Мужчины, женщины и другие люди

Анастасия Казанцева

Мужчины, женщины и другие люди

Посвящаю Митину Александру, любимому собеседнику, другу и мужу.

The lame girl

Но речи, быстры и легки,

не соответствовали взору, —

и доверять не знал я сам

чему – пустому разговору

или значительным глазам…

В. Набоков Университетская поэма.

Она любила ходить на танцы, как все люди, страдающие физической неполноценностью.

Всегда приходила немножко раньше, условленного времени, и стремилась поскорее сесть и стать незаметной, быть похожей на других. Слиться со всеми. И в то же время она очень хотела, чтобы ее пригласили танцевать, и замирала при мысли, что такое может случиться.

Люди в своих физических уродствах похожи друг на друга более, чем люди, не отмеченные какой-либо ущербностью. Ее мечта о дискотеке, где она не зритель, а самый главный участник, эта мечта преследовала ее все юношеские годы. Своим состоянием она напоминала одну из несчастных героинь Стефана Цвейга – девушку, разбитую параличом и прикованную к креслу.

Но, слава богу, школьный период жизни закончился, а с ним и сладостно-болезненное ожидание дискотек. А во взрослой жизни танцевать приходится не так уж и часто.

– Девушка, садитесь, подв… – осекся Николаша. – Манька, Маня, ба-а! Сколько лет, сколько зим! Вот так встреча!

– Здравствуй, Николаша, – добродушно и без удивления сказала Маша.

– Манька. Тебя не узнать. Такая стала.

– У меня есть примета, по которой и неузнаваемую меня можно отличить от прочих, – съязвила Маша, но тут же опомнившись, начала быстро спрашивать, – ты-то как? Работаешь где? Как дела? Кого из наших видел?

– Дай хоть помогу тебе, что ты с пакетами стоишь? – выхватывая у нее из рук сумки, засуетился Николай. – Садись в машину, отвезу тебя домой, а дорогой и поболтаем обо всем.

– Меня никуда не надо везти, тут пешком две минуты, – Маша загадочно улыбнулась. – А знаешь что, Николаша, пойдем ко мне, а? Я приглашаю тебя на обед. Посмотришь, как я живу.

– Ну ты крутая, мать, стала, живешь на Арбате, продукты покупаешь в «Стокманне», как муж-то отнесется, что ты мужика приведешь?

Мане не понравился этот пошлый тон и неуместность подобных вопросов, стала неприятно и неуютно, как в гостях, где все тебе чужие. Своим бестактным вопросом он сразу убивал двух зайцев: узнавал, есть ли у нее муж, а заодно и прощупывал почву на предмет скорого флирта. Но она быстро справилась со своими эмоциями и весело подумала: «Спрашивает о муже, интересуется. Такой неухоженный, какой-то замученный. Куда девалась его былая элегантность, или ее и не было?»

– Ну что ты, Николаша, сказал тоже «мужика», да какой ты мужик? Ты же одноклассник мой, – при этом слове она забавно потрясла указательным пальцем перед его носом, – к тому же Вадим Валерьевич очень добрый и хороший человек и людей новых приветствует.

Мане не терпелось, чтобы Николаша согласился. Чтобы он пошел за ней, к ней в дом и ахнул от изумительно роскошной двухэтажной квартиры, дорогой антикварной мебели, подобранной со вкусом и знанием дизайнерского дела ко всему интерьеру, от обилия изящных, диковинных сувениров на полках, множества умных книг, среди которых много дореволюционных изданий с дарственными надписями профессору Ковальскому с благодарностью за прекрасные лекции от студентов. Это были книги отца Вадима Валерьевича.

Чтобы он увидел, как живут люди. Этот дом она давно уже считала своим, несмотря на то что занимала положение гувернантки-домработницы по совместительству и проживала в маленькой темной мансардной комнате. Но Маша чувствовала себя вполне уютно в семье своей двоюродной сестры Марианны и ее мужа Вадима Валерьевича. «Пусть думает, что это моя жизнь, моя квартира, мои дети, мой статус, мое счастье…» – рассуждала про себя Маша.

Она будет степенно угощать его из дорогой босхеровской посуды, нальет хорошего вина, небрежно предложит покурить эксклюзивных английских сигар, хранящихся в специальном, выписанном недавно из Лондона ящике, где поддерживается для них особая температура. А он такой зачуханный. С грязной головой, в дешевых джинсах, рыночных кроссовках. К тому же не оставляло никаких сомнений что и без работы – подрабатывает извозом. Ясно все. Бомбит. Какой-то сальный и пошлый. Но все равно она была рада его видеть. Ведь именно с ним связаны самые первые переживания неразделенной любви. И обиды, что предпочел он хромоножке удачливую и уверенную Коброву, это тоже она могла объяснить.

– А где вы познакомились? – вежливо спросил Николаша, а в подтексте стояло: «Ну и где же ты умудрилась подцепить этого старикана?»

В этой двусмысленности было что-то липкое, непристойное. Она не могла сформулировать это словом каким-то одним, единственно верным, которое отразило бы ее состояние. Она не знала таких слов. Но чувствовала себя скверно. Это непонятное «что-то» унижало ее и нарушало такое привычно-естественное настроение легкости и внутренней гармонии.

Маша проглотила и его интонацию, и этот чересчур уловимый намек на снисходительное пренебрежение и неверие в брак по любви при столь неравном возрастном соотношении.

Главное для нее было – не осуждать и, разумеется, никогда не обсуждать Вадима Валерьевича с посторонними. Да что с посторонними, даже себе в мыслях она не могла подумать о нем дурно. Этого не было. Но просто вольно, без официальностей, хотя бы про себя мысленно именовать его Вадик она не умела. Для нее он даже во сне был Вадим Валерьевич, генерал запаса. Герой Советского Союза, он был всегда прав. Всегда безупречен, и все ее внутреннее «я» благоговело и было преданно ему до крайности. Даже свою сестру Марианку, которая в общем-то и взяла ее в свой дом, пустила в свою жизнь и которая давно уже считала Маняшу таким же членом семьи, как Максика и Гишу (мраморные таксы – одногодки), даже Марианку Маша в глубине души осуждала за недостаточную любовь к Вадиму Валерьевичу. А Вадим, прочувствовав однажды, что тихоня-Маня целиком и полностью «его» человек, уже не стеснялся ее и не закрывался в кабинете, когда звонил любовнице – толстой Тамаре Петровне, своей бывшей одногруппнице, с которой связывали давние и прочные отношения полудружбы – полуродства. Маша даже один раз видела эту самую Тамару Петровну, которую Вадим по телефону называл не иначе как по имени-отчеству. По его просьбе (полушепотом, адрес записал на бумажке) Маша, скоренько накинув на плечи куртку с капюшоном, заспешила в Староконюшенный отдать Тамаре Петровне билеты в Большой, которые совсем неожиданно достались Вадиму на работе. Эту просторную квартиру поблизости от себя сделал ей, конечно, Вадим. Как узнала Маша гораздо позднее, он всю жизнь таскал Тамару Петровну за собой и селил ее в безопасной приятной близости от своей семьи. Сначала от первой, с Лелькой, а потом от второй, нынешней, с Марианкой. Она «пожила» с ним и в Питере, и в Харькове, и на Камчатке, и даже в Афганистане два раза была у него за время его службы. Случайно обнаружив свой секрет, хотя называть эту связь секретом было скорее комично, чем правильно, но, доверившись раз, Вадим больше и не скрывал своих отношений с женщиной из Староконюшенного. Было и такое, что днем, в обеденный перерыв, когда Марианна всегда сажала детей к столу, он позвонил и пригласив к телефону Машу, просил ее принести ему в «тот дом, где, Машенька, Вы уже бывали» его черный костюм и галстук «на Ваш, милочка, вкус, но поярче».

В тот вечер он вернулся домой к двенадцати и восторженно рассказывал о презентации, на которую его так некстати затащили прямо с работы. Уходил он рано, Марианна десятый сон видела, а потому и подмену с костюмом обнаружить не могла.

У Марианны, как и большинства женщин ее круга, существовал стереотип любовницы – разрушительницы домашнего очага. Хищной, алчной, длинноногой блондинки, стремящейся прибрать деньги супруга и по возможности выжать из него как можно больше. Любовница обязательно должна была быть неприлично молода, ухожена и ненасытно сексуальна. Образ увядшей взрослой некрасивой подруги мужа не мог прижиться в ее сознании как источник потенциальной опасности. Но все-таки, блюдя семейный очаг, Марианна развесила в спальне вульгарно увеличенные свадебные фотографии, где все брачующиеся редко схожи с самими собою в реальной жизни. Пара Марианна – Вадим не стали исключением, она в открытом кружевном красном платье, что придает особую нелепость ее юному белокожему лицу. Она боялась контраста возраста – красное платье скрадывало большую возрастную несовместимость и делало молодую Марианну зрелой дамой. Вадим выглядел то ли усталым, то ли недовольным, а, скорее всего, и то и другое вместе. Ему подсказали, что он должен держать «молодую» под локоток – так, чуть касаясь, налегке, а не обнимать за плечи двумя ручищами. Так он и застыл неестественно на почтительном расстоянии от невесты, что придавало всей паре вид весьма неискренний и несимпатичный. Короче говоря, свадебные фото были не лучшими из их семейного архива, и какая-то натянутая торжественность занижала трепетность момента. Но Марианна все равно любила эти фотографии и любовалась ими вполне честно. Ей доставляло радость сознание законности и стабильности ее жизни. Прочности и официальности. Она вряд ли согласилась бы на тайные отношения, какой бы страстью они ни были отмечены. Для нее публичность и само понятие социальной защиты было превыше любовных переживаний.

Такой фотовыставкой свадебной церемонии была орнаментирована супружеская спальня, как бы косвенно напоминая: «Вот, мол, мы в законном браке, не забывай об этом, милый».

А у Тамары тоже было много фоток, засунутых за стекла книжных стеллажей. Полинявших, черно-белых, очень старых по качеству и юных по изображенным на них лицам. Было только одна их с Вадимом общая фотография, где с трудом угадывался генерал-майор КГБ, а в то время студент юрфака, и тоненькая лохматая девочка, прикуривавшая у него папиросу. Он сидит спиной к объективу, за ее плечами угадываются очертания Сулахат – той женщины, которая так и лежит на спине за домбайским ледником. Это было их первое восхождение.

Категория 2Б, и оба получали первое альпинистское крещение – значок альпиниста.

Тамара пошлепала на кухню и оттуда закричала:

– Ужинать будешь?

Он, улыбаясь, пошел вслед за ней и засмеялся:

– Томка, так и говори, макароны хочешь? Хочу, конечно. Я ведь обожаю твои макароны!

Если речь шла об ужине, Тамара пользовалась исключительно макаронами – простыми советскими на вес, завернутыми в серую бумагу. Таких макарон еще днем с огнем надо было бы поискать в наше время импортного изобилия, но Тамара Петровна покупала их много лет во дворе в лавке, как по старинке она звала дворовый магазин. По утрам была неизменная яичница, а обеды не существовали попросту, на случай прихода Вадима предлагалась баночка шпрот или бутерброды с сыром.

Вадим знал, насколько она неприхотлива, и временами сердился на нее.

– Тома, что это такое?

– Как что? Вадик, это свечи. У меня лампа перегорела, хорошо, в шкафу нашла две свечки.

– Ты читаешь при свечах?! С твоей-то глаукомой? – возмущался Вадим – Завтра поедем выбирать торшер.

– Вадюша, не придумывай, мне ничего не надо.

– Томка, скажи, а почему мы не поженились с тобой сразу после второго курса? Ведь уже с того времени мы были практически неразлучны.

Томка затянулась толстой беломориной и прищурившись, стараясь спрятать улыбку, глядя на него, сказала:

– А оттого, Вадюша, что у нас с тобой не было сексуального влечения друг к другу.

«Сексуального» она произнесла, как говорили слова «фен», «крем», «секс» старые москвичи.

– Тебе всегда нравились грудастые блондинки с широкими бедрами. Правда, ты ни с одной из них не знал, что делать, когда вылезал из постели.

Она по-доброму рассмеялась. Вадим подошел к креслу, встал на одно колено, взял ее руки, прижал к губам и сказал:

– Томка, как же я тебя люблю!

Безусловно, если бы этот брак состоялся, это был бы брак по духовному расчету. Они были друг для друга самыми лучшими – близкими и понимающими с полуслова собеседниками. Слушателями и говорящими.

В жизни трудно приходит осознание, что главная роль не твоя. Что ты закадровый персонаж, не выведенный автором на передний план. Так было у меня. Когда во втором классе в буфете какой-то старшеклассник крикнул:

– А ты, хромая, чего тоже в очереди стоишь?

Я оглянулась, но никого, кто был бы похож на хромого, сзади меня не было, там вообще никого не было. Я стояла последняя. Я снова посмотрела на парня. Но он уже не смотрел на меня, а шептался с какими-то своими, видимо, одноклассницами.

Через некоторое время я забыла об этом. Перед Новым годом наш класс решили вывести в лыжный поход в Тимирязевский парк. И учительница Нина Ивановна на уроке рассказывала, где мы собираемся, надо взять термосы и сладкое.

– А ты, Машенька, – ласково обратилась она ко мне, – можешь так прийти к нам. Без всяких лыж. Будем пить чай в лесу и покормим белок.

Я так изумилась: «Почему мне не надо на лыжах?» Дома спросила маму. Дядя Боря, который в этот момент говорил по телефону, услышал мой вопрос и заспешил попрощаться, положил трубку и сказал маме:

– Можно я?

Но мать, не обращая на него внимания, не отрывая накрашенного глаза от зеркала, продолжала старательно накладывать тушь на ресницы, спокойно ответила:

– А как ты себе представляешь катание на лыжах с твоей ногой?

– А что у меня с ногой? – в испуге я опустила глаза на кончике своих тапочек.

– Что у меня с ногой? – повторила я требовательно, разглядывая свои тонкие ножки в области икр.

– Ну как что? Что? Заладила, как маленькая, что, что… – проворчала мать.

Дядя Боря попытался отвлечь меня:

– Машка, там мультики начинаются.

Но я не могла оторвать глаз от материнского лица. Я понимала, что она знает какую-то жуткую тайну про мои ноги. И скрывает ее от меня.

Николашу, а в те школьные годы он был просто Колька, я полюбила, вероятно, за то, что он не замечал моей ущербности, или делал вид, что не замечал. Может, ему нравилось, что я слабая и беспомощная – вся такая недоразвитая, без девичьих округлых форм. Он все время старался меня защитить, хотя, в общем-то, мне не угрожала никакая опасность. Но он чувствовал себя Гераклом рядом со мной.

Я наливала розовое сливовое вино, а Николаша озирался по сторонам, неуверенно и боязливо.

– Да, мать… Ну ты живешь, однако… Хорошо-о, – продолжая обводить взглядом столовую, протянул он. – Где же ты нашла…? То есть я хотел сказать… – осекся он под моим строгим взглядом – где вы познакомились с супругом? – в очередной раз спросил он, разглядывая фотографии на стене, где Вадим Валерьевич в парадной форме на награждении – седой, опирается на палку, и ему пожимает руку президент, который выглядит юношей рядом с ним. За их спиной выстроился военно-морской хор и Вадим Валерьевич – большой, красивый, очень неторопливый, уверенный, видно, что привыкший к высокому вниманию.

– Я переводила документы для его отдела, – ответила я тоном, исключающим дальнейшие расспросы.

– «И муж в сраженьях изувечен, и нас за то ласкает двор…» – начал острить Николаша.

– Прекрати! – взвизгнула я. – Вадим Валерьевич – изувечен. Да! Он с самого начала был в Афгане. С начала, понимаешь? Ты даже не представляешь себе, что такое гражданская война! Какой это ужас! Был ранен, у него протез… и остался до вывода войск.

– Вы давно женаты? – не унимался он.

– Давно, – вяло, эхом откликнулась я.

– Покажи фотки! – вдруг попросил неожиданно он. Сначала я замялась, а потом вспомнила о замечательной прошлогодней поездке по Франции, где месяц я прожила с детьми в Грюиссане – пограничной зоне между Испанией и Францией. А потом к нам прилетели Марианна и Вадим Валерьевич, и мы поехали осматривать центральную Францию, замки Луары. Для меня это было двойное наслаждение – культура и язык переплетались в необременительную и яркую полуработу – полуотдых. Николаша не переставал причмокивать, качать головой и через фотку вставлять недвусмысленные восклицания. Меня много снимали и Марьяша, и Вадик. В то лето я и правда была очень хороша – загорелая, счастливая, вполне естественно воспринималась как мать Гриши и Темочки. Одну фотографию, где я в лучах заката, а оттого слегка в полумраке мое лицо, сижу на веранде казино в Монако, за моей спиной переливается неоновый щит «Гранд Монако», Николаша рассматривал долго, а потом стал вдруг засовывать пальцы за прозрачную пленку – конвертик в надежде вытащить фотографию наружу.

– Эту я беру себе, – довольно приговаривал он, продолжая манипуляции над фотоальбомом.

Меня в очередной раз поразила его невоспитанность и какая-то пошлая манера выражать свои мысли разными звуками и жестами, а уж с альбомом и вообще выглядело некрасиво.

– Постой, Николаша, не надо, я тебе сделаю. Не разоряй альбом.

– Ага, знаю я вас – сделаешь ты, конечно! Ты вон, хвост трубой и снова улетишь по своим Парижам.

– Николаша, мы не были в Париже, – мягко поправила я его.

– А-а, все одно ваша заграница.

Мне стало так неловко и стыдно за его серость, я поспешила помочь ему с фотографией и спросила:

– На что она тебе?

– Как на что? – Николаша вскинул брови, уставившись на меня. Глаза у него по-прежнему были прекрасные. У меня, как в школе, сразу потянуло где-то в области живота. Но внешность у него явно не дотягивала до мозгов. – Буду на тебя смотреть, на свою первую… – он осекся, видимо, хотел добавить «и единственную», но, секунду промолчав, закончил, – любовь.

– Какой ты сентиментальный, Николаша! Вот уж не думала! – засмеялась я.

«Я не смогла бы строить отношения с нереализовавшимся мужиком,» – рассуждала я про себя. Мне уже хотелось поскорее отпустить его домой и остаться одной в своем привычном уютном мире. Отдаться воспоминаниям и расслабиться. Николаша подливал мне вина, я категорически прикрыла ладошкой бокал. Он засмеялся и говорит:

– Что, боишься ноги будут заплетаться?

– Что? – переспросила я.

– Ну, анекдот знаешь? – оживился он, почувствовав себя сразу увереннее в привычной среде разговоров. – В баре мужчина все подливает девушке и подливает вина. Она отказывается. «Что, боишься, ноги будут заплетаться?» – «Нет, раздвигаться» – и он громко захохотал.

Вместо ожидаемого смеха я спросила:

– А ты сам-то чем занимаешься? Где работаешь?

Он сразу помрачнел, надулся, словно его уличили за непристойным занятием и, отвечая, скорее даже, нападая на меня, начал:

– Ну мне, как тебе, не повезло. Не постучалось, так сказать, счастье в дверь неожиданно… Да…Я свою фирму открыл – вентиляции там всякие, понимаешь.

Я уже предугадывала конец и поспешила его перебить:

– Николашка, прости, милый, мне ведь надо бежать за Темчиком в школу, совсем с тобой заболталась!

– Давай подвезу? – оживился он, снова ныряя в привычную обстановку, где, очевидно, он был профи.

– Спасибо, Коль, тут минута пешком, в конце Сивцева.

Вообще жизнь у нас на Арбате, как в маленькой деревне: школы, садик, магазины – кругом наши местные. Я выбежала с Николашей и помчалась к Сивцеву. На самом деле Темчик с Гришей были в зимнем лагере на Истре. Но судя по тому, что Николаша не распознал моей лжи про школу во время каникул, я решила, что детей у него нет, по крайней мере, школьного возраста.

Дойдя до Плотникова, я свернула в Кривоарбатский переулок и нос к носу столкнулась с Тамарой Петровной.

Как ни странно, она меня узнала, хотя в предыдущие наши две встречи, казалось, смотрела мимо моего лица. Пригласила к себе на чай. Но когда мы поднялись, Тамара начисто забыла про чай:

– Машенька, мне Вадик (екнуло от того, как по-домашнему, без официальности она его назвала) говорил, вы переводчик – помогите, пожалуйста, тут немного, я совсем уже измучилась. Обложилась словарями, а текст не складывается.

Я присела к обтянутому кожей старинному столу. Комната у Тамары вся с пола до потолка была завалена книгами. Где кончались полки, начинались стеллажи, где не было приспособления, куда их размещать, – там они просто высокими стопками громоздились на полу. В пустых проемах на стенах были развешаны различные пыльные восточные сувениры. Среди них узбекская тюбетейка, маленький коврик ручной работы с белоснежным бараном и дивными горами, потертый большой бурдюк на кожаном ремне, узорчатая толстая плетка, декорированная на ручке маленьким копытцем какого-то зверя. Для меня Тамарино жилище было музеем, она улыбнулась, видя мой искренний интерес, и стала объяснять:

– Это из Абакана, а вот эта плетка из казахских степей, а это раскопки в Хакасии, а это…

Она не договорила, дверь открывали ключом.

– Это племянник, наверно…, – поспешила она в прихожую, но на пороге уже стоял Вадик. Здесь, именно в этих стенах, его нельзя было назвать по имени-отчеству. Под этими картинами и археологическими ценностями-бесценностями Вадик был просто Вадиком. Без лощености и апломба. Он нисколько не удивился, увидев меня за столом, даже обрадовался, как мне показалось, – видимо, они говорили обо мне.

– Что же ты, Томка, не кормишь Машу своими вкуснейшими макаронами? – хитро щурясь, стал подкалывать ее Вадик. Меня поразила простота их отношений при мне без соблюдения формальностей.

Вадик взял стул и, развернув его спинкой ко мне, уселся на него верхом.

– Маша, нам надо поговорить. Так, Машенька, складываются мои служебные дела, что меня отправляют на пенсию. Нет, не пугайтесь, я этому рад. Даже очень. Появится, наконец, время пожить для себя и подчиняться только любимой женщине, а не командиру.

Он достал из внутреннего кармана пиджака сигару и, медленно скручивая ее, посмотрел на меня.

– Как вы считаете, Маша, может для женщины быть привлекателен мужчина, который всю жизнь только подчиняется другим?

Я знала, о каком подчинении он говорит.

– Но это неправда, Вадим Валерьевич! Вы подчиняете всех себе…

– А! – махнул он рукой. – Дело даже не в этом. А в том, что я ухожу от Марианны. Мы с Тамарой решили объединиться и пожить вместе столько, сколько нам отпущено, – он с нежностью поглядел на нее.

Тамара была какая-то тихая и женственная. Из предыдущих встреч мне она запомнилась другой, а вот сейчас я увидела в ней беспомощную, не приспособленную к жизни женщину. И счастливую, не уверенную в своем зыбком, вдруг так неожиданно свалившемся на нее счастье. Я не знала, что ответить, и молча смотрела то на него, то на нее. Внутри я была страшно рада, потому что Вадим в моем сознании был достоин только такой женщины, как Тамара, которая могла оценить его без внешних проявлений. А как отреагировать вслух, я не знала: все-таки Марианна – моя двоюродная сестра и дала мне работу, кров, заботится обо мне, хотя я и ощущаю себя бедной родственницей на барских хлебах. Но перед Вадимом я была абсолютно искренней, и он это видел. «Я думаю это хорошее решение, Вадим Валерьевич. И я выгляжу сволочью, осуждая свою сестру, но моя симпатия всегда была на вашей стороне. Желаю вам счастья» – «Спасибо, Маша! – он обернулся к Тамаре. – Видишь, Томка, я же говорил: Машка – абсолютно наш человек!» Я почувствовала себя лишней, подумала, что, вероятнее всего, они хотят побыть вдвоем, и стала собираться. Я предложила Тамаре забрать с собой французский текст, чему она обрадовалась, но попросила в случае любой двусмысленности трактовки тут же позвонить посоветоваться с ней. Вадим совершенно неожиданно стал тоже собираться. Она грустно на него посмотрела и отвернулась к окну. Они были слишком близки, чтобы не понимать любое действие другого. Она почувствовала, что Вадим хочет поговорить со мной на улице. И разговор, очевидно, имел такую направленность, что исключался в присутствии Томы или Марианны.

Он чмокнул ее в щеку. Я даже залюбовалась ими в эту минуту – она сильно похудела со времени нашей последней встречи и от этого сбросила сразу лет десять. Мы вышли с Вадимом и пошли от подъезда вдоль дома, говоря о разных пустячных пустяках. Но только мы свернули в Калошин переулок, он тут же повлек меня в темную безлюдную арку.

– Маша, Маша, – я никогда не видела, чтобы этот седеющий красивый мужчина терял самообладание. Он отвернулся, я поняла, что он плачет. – Маша, она умирает… два месяца ей осталось жить… два месяца…

Он закусил сжатый кулак и, сгорбившись, всхлипывал громкими рыкающими рыданиями. Я стала его гладить по плечу.

– Что с ней, Вадим Валерьевич?

– Рак матки. Четвертой степени. Метастазы в легких и в печени, – он снова зарыдал в голос. – Это все я, самовлюбленный индюк. Идиот. Такой бабе жизнь загубил. Если бы она родила. Мудак. Все годы жила в тени моей жизни. Она ведь никогда ничего от меня не требовала. Ничего. А ведь я был почти всемогущ, Маша. Для меня мало чего было невозможного. Все ее желания сводились лишь к получению пропуска в закрытый исторический архив, разрешение на фотокопию каких-то там своих книжечек редких…Когда я женился на Лельке – родители так хотели, она была дочерью генерала, сраного кэгэбэшника, очень влиятельного. Это было то лето, когда мы вернулись из альплагеря. Ребята меня все осуждали, многие просто отвернулись: было очевидно, что женился я по расчету. Все видели, как мы с Томкой все лето за ручку проходили, а в сентябре я позвал всех на свадьбу. Но, к радости моих родителей, пришли лишь дворовые друзья – однокурсники каждый выдумал причину. Томка проглотила это и по-прежнему продолжала со мной встречаться. Как будто ничего не изменилось. А я… я всю жизнь, вы простите меня, Маша, за откровенность, я должен сейчас, здесь перед кем-то исповедоваться…Должен… А потом я выйду из-под этого сырого свода, снова надену свою маску, поправлю ее, чтобы сидела как литая, и, демонстрируя свою сытую уверенность, двинусь к дому, продолжая разговор с вами в полуначальственном – полуснисходительном тоне… Я всю жизнь, пока была потенция, таскался по бабам. Поимел в жизни все… Да, все… – замолчал он. – И рыбку съел, и на хер сел. Имел отличнейший секс среди своих жен и любовниц и интеллектуально-духовное удовлетворение у Тамары. Так прошла жизнь, а как секс перестал меня занимать, мне захотелось состариться вместе с Томкой. Не молодиться рядом с Марианкой, а стареть с Томкой. Да нет, Машенька, понимаешь, дело не в разнице в возрасте, нет…