Назови меня по имени

– Мам, где спички? – Петька подпрыгнул на стуле. – Я кое-что вспомнил.

– Спички? – Машины мысли были всё ещё далеко.

– Написать желание на бумажке. Потом быстро-быстро поджечь эту бумажку, а пепел выпить. – Петькины глаза сияли в ожидании новой игры.

– Давай сюда бокал, поджигатель. – Маша снова, уже который раз за сегодняшний вечер, собралась с силами и вернула себя в реальность. – Не выдумывай. Загадывай уже как есть.

Кремлёвские куранты отбивали первые удары, а Маша пыталась втиснуть в двенадцать секунд все свои желания. В этом году ей нужно было затянуть себя в крепкий узел, найти научного руководителя и наконец-то начать писать диссертацию. Наследница знаменитого деда, академика Иртышова, обязана была рано или поздно получить учёную степень.

Хорошо было бы загадать ещё, чтобы каким-нибудь чудесным образом в этом году удалось погасить долг по ипотеке. И последнее, главное желание: Марк. Самое простое – загадать, чтобы он наконец позвонил. Но Маша решила не размениваться по мелочам. Пусть Марк… Что? Что бы такое попросить у курантов, чтобы Марку это было по силам? Пусть он подарит ей кольцо? Переедет к ней жить? Или хотя бы приезжает в гости каждую субботу? Каждое желание требовало соблюдения множества условий, а продумать их до конца у Маши не было времени.

– Ура-а-а! – крикнул Петька. – Где бенгальские огни?

Тихо подрагивали стёкла окон, стены и даже дверца платяного шкафа – вещи Машиной квартиры отражали последний удар ушедшего года. С экрана телевизора уже звучал гимн России. Петька знал слова нового гимна, он учил их в школе, а Маша не знала, она помнила только тот вариант, где говорилось про «союз нерушимый» и про «партию Ленина».

Она залпом выпила вино и положила в рот виноградину, которая после кислого шампанского показалась ей слишком сладкой.

– С Новым годом, Петька.

Сын пил уже третий бокал лимонада и заедал салатами, их количество таяло на глазах. Шапка всё ещё красовалась у него на голове.

Под нижними ветками ёлки лежал свёрток из жёлто-коричневой крафтовой бумаги, перетянутый декоративной верёвочкой. Это был подарок для Марка, книжка стихов одного известного поэта Серебряного века 1912 года выпуска, тираж 300 экземпляров. Не репринт, а настоящая, потрёпанная, с коричневым пятнышком на обложке. Рядом с Марком Маша становилась настоящей транжирой, но как тут устоять, когда прекрасное издание само идёт к тебе в руки? Переминаясь с ноги на ногу в букинистическом магазине, она мысленно пересчитывала свободные деньги, плюсовала к ним сумму, только что полученную после занятия с учеником. Пыталась свести концы с концами, придумывала, на чём бы сэкономить: на парикмахерской? На бензине? Не платить в этом месяце за электричество, а в следующем заплатить сразу за два? Пасьянс в Машиной голове никак не сходился, внутренний голос говорил ей, что нужно скорее ставить книгу на полку и уносить ноги из магазина, где полно соблазнов, но как-то само собой – «Эх-х!» – решение было принято, книга куплена, а финансовые расклады разметались во все стороны, чтобы никогда не сойтись.

– Петька, а поехали кататься по ночной Москве? – вдруг предложила Маша.

– Э-э-э?.. – Глаза у Петьки расширились. – Ты же только что шампанское пила! Целых два бокала!

– Будем считать, это детское шампанское! – Маша потрепала сына по волосам. – Быстро одевайся, чего сидишь? Новый год на дворе.

Петьке не требовалось повторять дважды: поездка обещала много интересного.

Они дождались лифта. Грузовая кабина сначала проехала на девятый этаж и уже после, на обратном пути, открыла свои двери перед Машей и Петькой. В лифте пахло мочой, и они вошли в кабину аккуратно, стараясь не наступать на мокрое.

Во дворе светили фонари. На задворках микрорайона, где прохожих было мало, Петька взорвал – одну за другой – три самодельные петарды. Две первые, отброшенные в снег метров на пять, бабахнули громкими, ослепительно яркими вспышками. Последняя же полыхнула прямо в воздухе; ещё не коснувшись земли, она зашипела, выбросила в воздух сноп искр и превратилась в сияющую фиолетовую астру.

Каждый раз, когда сын поджигал петарду, Маша непроизвольно напрягалась и задерживала дыхание. Ей казалось, что взрывчатка обязательно полыхнёт прямо у Петьки в руках; слишком уж долго сын вертел в руках зажжённую горючую смесь. Но ребёнок проделывал свои пиротехнические манипуляции настолько ловко, что во время третьей, последней вспышки Маше стало понятно: это не первый его эксперимент. Наверняка сегодняшнему салюту предшествовало несколько пробных запусков.

Когда последний фейерверк погас, Маша нервно засмеялась – наконец-то испытание огнём закончилось.

Выражение гордости ещё несколько секунд держалось на Петькином лице, но постепенно сменилось растерянностью. Эффект от салюта, на который он потратил несколько свободных вечеров, получился гораздо скромнее, чем ожидалось. Мальчишка уселся на переднее сиденье «тойоты», пристегнул ремень. Ещё раз коротко глянул на мать и отвернулся, уставившись в окно.

– Ты стараешься быть весёлой.

«Тойота» медленно ехала по Королёву. Со стороны Акуловского водоканала раздавалась непрерывная праздничная стрельба, ей вторили залпы из-за станции Болшево, из района Старого Сквера.

Только звуки петард в подсвеченном фонарями небе говорили о том, что Новый год добрался до небольшого подмосковного города. За пять лет жизни в Королёве Маша так и не привыкла к тому, что новогодняя иллюминация здесь ограничивалась лишь центральными улицами, проспектом, площадью и парком. Прожекторы освещали мозаику «Покорители космоса», по периметру прямоугольных колонн Дома культуры бегали синие огоньки, а отдалённые районы так и лежали хмурые, погружённые в аскетичное свечение обычных городских фонарей.

Вскоре «тойота» выехала на Ярославское шоссе, а Королёв остался позади. Над Машиной головой уже хитро сплетались и расплетались ленты развязок Московской кольцевой. Справа по борту мелькнула улица Вешних Вод, по левую руку появился и исчез новый торговый центр, на месте которого раньше была долгая стройка. Вдоль шоссе горели тонкие нити жёлтых и синих гирлянд. За две минуты Маша насчитала пять ёлок, заметных со стороны дороги. Перед ней лежала Москва, город, где Новый год празднуют с размахом даже на самых окраинах.

Проработав в столице восемь лет и прожив в ней три года, Маша знала, что сегодняшняя ликующая Москва принадлежит ей по праву – так же, как и любому другому москвичу, будь то житель Бульварного кольца или не имеющий московской регистрации приезжий, тот, что нелегально снимает комнату на окраине. Москву Маша любила – пожалуй, именно так шекспировский Просперо любил остров, который его приютил.

Маша и в самом деле чувствовала себя сродни волшебнику: ведь сотворила же она своё первое волшебство в Новом году для Петьки – полёт над Москвой, усыпанной праздничными блёстками. Их мерцание отдавалось в ушах чуть слышным тремоло, звуком серебряного оркестрового треугольника: «Динь-нь!»

По Садовому кольцу бежали автомобили. Пунктирные блёстки оплетали стволы деревьев и фонарные столбы. Когда автомобиль уже летел по центру, пошёл снег – сперва редкий, а потом он повалил с неба неуклюжими тяжёлыми хлопьями. Там и тут хаотично появлялись белые вспышки, они освещали контуры остроконечных высоток, мостов, деревьев.

Кутузовский проспект Маша постаралась проехать как можно быстрее; именно отсюда лежала самая короткая дорога до работы, о которой не хотелось вспоминать. Потом свернула на Третье кольцо, потом – на Сетунский проезд.

– А Сетунь – это от слова «сетовать»? – спросил Петька сонным голосом.

– Нет, это «болото» или «трясина». По-древнерусски.

На повороте к Воробьёвскому шоссе стоял гаишник; кто знает, что он там делал в новогоднюю ночь и каких нарушителей надеялся изловить, но Маша удивилась и испугалась, ударила по тормозам и, готовясь к худшему, напряжённо сжала руль. Человек в зелёном жилете равнодушно смотрел в другую сторону. Когда машина автоинспекции осталась позади, Маша громко выдохнула. Она уже повернулась к сыну, чтобы сказать, как им повезло на этот раз – доехать до смотровой площадки и не попасться в лапы родной автоинспекции.

Петька спал, прислонившись к боковому стеклу. Волшебство кончилось, серебряный треугольник умолк. Маша что-то не рассчитала, не успела, да и разве это возможно – опередить детский сон, когда циферблат показывает уже без малого два часа ночи.

Вдоль всей Университетской площади стояли плотно припаркованные автомобили. Парочки и шумные компании прохаживались по улице напротив смотровой площадки. Пешеходы бесцеремонно заняли всё пространство, включая проезжую часть.

Маша заглушила мотор, оперлась на руль руками и подбородком. Как только дворники перестали работать, лобовое стекло сразу же покрылось снежными кляксами. Смех празднующих горожан, крики и залпы салютов с запозданием доходили до Машиного слуха. Люди теперь казались ей далёкими, почти инопланетными жителями, может быть, даже антиподами, обитателями другого полушария.

Она сидела, облокотившись на руль, и смотрела на стекло, залепленное снегом, – пять минут, десять, двадцать. Волнами до неё докатывался ритм какой-то популярной песни, он то нарастал, то стихал. Маша медленно приходила в себя после полёта по ночной Москве и уже не понимала, для чего он был нужен, этот полёт.

Так и заснуть недолго, подумала она и представила себе, как они с Петькой утром первого января просыпаются в машине, припаркованной на Воробьёвых горах. Ни тебе кофе сварить, ни зубы почистить.

Маша включила левый поворотник и в несколько приёмов, переключая передачи, медленно отчалила от поребрика – так, до сих пор по-петербургски, она называла московский бордюр. Маша долго переучивала себя говорить правильно и почти уже было переучила – а вот сегодня снова выскочило это корявое словечко.

Её «тойота» аккуратно проползла мимо смотровой площадки. С противоположной стороны возвышались роскошные зубцы высоток Московского университета, подсвеченные цветными прожекторами.

За окнами раскачивались дома и деревья. Когда по правой полосе на большой скорости промелькнуло несколько автомобилей, Маша вдруг поняла, что тащится по проспекту еле-еле, совершенно бездумно и бесцельно. Она вдавила педаль в пол. Фонари, сонно глядевшие сквозь мелкую снеговую пыль, наконец рванулись с места и побежали.

Маша кружила по улицам, ехала куда глаза глядят и сама не заметила, как оказалась на Маросейке, а потом уже и на Покровке. Несмотря на развесёлый свет рекламных вывесок, ночь стала темнее и глубже. Праздничная подсветка мигала, а больше на улицах движения уже почти не было – автомобили стояли припаркованные во дворах и вдоль проезжей части. Город отгулял, отплясал свой законный праздник и постепенно погружался в сон, ещё зыбкий и некрепкий.

«Тойота» повернула, и за окном показалась светлая башенка с квадратными зубцами. Маша зарулила во двор.

Свет уличного фонаря ударил по глазам. На пассажирском сиденье тревожно заворочался Петька. Он разлепил веки и, сопя, попытался разглядеть картину за окном.

– Мам? Мы что, приехали к дяде Марку?

Маша нашла в себе силы бросить взгляд на окна первого этажа, те, что находились справа, прямо над крышей машины.

В окне горел свет. Неяркий – значит, в комнате зажгли не большой потолочный светильник, а лампу-ночник. От ночника текли мягкие волны приглушённого оливкового оттенка, и Маша ещё несколько минут, как завороженная, следила за его колыханием.

Глава 3

Зайцы-зайцы, просыпайцы. Зайцы-зайцы, умывайцы.

Зайка первый и второй. Тот, кто первый, тот герой.

Ненавистная песенка. Интересно, кто её выдумал. Может, отец? Хотя будить дочерей по утрам было именно маминой работой. Бабушка тоже пела про зайцев – летом, когда внучки жили на даче. Нина Александровна повторяла только первую строчку и никого не призывала вскакивать с кровати и быть первым – за лето сёстры отвыкали от борьбы за умывальник.

Счастье, когда тебе тридцать четыре года, ты в доме старшая, и утром (ну, хотя бы в каникулы) тебе позволяется спокойно лежать в кровати и досматривать сон, а не лететь опрометью в ванную, чтобы доказать, что ты герой и ты первая, ты, ты, а не твоя заспанная старшая сестра, которая ищет под кроватью свой тапочек и никак не может его найти.

Маша сделала усилие и села. Нашарила на спинке стула старый махровый халат, запахнула его и направилась в ванную комнату – никто её туда не гнал, но повторно засыпать она не умела. Если в голову попала какая-нибудь тревожная мысль и побежала по кругу – бессмысленно лежать и мучиться: лошадка всё равно пробежит столько, сколько ей положено.

Прежде чем лечь спать, они с Петькой сгрузили грязную посуду в раковину, но стол, выдвинутый на середину комнаты, так и не убрали.

Хрущёвские квартирки однотипны. В детстве Маша видела много таких квартир, когда бывала в гостях у школьных подружек, но никогда не думала, что ей самой придётся жить в подобных условиях. Раньше её всегда поражали и теснота, и однообразие маленьких жилищ, и незамысловатая мебель, вписанная в убогие пространства. А сейчас – ничего. Жить можно.

В хрущёвке не может поместиться большой обеденный стол – а у них в Ленинграде был именно такой стол, сработанный из покрытого лаком морёного дуба, и занимал он половину гостиной. Раскладная конструкция, которую Маша вчера вытащила из угла и накрыла скатертью, обычно стояла в маленьком пространстве между окном и стеллажом. Это было Машино рабочее место, здесь она по вечерам проверяла самостоятельные работы учеников. Так работать можно было хоть каждый вечер – пока директриса не добавила в школьный устав пункт, запрещающий проверку тетрадей на дому.

Две бутылки шампанского – детское и настоящее – всё ещё стояли открытые на краю стола. Вернувшись из ванной, Маша с досадой подумала, что напитки пора выбрасывать.

Подумала, придвинула к себе стоящий на столе пустой бокал и налила его до краёв. Кислое, тёплое, но пить вполне можно.

Какая безумная новогодняя ночь! Ожидание Марка и поездка в Москву в пьяном виде, да ещё и с ребёнком на борту. Не дай бог, Петька расскажет о поездке своему отцу. У бывшего Машиного мужа, подкованного в юридических делах, наконец-то появится повод отобрать у неё ребёнка – а Маша всегда боялась, что Петькин отец однажды это сделает. Но нет, Петька не расскажет, успокоила она себя. Он не такой. Иначе бы она ни за что не отпустила его в Петербург на новогодние каникулы.

Сегодняшний день и завтрашнее утро следовало посвятить Петькиным сборам перед поездкой в родной город. Если бы хоть раз на каникулах у неё была возможность взять и забыть, что у Петьки есть отец! Но забыть об этом было невозможно, ведь в Машиной квартире о Петькином отце напоминали очень многие вещи.

Петькина комната была набита этими напоминаниями снизу доверху. Здесь стояла самая дорогая техника и мебель, и вся она была куплена Машиным бывшим. Когда они только переезжали в Королёв, Петькин отец время от времени звонил Маше и требовал напомнить размеры новой комнаты сына. Маша делала замеры, а через неделю к ним приезжали рабочие и поднимали на седьмой этаж то шкаф, то письменный стол, то раскладной диван с ортопедическим матрасом.

– Офигенно! – восхищался Петька. – Мам, приляг, ну приляг же, тебе обязательно понравится!

– Вот ещё! – Маша оставалась непреклонной. – Сам валяйся на своём диване.

– Ну ма-ам! Тебе тоже нужно купить такой матрас!

Маша нашла в интернете фирму-изготовителя и попыталась рассчитать стоимость заказа. Стало понятно, что покупку эту, необязательную и несоизмеримую с Машиными доходами, отец ребёнка сделал с явным расчётом уязвить самолюбие бывшей жены.

Точно так же Андрей поступил, когда Петька захотел новый компьютер с начинкой для игр. Технику просто привезли и установили, даже не спросив, согласна Маша или нет.

Экран телефона мигал, память сообщений переполнилась. Сначала Маша открыла послание от Марка, отправленное в пять утра: «Дорогая Мышь, поздравляю с праздником! Желаю тебе любить меня, в новом году и всегда. Твой Марк».

Не позвонил, так хоть написал. Настроение заметно улучшилось, и она безразлично пролистнула следующее сообщение – длинное поздравление от старшей сестры. Ей совсем не хотелось читать плохое стихотворение, скопированное откуда-то из Сети.

Московская подруга Ирка коротко поздравляла их обоих – её и Петьку – и напоминала о запланированной поездке в лавру; Маша обещала отвезти её туда на праздниках. Ирка собиралась провести хотя бы один день вдали от дома, ей очень хотелось отдохнуть от обязанностей домохозяйки и матери двух детей, старшему из которых недавно исполнилось десять, а младшей, Машиной крестнице, – четыре.

Отправив ответное поздравление Ирке, Маша добралась и до запоздалого сообщения от матери, Ираиды Михайловны Иртышовой. Открыла его и сразу же закрыла. За последние восемь лет они с матерью едва ли перебросились несколькими словами. Давняя ссора вылилась в жёсткое обоюдоострое противостояние, и вот уже восемь лет ни одна сторона не спешила сдавать позиции.

Отцовские короткие послания нельзя было спутать ни с чьими другими. Лаконичные, изобилующие сокращениями, написанные большими буквами: отец плохо видел и поэтому маленькими писать не любил. Он всегда забывал, где в меню телефона находятся знаки препинания, и писал, не обращая внимания на запятые.

Перечитав отцовское поздравление, Маша улыбнулась. Когда она была маленькой, первое января в семье Иртышовых безоговорочно принадлежало отцу.

Когда родители разошлись и отец стал жить отдельно, со своей новой женой Натальей, у сестёр Иртышовых установилась новая традиция – «папины прогулки» первого января. Обычно отец водил дочерей на городскую горку, брал билеты во Дворец пионеров и на ёлки в Филармонию. Вечер завершался в кафе-мороженом, где сёстрам дозволялось заказывать столько сладостей, сколько они могли съесть.

Однажды в самое предновогодье Алька свалилась с респираторной инфекцией, и первого числа у неё всё ещё держалась высокая температура. На прогулку с отцом пошла одна Маша, и это была особая прогулка.

Все прошлые годы Алька по дороге болтала без умолку и задавала отцу самые разные вопросы, а папа отвечал, предварительно откашливаясь – так обычно откашливается лектор. А в этот раз отец шёл молча. Казалось, он вовсе не обращает внимания на дочь. Когда перед ними над проезжей частью мигал светофор, доцент Иртышов нащупывал Машину руку – и так же машинально отпускал её на противоположной стороне улицы. Молчание тревожило, и девочка боялась, что папе с ней неинтересно. С Алькой интересно, а с ней, Машей, – нет.

Алька была старше почти на два года. Сестра росла общительной и обаятельной, а мамины приятельницы, родственники и отцовские коллеги – все в один голос повторяли, что уж старшая-то Иртышова обязательно вырастет красавицей. Алька не прилагала усилий, чтобы нравиться окружающим, но Маша, хотя поначалу и завидовала такому сестриному успеху, никак не могла понять, почему ей самой после долгого общения с сестрой так быстро становится скучно. Гораздо позже она догадалась, что всё дело в Алькиной непосредственности, в умении быстро забывать обиды и не слишком-то задумываться: ни о вещах, которые говорит она сама, ни о том, как отнесутся к сказанному окружающие.

С Машей всё выходило гораздо сложнее. О ней знакомые говорили: «умненькая, вся в отца» – потому что больше им сказать было нечего. Дети во дворе не очень-то любили играть с Машей, а один мальчик даже назвал её злюкой, но девочка на удивление спокойно это восприняла. Она знала: папина дочка у них в семье одна, и, если папа тоже не слишком-то часто улыбается, это совсем не значит, что он злой или какой-то неправильный – просто не все чужие люди верно его понимают.

Маша с отцом гуляли по новогодним улицам – казалось, даже автомобили двигались заторможенно, а люди ходили сонные, словно в замедленной съёмке. Маша не запомнила из той давней прогулки почти ничего, кроме огромного Деда Мороза в синей шубе, которого городские власти поставили на Невском возле жёлтой стены Гостиного Двора. Маше Дед Мороз казался невероятным великаном, его шапка достигала высоты арочных проёмов на втором этаже Гостинки. Девочка вдруг вообразила себе, что, если вдруг подует ветер, махина рухнет на мостовую и придавит всех прохожих. Под самой кровлей торгового комплекса, над головой новогодней фигуры висел красный плакат «Решения 26-го съезда КПСС претворим в жизнь!». Маша читала плакат и успокаивалась: уж партия-то, наверное, позаботилась о том, чтобы Дед Мороз крепко стоял на своих двоих.

Проходя мимо, отец неожиданно воскликнул:

– Ну и чучело! Надеюсь, они хорошо его закрепили.

Маша засмеялась и успокоилась. Оказалось, они с отцом даже думали одинаково! Ей вдруг открылось, что для того, чтоб двум людям быть счастливыми вместе, разговоры совершенно необязательны. Никакого кафе-мороженого в тот день ей уже не хотелось.

Маша накинула пальто и, прихватив бокал, вышла на балкон. День стоял зеленовато-серый, тусклый.

Перед глазами снова и снова навязчиво возникало мягко подсвеченное окно первого этажа знакомого дома в Колпачном переулке. Она уже никогда не узнает, ночевал ли там сегодня маленький Хомяк, а может быть, в квартире гостила бывшая жена Марка. Маша ни за что никому не расскажет о своей слабости и теперь ещё долго будет чувствовать себя кем-то вроде галки, приблудившейся с Ивановского подворья, галки, что случайно летела мимо и заглянула в чужое окно.

Существо, которое пришло незваным и ушло никому не нужным. Давным-давно в Машиной жизни, кажется, уже было что-то подобное, её совершенно точно кто-то однажды так назвал, вот только нужно вспомнить когда и кто.

Сигарета отлично прояснила мысли, и, даже не сделав ещё третьей затяжки, Маша уже вспомнила, кто и когда говорил ей слова, так цепко засевшие в её голове. Дело было связано с одним тайным знанием, которым старшая сестра однажды щедро поделилась с младшей.

– Мама сказала, что у них с папой уже давно всё расклеилось, – скорбно поведала Алька, сидя на кровати в детской.

На старшей сестре были надеты трикотажные колготки фиолетового цвета, которые всегда собирались гармошкой. Ноги она выгнула колесом: коленки растопырила, а носки смотрели друг на друга.

– Всё расклеилось ещё до твоего рождения. Так мама сказала.

В Алькиной интонации звучало превосходство – власть знающего человека над незнающим. Маша сидела внизу, на ковре, и смотрела на Алькины ноги.

– Врёшь. – Маша очень старалась, чтобы голос её звучал как можно более безразлично. – Если бы у них с папой всё расклеилось ещё до меня, то я бы никогда не родилась. Дети рождаются, если мама и папа друг друга любят.

– А вот мама сказала, – Алька гнула своё, – ты родилась случайно.

В детстве Маша ещё не вполне понимала, что от сказанного слова может быть больно.

– Враньё, враньё! – прошипела она.

Потом подползла ближе и пнула Альку, целясь в коленку. Потом ещё и ещё. Ей хотелось разбить противный фиолетовый эллипс.

– Дура, дура, Машка дура! – отбивалась Алька. – Ты родилась случайно, поняла? Никто не хотел, чтобы ты родилась. Мама сказала!

Она тоже начала пинаться – её тапочки на жёсткой подошве мелькали прямо возле Машиного лица. Младшей сестре оставалось только уворачиваться – она так и не догадалась встать с ковра, а старшая быстро приняла выгодную оборонительную позицию. Наконец младшая извернулась, схватила старшую за ногу и укусила чуть повыше лодыжки. Алька взвыла и рухнула на пол.

– Ты случайная, случайная!

Девочки катались по полу, вцепившись друг другу в плечи, в волосы – во всё, до чего можно было дотянуться. Они пыхтели и визжали – пока не прибежала бабушка и не задала им ещё большего жару.

Кстати, взрослая Алька начисто забыла про драку. Как-то раз через много лет Маша пыталась напомнить ей про себя «случайную», но сестра только мотала своей красивой головой и расширяла глаза, миндалевидные, чуть зауженные к вискам, подведённые тоненьким чёрным карандашом.

Ф-фух. Ну, вот теперь всё встало на места, сказала себе Маша и потушила окурок.

Ничего, мы ещё поглядим, кто здесь в вашем прекрасном мире случайный. Кто здесь нужный, а кто ненужный, подумала Маша, глядя вниз, на голые кроны деревьев, на крыши домиков частного сектора.

До окон седьмого этажа доплыл запах дыма берёзовых дров; там, внизу, жители частного сектора топили печи. Запах воздуха над подмосковным городом, на окраине которого стоял Машин дом, невозможно было спутать ни со столичным, ни с петербургским. Печной дух стал неотъемлемой частью её новой родины.

Когда Маша уже домывала посуду, стукнула дверь детской. В коридоре появился Петька. Он стоял на полу без тапочек, в одних трусах и майке, потирая глаза основанием ладони.

– Обуйся! Простудишься.

Маша домывала противень, на котором остался пригоревший жир.