привык к ее обществу, к ее запаху и вкусу, к ее голосу, но четко понимал, что нежности к ней нет, и не будет. Себастьян воспринимал Марту как нечто второстепенное, она могла покинуть его жизнь в любой момент, при этом не обрекая Бастиана на чувства тоски и одиночества… Ведь одиночество неизменно терзало душу. Он мог вернуться из Токио в пустой дом, найти там множество освободившихся пустых ящиков, что до этого были заполнены ее вещами, и равнодушно пойти в университет. И Марта это принимала. Когда Майер вернулся домой, она встретила его, словно разлука продлилась не больше какого-то дня.

– Ты голоден? – спросила она, едва он переступил порог.

– Совсем немного.

– Долгий перелет?

– Очень. Это тебе.

Себастьян аккуратно поставил на пол высокую коробку. Он решил привезти ей подарок. Спонтанный порыв.

– Что это? – Марта приподняла крышку и заглянула вовнутрь. – Деревце?

– Бонсай. Я подумал, что тебе оно может понравиться.

– Красивое. Мне нравится, правда.

– Это бук.

– Что?

– Дерево. Бук.

– Я думала, что бонсай и есть вид дерева.

– Нет. Бонсай – это искусство. Японцы его очень любят. Говорят, расслабляет.

– Ты не против, если я поставлю его на стол?

– Нет. Оно неплохо впишется. Наверное.

Марта извлекла дерево из коробки и отправилась в кухню.

– Ты будешь раздеваться? – излишне громко прозвучал ее голос.

– Да. Да, иду.

В доме великолепно пахло едой. Марта всегда готовила сама и не признавала быструю пищу, которую с презрением называла «мертвой». Она увлекалась кулинарией, учила все новые и новые рецепты, заполняла многочисленные кухонные ящички разносортными специями, радуя Себастьяна яркими вкусами и ароматами.

– Мне было скучно без тебя.

– И мне без тебя, – на автомате ответил Бастиан.

Стандартный обмен любезностями, по театральному сдержанный, но привычный, как гигиена по утрам.

– Ску-у-учно, – протянула она. – В лаборатории стало совсем пусто. Кристоф постоянно сидит за ноутбуком, печатает и что-то хмыкает себе под нос. Жутковато даже.

– Скоро у нас прибавится народу, – он поймал вопросительный взгляд женщины и тут же ответил на еще незаданный вопрос: – Мы не сможем продолжать втроем. Даже если бы Сэм был жив, мы бы все равно не справились – нам предстоит много работать.

– Не больше, чем раньше.

– Сомневаюсь.

– Это будет скучно. Даже скучнее, чем твой отъезд. Никогда не любила статистику.

– Но это самое важное. Мы долго к этому шли.

– Согласна, – Марта раздраженно тряхнула головой. – Но от этого не легче. Никогда не любила статистику.

Она поставила перед ним глубокую тарелку, до краев наполненную ароматным мясом с грибами, налила бокал вина и робко поцеловала в висок. Майер размеренно поглощал ужин и пересказывал Марте все, что она уже слышала по телефону: он говорил про квартирку, в которой его поселили, про сверкающую стеклом башню «Оддукана», про вежливых и любопытных японцев, про яркие цвета и непривычные шумы Токио. Себастьян вел монолог, женщина его учтиво слушала, и каждый из них играл свою роль – изображал близкого человека. Так было проще. Всегда. Они избегали неловкой тишины, пытались заполнять паузы рассуждениями и озвученными вслух мыслями, но оба понимали, что смысла в этом немного. Невозможно заполнить разбитый сосуд, можно создать лишь иллюзию. Временами это работало.

После сытного ужина они отправились в душ, занялись сексом, легли в постель.

– У тебя был кто-нибудь? Ну, там, в Токио? – повседневно спросила она, когда в комнате погас свет. – Ты спал с кем-нибудь?

– Нет. Конечно, нет.

– И у меня не было никого… Хоть и секса не хватало.

– Ты бы расстроилась иному ответу?

– Не знаю.

Стало неловко. Вопрос прозвучал неожиданно и неестественно, даже для их отношений. Лежа в темноте своей спальни, Себастьян чувствовал себя чужим. И женщина, расположившаяся под его боком, была чужой, чужой все эти годы.

– Наверное, я бы расстроилась… – задумчиво произнесла она. – Мне было бы неприятно. Но ведь несколько месяцев прошло. Как ты справлялся?

– Я работал. Много работал. Как-то даже не думал об этом, – он хотел закончить этот разговор как можно скорее.

– Понимаю, – женщина уловила его настрой. Она замолчала и отвернулась.

Майер погрузился в сон.

Следующие несколько недель были тихими, как знойный полдень. Там, за океаном, все новые и новые копии его изобретения покидали фабричный конвейер. В соответствии с планом японцев первые экземпляры «Ноджу» в скором времени поступят в крупнейшие больницы и медицинские центры далекой страны – в первую очередь в города, определенные указами правительства. Майер ждал, когда появится первый скан, каждый день после возвращения в Цюрих инстинктивно проверял почтовый ящик лаборатории. Машине нужно время. Людям нужно время. Но ожидание убивало.

1 2 3...6 >

На страницу:

Перейти

1 из 6