Сильвия и Голландские исторические миниатюры

Цецен Балакаев

Сильвия и Голландские исторические миниатюры

Сильвия

Оргон: А как Тартюф?

Дорина: Тартюф? Когда пускали кровь

(Ей, сударь, не ему), не двинул даже бровью.

Желая возместить ущерб её здоровью,

За завтраком хватил винца – стаканов пять.

Оргон: Бедняга!..

(Ж.-Б. Мольер, «Тартюф», пер. М. Донского)

I.

Воскресным летним днём я отправился в «Фестину», в одно из самых снобистских мест Голландии. Большинство амстердамцев не подозревает ни о существовании этого теннисного клуба, ни о его значимости в жизни знати и нуворишей.

Клуб был основан принцем Оранским, супругом великой княгини Анны Павловны и большим англоманом, полтора столетия назад, и с тех пор представители королевской династии возглавляют это вожделенное, но закрытое для выскочек заведение. Количество его членов строго ограничено, и вступление новичков возможно лишь после естественной убыли кого-то из стариков. Потому чести стать членом клуба ждут, порою, десятилетиями, и на тот знаменательный день, когда велосипед вёз меня на его корты, очередников было около трёх сотен счастливцев, занесённых в список будущих партнёров принцев и принцесс крови.

«Фестина» располагается в Фондельпарке, в самом сердце Амстердама. Я шёл туда по высокопоставленной рекомендации, поскольку изучал жизнь и новшества принца Оранского, как читателю уже известно – августейшего супруга русской принцессы Анны. Голландцы относились к нему без должного пиетета, смакуя разные мнимые и действительные шалости. Но меня интересовали его заслуги, а не забавы.

Было тепло, и просторные лужайки были усеяны загорающими, повсюду бегали детишки, мимо проносились велосипедисты. Громко треща, над головою пролетали большие стаи индийских зелёных попугаев. Я следил за их полётом и невольно вспоминал старую историю. Четверть века назад я познакомился с восходящей скрипичной звездой Сильвией. Давно это было, Сильвия умерла, оставив о себе горькое чувство утраты. Я старался гнать прочь её прекрасный образ, не подозревая, что через час-другой она возродится перед моими глазами во весь рост и вмиг станет мерилом добра и зла…

Я позвонил в ворота клуба. Меня ждали, и зелёные створки гостеприимно распахнулись. Было воскресное утро, и корты пустовали. Меня встретили две знатные болтушки из свиты голландского джинсового короля. Мне доводилось встречаться с ним, и я имел представление об его окружении. Он был гомосексуален, и девицы принимали его за своего, не имея от него тайн и преданно сопровождая везде, куда он направлял свои стопы. Дамы обошли со мною весь клуб, ознакомили с трофеями и кубками, рассказали об истории почтенного заведения. Я постарался изучить там совершенно всё, вплоть до последнего гвоздика.

Подошло время ланча, и меня устроили на террасе с угощением «за счёт заведения», а болтушки, между тем, отправились размяться на корт. Я следил за ними, этими беззаботными красавицами-голландками, жившими без единой тени видимых забот. Всё давалось им легко и играючи, ибо они давно входили в свиту баснословно богатого короля текстиля.

Наконец болтушки вернулись, беспрерывно треща. Одну из них звали слегка забавно для моего слуха.

– Верочка, вы чуть-чуть русская? – спросил я.

– О, нет-нет, ни капельки! Просто как-то у нас в гостях был какой-то русский, он рассказывал истории, и моим родителям понравилось имя его дочери. Так меня и назвали. Так и записали моё полное имя: Верочка ван дер Бейк.

– А вы чувствуете какую-то связь с Россией? – пытал я её.

– Ну что ты! Я даже не знаю точно, где это находится. Слышала, что это огромная Тартария или Сиберия, где всегда холодно и голодно, где волки и медведи. Вот Карлина знает всё о России. Она шпионка.

В тёмноволосой Карлине чувствовался скрытный характер, вполне подходящий шпионке. С обворожительной улыбкой она накачивала меня хайнекеном вперемешку с мартелем, и сейчас это стало казаться подозрительным.

– Вы были в России? – спросил я её вполголоса.

– Да, я была у вас с тайной миссией. Я замужем за бостонским американцем и как-то имела бурный роман с морским офицером. Его послали в Москву. Морским атташе. И я потащилась за ним, – беззаботно прощебетала Карлина.

– А ваш муж?

– Где мой муж?

Карлина деланно завертела головой по сторонам, затем обе подружки захохотали.

– Рассекреть свои русские тайны, дорогая, – закричала Верочка.

– Это была тщательно спланированная операция, – завелась Карлина. – У меня была блестящая легенда. Я въехала в Союз куратором выставки Бостонского музея изящных искусств.

– Боже мой! Ты перетряхнула целый музей, чтобы воссоединиться с блондинчиком Фредом?

– Привезла не весь музей, а лишь дюжину скетчей Рембрандта. Затем я подарила русским ма… ма… Ах, не помню, что за «ма»!

– Матрёшку?

– Нет, дорогая, совсем не матрёшку… Как же… Макартич?

– Магарыч, – подсказал я.

– Вот-вот, магарич!

– Боже, что такое магарич?

– Бейлиз, хайнекен, тоблерон, печные таблетки с тюльпанами, оловянные ложки с мельницами… Ты сама знаешь, что туземцев надо одаривать сладкими и блестящими безделушками.

– Но зачем, Карлина?

– Затем, что русские были довольны и отпустили меня на все четыре стороны, сказав, что устроят выставку сами.

– Гениально! Виртуозно! И ты взошла на борт фрегата по парадному трапу? Вы с Фредом подняли паруса, и ветер понёс вас по морю любви! – захохотала Верочка.

– Ах, нет. Совсем нет, дорогая. Ведь в Москве нет моря. Море в Ленинграде. Мой Фред отправился туда на морской парад, а я последовала за ним в соседнем вагоне. У меня была изящная сумочка «Шанель» со встроенной шпионской камерой. Фред дал. Но на полпути меня сняли с поезда. Фред даже не заметил. Он подумал, что русские меня перевербовали.

– Боже, какая прелестная шпионская история! Я тебе завидую, Карлина! Ты Мата Хари!

– И меня депортировали, хоть и не нашли камеру. За нарушение пребывания в стране. Магарич не помог.

– А ты привезла шпионскую камеру? Что ты с нею делаешь?

– Наш джинсовый король забрал её. Иногда он тайком снимает нас, когда мы слишком шалим.

– Нас? Ему дозволено, он лапочка… Всё! Сейчас будет первая пара. Барон ван ден Браккс и этот выскочка… Забыла его имя, – объявила Верочка.

– Да, он выскочка, и называй его господином Альфонсом, – завторила ей Карлина.

Первая пара вышла на корт. Барон был моложавым джентльменом семидесяти лет. Он уверенно двигался по корту, и его противнику, моих лет, было не просто сдерживать аристократический напор. Смотреть за ними было увлекательно. Большая стая зелёных попугаев села в кустах изгороди, начав тропический концерт. Мои дамы беспрестанно тараторили, и их оживлённая беседа слилась в один ряд, в котором я не различал, кто из них что говорит:

– Этот Альфонс раздражает меня своей самоуверенностью… Да, он нахал, но сногсшибательно красив. Держится настоящим принцем… В том-то дело, что он просил подхода к принцессе… Ты что, как посмела?.. Нет, я отправила его к Хендрике… Та даст ему поворот… Но сперва воспользуется… Он сам воспользуется ею, и она глазом не моргнёт…

Эта светская беседа лилась в унисон крикам стаи попугаев и стуку мяча. И вдруг, когда эта какофония стала единым звуковым потоком, управляемым полётом теннисного мяча, в фигуре младшего игрока всё явственнее стали проступать знакомые, давно виденные черты.

– Как зовут Альфонса? – спросил я, впрочем, и без болтушек уже точно зная имя.

– Карлина, дорогая, сходи и посмотри имя в журнале, – попросила Верочка.

– Не ходите. Я знаю. Его зовут Эрик, – я остановил их.

– Откуда ты это знаешь? Ведь он только приехал из Лимбурга и здесь новичок, – уставилась на меня Верочка.

– Он уже не новичок, дорогая, – заспорила Карлина. – Вот увидишь, он запряжёт Хендрику. Она сама жаждет отдать ему всё, что имеет.

– Боюсь, что да, – резюмировала Верочка. – Наконец-то джентльмены закончили партию… – Джентльмены, поднимайтесь к нам! – закричала Карлина.

Барон, помахав рукой, скрылся из вида, а Эрик, высокий, стройный, с ослепительной улыбкой, легко взбежал по ступенькам и элегантно упал в предложенное кресло.

– Вы новичок? – сразу же спросил он меня.

– Я гость.

– О, вот как? А с кем вы? Ведь гость может прийти лишь в сопровождении действительного члена клуба, – заинтересовался Эрик.

– Он здесь по желанию нашего благородного друга, – протараторила Верочка.

– Он изучает жизнь и деяния его высочества наследного принца Оранского, – не упустила случая вставить словечко Карлина.

– Значит вы русский. Ведь только русские интересуются великими деяниями нашего принца, а не его проделками.

– Да, я русский, дорогой Эрик, и ты должен помнить меня.

– Я? Вас? Извините, но не помню.

– А Сильвию?

– Здесь произнесено женское имя? Мы её знаем? – затрещала Верочка.

– Посторонних дам вы обязаны обсуждать в другом месте, джентльмены, – заявила Карлина.

– Но потом сами всё расскажете нам! Обещайте, джентльмены, – вставила Верочка.

– Кажется, наш гость собирается похоронить безупречную репутацию всеми уважаемого кандидата в члены клуба, – веселилась Карлина.

– Честное слово, джентльмены, мы ждём скандала, – поддакнула Верочка. – Начинайте же, мы ждём!

– Может лучше встретиться в другом месте? – Эрик взял себя в руки. – Скажите, какой ресторан вам удобен, и я буду ждать вас в семь вечера.

– Вечером я иду в театр, – ответил я.

– Прекрасно, давно не был в театре и с удовольствием составлю компанию. Я возьму билеты в ложу.

– В таком случае, вечером в семь в городском театре, в Стадсшоубурге, – назначил я встречу.

– Что же там дают? Может, и мы пойдём… Мы с радостью составим вам компанию, – дружно обрадовались подружки.

– Сегодня будет «Тартюф» Мольера.

– Фи, какая скука! Там будут только пенсионеры, – расстроилась Верочка.

– Идите сами, а завтра нам расскажете, – вставила Карлина.

– Особенно о скандалах, не забудьте, – завершила Верочка.

Мои милые сопровождающие дамы позволили нам с Эриком встретиться с глазу на глаз. Мы раскланялись, и под треск зелёных попугаев я отбыл домой, чиститься, гладиться и скрестись перед посещением любимого Мольера, нечастого гостя на голландских подмостках.

II.

Моё знакомство с Сильвией началось именно с Мольера в августе восемьдесят девятого года. Тогда в антракте «Тартюфа» в МХАТе в Камергерском ко мне подошла пожилая пара.

– Вы едете в Голландию? – без предисловий спросила дама.

Я вздрогнул от предчувствия необыкновенного.

– Да, сударыня, собираюсь отбыть через две недели, на три месяца до конца ноября, – ответил я.

– Вы не удивляйтесь моему вопросу. Москва такая маленькая, что все мы знаем друг о друге. Мы преподаём в консерватории, у нас есть общие знакомые, и мы хотели бы попросить вас о небольшом одолжении.

Тут прозвенел звонок, и мы разошлись, уговорившись встретиться по окончании спектакля. Играл, злодейски священнодействовал великолепный Любшин, заставляя зал до изнеможения стонать от смеха. То был любимый, знакомый с детства мир театра, далёкий от повседневного бытия, мир интриг и заговоров, благородства и злодеяний, высоких чувств и грехопадений. Добродетель у Мольера торжествует, и потому – тем более в МХАТе – на его

спектаклях меня никогда не покидало предвкушение финального разоблачения обманщика. Этот мир существует лишь в театре, и потому мы вновь и вновь стремимся под его кров. Всё было, как обычно – прекрасные актёры, великолепная постановка и даже маленький оркестр, придававший преставлению особый, старомодный шарм.

Мольер закончился привычными бисированием и чествованием славного актёрского ансамбля, и затем с новыми знакомыми я прошёлся по Тверской.

Ещё в театре, сразу после знакомства, я догадывался, что, поскольку пара консерваторская и интересуется Голландией, то речь пойдёт о пианисте-беглеце Юрии Егорове, обосновавшемся в Амстердаме и умершем там год назад.

Отчасти, так и случилось. Старики близко знали виртуоза, победителя конкурса Чайковского, по годам его учёбы в стенах «консы» и, насколько было возможно в то время, внимательно следили за его зарубежной карьерой, радуясь каждому самому маленькому известию о своём ученике, но не позволяя себе высказываться вслух. Для многих Егоров был богом, новым мессией, и там, за границей, на чужбине, умер молодым, в расцвете сил, от неизвестной нам болезни, которой в скором времени дадут название СПИД. А через полгода после его смерти границы нашей страны раскрылись миру, и мои новые знакомые сразу же поехали в Амстердам, чтобы посетить захоронение ученика.

Всё это мы обсуждали, неспешно поднимаясь по Тверской. Когда я упомянул о концерте Егорова с голландской скрипачкой, тоже финалисткой конкурса Чайковского, записанным голландским телевидением незадолго до смерти пианиста, то старики остановились и вскричали, перебивая друг друга:

– О, то был концерт с Эми! С Эми!.. Ведь мы очень хорошо её знали. Эх, какая была бы пара… И мы не могли покинуть Голландию, не побывав на её концерте, и потому, увидев её имя на афише, поехали в Утрехт, это далеко, за тридцать километров от Амстердама. А входные были столь дороги, что нам оставалось лишь наблюдать за счастливчиками, неспешным потоком вливавшихся в концертный зал. И вдруг…

– Нет, Толя, подожди, расскажу-ка лучше я, – прервала мужа дама. – Вы только представьте себе. Из дверей выпархивает очаровательнейшее создание в длинном чёрном концертном платье с двумя билетами в руках. Моё сердце ёкнуло, и я бросилась к красавице, вцепившись ей в руку и крича дурным голосом: «Ай эм фром Москау! Консерватория Москау! Ойстрах! Рихтер! Коган! Третьякоф!»

– Боже, ты напугала её до смерти великими именами, – язвительно произнёс супруг.

– Видимо, да, – отозвалась дама довольным тоном. – Мои вопли произвели должное впечатление. Девушка замерла и уставилась на меня, словно поражённая, а затем схватила нас за руки и потащила в вожделенное нутро зала. «Пойдём! Быстро! Это хорошо!», приговаривала она по-русски.

– А я закричал, чтобы она сразу знала о нашей финансовой несостоятельности: «Мадам, но мани! Но ма-ни… Денег нет!», – весело добавил мой новый знакомый. – «Деньги не нада! Не нада… Идём быстро… Я была в консерватория. Скрипка. Коган. Великий человек… Третиакофф! Великий человек… В прошлый год. Москва красивая. Идём…»

– Мы слушали Эми из третьего ряда и оба плакали, – продолжала дама. – Она исполняла Мендельсона, как когда-то играла в консерватории, когда Ойстрах целовал ей руки, представляя москвичам. Только вот не было нашего Юрочки…

– Не забудь упомянуть о Сильвии, – вмешался супруг.

– Сильвия! Наш юный ангел-спаситель тоже играла, и не в оркестре, а соло – вы ведь, конечно же, знаете сонату фа-минор с сольными адажио и кодой? Так вот, эта девочка отыграла так, что у зала остановилось дыхание.

– Да, это была серьёзная голландская скрипичная школа. Вы ведь слышали голландцев? Кого? – с вдохновением спросил меня Анатолий Георгиевич.

Я признался, что из голландских скрипачей знал лишь Эми, поскольку та выступала у нас, записывалась и даже промелькнула на голубом экране с Ойстрахом, и за три коротких визита в Голландию четыре раза был на её концертах. Она по-особому воспринималась мною, не только блестяще вышколенной исполнительницей, но и некоей современной секс-звездой – очень бойкой рыжей, веснушчатой длинноногой девицей, самозабвенно отдающейся своему миру прекрасной музыки.

– Вот-вот, тем более. Тем более вам понравится Сильвия! – вскричала дама. – Ведь даже Эми пресная рыба в сравнении с красоткой Сильвией. Ах, как она играла…

– Суть дела в том, и в этом заключается наша просьба, что с тех пор хотим, но никак не можем послать Сильвии небольшой скромный подарочек. Самую малость, чуть-чуть. И вы нас очень обяжете, если возьмёте с собою что-то для неё. Мы очень любим Сильвию, и даже уважаем, несмотря на разницу в возрасте.

– Чуть-чуть, – снова прервала супруга дама. – Маленькую иконку. Не Рублёва, разумеется, а дешёвую…

– Из храма всех святых, что на Соколе, – вклинился её муж.

– Вы же знаете церковку на Соколе? – продолжила дама. – Она ничего не стоит, а Сильвии будет приятно. Ей так нравится всё русское…

Через две недели я улетел в Амстердам с маленьким образком Казанской богоматери для восходящей голландской звезды Сильвии де Ноорд. Кем она была и какие на неё возлагались надежды, я уже знал. Но, поскольку встреча с нею не была главной задачей, а я был поглощён собственными делами, то встретился с юной скрипачкой лишь за неделю до отбытия, во второй половине ноября.

То были прекрасные солнечные дни поздней голландской осени, тёплые, безветренные, полные золота тихо опавшей листвы. Я мчался на поезде в Утрехт на вечерний концерт Сильвии в зале Тиволи. Мимо проносились ухоженные, чистые поля, разделённые аккуратными канавами на правильные, одинаковые участки, игрушечные мельницы, пасущиеся чёрно-белые коровы, словом всё то, что радует и восхищает глаз каждого путешественника, попавшего в эту маленькую уютную страну. Счастливы должны быть люди, живущие здесь, своим трудом создающие этот уют и благоденствие, думалось мне. Мне вспоминался Пётр, завёзший к нам голландские порядки и табак, наши казаки, спасшие эти низменные земли от затопления отступающими французами. И потому, а также предстоящее знакомство, наполняли меня безмятежным покоем.

Сильвия превзошла мыслимые ожидания. Высокая тонкая блондинка, очень привлекательная, живая и по-детски искренняя, играла Мендельсона на Страдивариусе. Зал был полон каким-то чудесным светом, исходящим от каждого её движения, от каждого взмаха смычка. Всё вокруг переливалось поющими, ликующими звуками. Дирижёр ловко скакал кузнечиком на маленькой трибуне, рискуя свалиться в зал, затем замирал, останавливая оркестр, и тыкал палочкой в Сильвию. Плечи её оживали, старинный Страдивариус описывал стремительный полукруг, и волшебная музыка волной обрушивалась в зал. За скрипичным концертом, в первом отделении, последовали «Гебриды», и затем дважды на бис высоко, виртуозно и призывно-торжествующе прозвучал сольный марш Мендельсона.

Концерт завершился и, по договорённости с Сильвией, я отправился в её уборную. Она распахнула дверь с самым восторженным выражением лица.

– Вы из Москва? – вскричала она. – Ваш подарок из Москва?

Я вручил ей образок.

– О, боже! Красота! Как её зовут? Кто она? – спросила Сильвия.

– Это иконка Казанской богоматери, покровительницы всея святой Руси…

Дверь открылась, и в уборную вошёл высокий, очень привлекательный молодой человек во фраке и с белыми лайковыми перчатками в руках. Он выглядел денди.

– Эрик, кайк! Смотри!… Хет бент Казаан Махд! Богоматерь!.. – восторженно закричала Сильвия.

Затем, немного смутившись, представила вошедшего. – Это Эрик, мой бой-френд…

После некоторой паузы, видимо вспомнив, как говорят в России, она поправилась:

– Он мой друг. Кажется, он жених. Я для него играла марш Мендельсона. Но он ничего не понял.

Однако Эрик опустился на одно колено и торжественно извлёк из-за пазухи золотую бархатную коробочку.

– Дорогая, обожаемая Сильвия. Прошу тебя осчастливить меня. Окажи мне честь выйти за меня замуж. Наш гость из Москвы свидетель моих чувств к тебе.

Сильвия схватила иконку, поцеловала её и бросилась в объятья Эрика. Я невольно стал свидетелем их счастья. Затем мы вышли с Эриком на свежий воздух и, дождавшись Сильвию, отправились праздновать в старое кафе у собора святого Мартина, самого почитаемого святого в Утрехте, где просидели до трёх ночи, пока нас не выставили за дверь. Молодая пара ни за что не хотела отпускать меня, и мы отправились к отцу Сильвии, который, по её словам, должен быть рад принять нас в столь поздний час.

Отец её, королевский географ, жил в отшельническом уединении в маленьком, но уютном домике среди заповедного леса в Буннике, в географическом центре Голландии. До самого утра мы сидели, укутавшись в пледы, у костра, беседуя об истории страны, об окружающих местах, о том, как голландцы терпеливо и настойчиво создали эту землю, пядь за пядью отвоевав её у моря.

С восходом солнца Сильвия с Эриком уехали, оставив меня, ибо теперь её гостеприимный отец ни за что на свете не был согласен расстаться со мною, не ознакомив со всеми прелестями местного быта. Весь день нас посещали гости, это были разные люди, но все живо интересовались моей родиной. «Перестройка» и «Горбачов» не сходили с их уст, и то были живой интерес и участие к нам, к освобождённым советским людям.

Тот день остался в памяти приятным воспоминанием. Над головами, громко крича, летали зелёные попугаи. Легенда гласит, что они сбежали на волю от контрабандистов, но молодёжь верит, что они потомки попугая-паракита гитариста Джими Хендрикса. Эти экзотические птицы привносили ощущение необычности и неизведанности. О, этот чудный мир, открывшийся новой гранью. Всю дорогу до Амстердама в моём сердце билась и металась волшебная скрипка Сильвии.

III.

В последующие годы я периодически наезжал в Голландию и следил за стремительной карьерой Сильвии, изредка бывая на её концертах и ещё реже – встречаясь с нею. В последний раз мне довелось увидеть её на сцене амстердамского Концертхебау, где она замечательно исполнила Стравинского с нашим дирижёром Кириллом Кондрашиным.

Примечательным то посещение было и тем, что концерт я смотрел в обществе бабки Сильвии, старомодной девяностопятилетней дамы. После концерта Сильвия живо интересовалась, как играют Стравинского в России, и играют ли вообще, поскольку раньше его замалчивали. А бабку волновал лишь один животрепещущий и важный вопрос: почему, будучи помолвленной уже пять лет, её внучка до сих пор не замужем? Вопрос был неприятен Сильвии. Она отмахивалась и отговаривалась тем, что Эрик занят, что пока у него не идёт дело, но всё уже устраивается, и в следующем году он намерен купить большой дом между Амстердамом и Утрехтом, где они устроят студию для записи музыки.

– Доживу ли я, моя дорогая, до радостного мига, когда увижу правнуков? – гнула своё бабушка.

– Этого ты дождёшься, если проживёшь до ста двадцати пяти, – отрезала Сильвия. – Сначала мне следует сделать карьеру. Я должна завоевать весь мир…

Слова её не казались мне похвальбой, ведь Сильвия была воистину замечательной.

Следующие несколько лет я не был в Голландии, и отправиться туда я смог лишь летом девяноста восьмого. Уезжая, я зашёл к Анатолию Георгиевичу, овдовевшему, сильно сдавшему и потрёпанному пост-перестроечными бурями. Он снова вручил мне Казанскую богоматерь, в этот раз большую золочённую икону, попросив найти возможность провезти её и вручить Сильвии.

С трудом удалось мне вывезти икону. Таможенному служащему с рыбьим взглядом я долго безуспешно объяснял, что дорогая икона моя личная собственность, что вывожу её для своих личных нужд, что без неё я никуда не отправляюсь, что она всегда со мною, и днём, и ночью. Поначалу моя горячая речь перешла в усталый безнадёжный бубнёж, и, наконец, ему первому надоело, и он благословил меня на выезд, вписав в мою декларацию вывоз одного предмета искусства с обязательным обратным ввозом.

К разочарованию, я не смог найти следов Сильвии. Её телефоны молчали, а наведение справок и изучение музыкальной прессы не дали результатов.

Пробыв две недели, я оставил икону на хранение доверенному лицу. В Шереметьево мне пришлось соврать, что декларация то ли утеряна, то ли украдена, и на том дело закончилось.

Сразу по возвращению случился очередной кризис, который не пережил Анатолий Георгиевич. И через год, снова вылетая в Амстердам, я дал себе слово найти Сильвию, чего бы то ни стоило. Я должен оставить дела, разыскать её и отдать икону, как последнюю волю старого консерваторского профессора. Но тщетно я пытался найти какой-либо след скрипачки, её отца или кого-то знавшего её. Наверное, она вышла замуж, сменила имя и уехала в Америку, либо в Японию, Китай, Австралию, Бразилию или бог весть куда, иногда думал я, пока, наконец, мне не выпал счастливый случай.

Как-то раз я был на очередном светском приёме, на «высоком чае», где Эми представляла благородному обществу свою скрипичную школу. Улучшив момент, я подошёл к ней, но на вопрос о Сильвии она ответила глухим молчанием. Я не отставал, но Эми продолжала отнекиваться.

– Сильвия? Я ничего не знаю о ней. Нет-нет, я не знаю, не спрашивай…

В конце приёма я снова подошёл в ней.

– Эми, мне важно найти Сильвию. Помоги, чем можешь. Я прошу не для себя, я ищу не по своей прихоти. Мне обязательно надо передать подарок от её друзей. Они умерли. Я дал зарок найти Сильвию и отдать подарок, как их последнюю волю.