Любовь колдуна

А пока она водила племянника гулять на Тверскую, к пожарной каланче, возвышавшейся над домом генерал-губернатора. Такие же каланчи торчали и в других местах Москвы. На них маячили фигуры в сверкающих медных касках – дозорные. Чуть завидит дозорный дым, над каланчой поднимались кожаные сигнальные шары (а по ночам загорались фонари), обозначавшие место и силу пожара. И тогда с грохотом и треском проносились по улицам пожарные обозы, сопровождаемые звуком сигнального рога.

Наверное, Митенька и сам бы пожелал сделаться пожарным, но не было для него ничего страшнее, чем огонь… Куда лучше ремесло трубочиста: дымоходы высоких каменных московских домов то и дело забивались сажей, их необходимо было чистить. Зарабатывали трубочисты примерно как пожарные, да еще и чаевые получали по праздникам. Однако Маша, когда Митенька поделился с ней своими намерениями, воспротивилась: все горничные презирали трубочистов за вечную неотмываемую грязь. А мальчишки, завидев кого-нибудь из них на крыше, орали: «Черт, черт из трубы вылез!»

– Пригласи меня трубочист гулять в парк или в синематограф, нипочем не пойду! – решительно заявила Маша.

– И со мной не пойдешь, коли я трубочистом сделаюсь? – испугался Митенька.

– Не пойду! – покачала головой Маша.

На том его мечты о трубочистах и закончились.

Время шло, с каждым днем приближался приезд господ, и Маша все чаще тревожилась, что не удастся уговорить их оставить в квартире чужого мальчишку.

На выручку пришел швейцар Алексей Васильевич.

– Что ты попусту томишься? – сказал он ласково. – Пускай твой племянник у меня живет да пособляет по мере сил. Мне как раз помощник нужен.

– Дай бог вам здоровья, добрый вы человек, Алексей Васильевич! – воскликнула Маша и даже заплакала от радости.

Доброта Алексея Васильевича зиждилась, впрочем, на определенном интересе: он решил на Маше жениться, однако она в сторону швейцара и не глядела, видя в нем почтенного человека, можно сказать, старика (Алексей Васильевич был на тридцать лет ее старше) и мечтая о молодых вертопрахах, у которых ни ума, ни солидности – одни сапоги бутылками, плисовые пиджаки да чубы набекрень! Впрочем, Алексей Васильевич надеялся, что Митенька и станет той ниточкой, которая привяжет в нему Машу, сделавшись в свое время нерасторжимыми брачными цепями.

Швейцар Алексей Васильевич жил в каморке под лестницей. Хлопот у него было немало! Подмести, убрать мусор, разнести по квартирам почту, которую сваливал на стол в швейцарской почтальон… А двери открывать жильцам и запирать потом? А к телефону бегать то и дело да звать к аппарату тех, кому звонят? Не все же такие богатые, что могут в квартирах себе отдельный телефонный аппарат поставить, а в швейцарских он с начала двадцатого века сделался почти обыденным явлением. Конечно, Алексею Васильевичу трудновато было носиться по этажам – вот тут Митенька и пригождался. А еще был он полезен тем, что без всякого труда вскакивал в любую ночную пору, будто спать вовсе не хотел, и бежал отпирать двери запозднившимся или загулявшим жильцам. Видя его, жильцы стыдились, что не дали ребенку поспать, и давали немалые чаевые. Митенька, впрочем, не брал себе ни полушки – все отдавал Алексею Васильевичу, за что швейцар никогда не скупился ему ни на обновки, ни на лакомства.

У мальчишки были не по возрасту серьезные серые глаза, а брови, сросшиеся на переносице, придавали ему хмурый вид. Жилец из восьмого номера возьми да и скажи как-то раз в шутку:

– Ишь, насупился, словно тучка: того и гляди гроза грянет!

В это самое время ни с того ни с сего ударил гром и пошел дождь.

– Вот это да! – удивился жилец. – Да ты у нас и впрямь Гроза!

Прозвище словно прилипло… А уж после того, как Митенькина история – о том, как его чуть не убило в грозу, – постепенно сделалась известна всем жильцам, иначе его и не окликали:

– Гроза, отнеси почту в седьмой номер!

– Гроза, позови к телефону из номера пятого!

– Гроза, сбегай-ка за извозчиком!

– Гроза, скажи дворнику, чтобы дрова подал в третий номер!

Ну и тому подобное.

Так Митенька и рос. Время шло…

Москва, 1937 год

Проводник купейного вагона подозрительно покосился поверх билета, подсвечивая себе фонарем. Что у него за пассажирка такая? С виду ничего особенного: в беретике на стриженых русых волосах, в коротеньком пальтишке, из-под которого виден подол темного ситцевого платья, в баретках на босу ногу. Такие если и ездят курьерским, то в общих вагонах, а эта, ишь, в двухместное купе билет взяла… И вещи у нее не для этого новехонького вагона: на плече потертый рюкзак, у ног стоит неуклюжий фанерный чемоданчик. А на руках у пассажирочки ребенок в сером одеяльце, перевязанном розовой лентой.

Почему-то при взгляде на эту ленту проводник смягчился. Что это он, в самом деле, заедается? Девушка небось служит нянькой у зажиточных родителей: у них достало денег постараться, чтобы их собственное дитятко путешествовало с удобствами. Вот и взяли ей билет не в почтово-багажный поезд, который у каждого столба стоит, а в скорый, да еще и в купейный вагон!

Небось к бабушке ребенка везет в Горький.

На этой мысли проводник вовсе успокоился:

– Третье купе, одиннадцатое место, проходите, девушка.

Она сунула билет в карман пальтишка, подхватила свободной рукой чемоданчик и неловко, запнувшись о ковровую дорожку, вошла в вагон.

– Что? Она тоже в третьем купе? – возмущенно воскликнула, подходя к проводнику, полная дама в широкополой шляпе и светлом пыльнике с модными подкладными плечами. – Вот не повезло! Как же я буду спать ночью? Ребенок обязательно раскричится! Я хочу поменять место!

– Это уж как после отправления получится, – понимающе кивнул проводник. – Будет свободное местечко – я вас с охотой переведу.

Дама, придерживая сумочку, висевшую на лакированном ремешке через плечо, и добротный саквояж, сделала знак носильщику, который потащил в вагон большой кожаный чемодан, перехваченный ремнями. Сама она осталась ждать у вагона, недовольно сведя тонкие, как ниточки, брови и с тревогой поглядывая на очередь пассажиров: непохоже, что окажутся свободные места и ей удастся уйти из злосчастного третьего купе!

Через несколько минут вернулся носильщик. Его утомленное лицо расплылось в улыбке:

– Младенчик до чего славненький. Ну чисто цветочек.

Дама нервно сунула ему чаевые, буркнула:

– Этот цветочек, конечно, называется колокольчик! Будет всю ночь трезвонить!

И вошла в вагон.

Вскоре после отправления проводник, проверяя билеты, заглянул и в третье купе. Полная дама, уже снявшая свой пыльник и оставшаяся в цветастом крепдешиновом платье, подкрашивала губы, осторожно трогая их алой помадой в золотой трубочке, и неприязненно косилась на девушку, кормившую ребенка из бутылочки с соской. На столике стоял никелированный заграничный термос, а рядом лежала коробка с яркой картинкой и надписью: «Nestle».

Такую же коробку проводник видел год назад, когда временно работал на Северо-Кавказской железной дороге (теперь ее в Орджоникидзевскую переименовали). Дочь наркома ехала в Сочи в международном вагоне, а при ней был малый ребеночек, которого нянька всю дорогу пичкала этой самой буржуйской едой. Ох и орал он, бедняга, не желая кушать серо-белое месиво!

А эта девочка ничего, не капризничает, с большой охотой чмокает розовыми губками. Ишь, и впрямь как цветочек!

– Вы, гражданка, извините, – сказал проводник, приняв сочувственный вид, – только все купе, как нарочно, заняты под завязку.

Полная дама мученически завела глаза, но ничего, скандалить не стала, только капризным голосом спросила у соседки:

– Ребенок ваш как, спокойный?

Девушка растерянно моргнула, потом тихо ответила:

– Да, она очень спокойная.

– Не больно-то уверенно вы говорите, – проворчала дама. – Врете, конечно!

Девушка промолчала, опустила голову.

– Зовут-то как? – спросил проводник, любуясь хорошенькой малышкой с родинкой в уголке ротика.

– Меня? Ольга Зимина, – тихо ответила девушка.

– Да я про ребенка спрашиваю, – хмыкнул проводник.

– Ее зовут… – Ольга на миг запнулась, потом выпалила: – Женя ее зовут. Евгения.

Странное у нее при этом было выражение лица. Словно бы удивленное…

– Вы наши билеты проверили? – раздраженно спросила дама. – Ну и не стойте здесь, я хочу поскорей лечь.

– Может, вам чайку принести? – услужливо предложил проводник, но дама только отмахнулась.

Девушка тоже отказалась от чая.

Проводник пожелал пассажиркам спокойной ночи и ушел.

Дама отправилась в туалет, возле которого уже собралась небольшая очередь. А когда вернулась, сразу ощутила запах мокрых пеленок.

Ольга заканчивала перепеленывать своего младенца.

Дама сморщила нос и хотела было возмутиться, но, встретившись глазами с безмятежным взглядом малышки, почему-то промолчала и отвернулась к своему саквояжу.

– Мне надо переодеться, – сообщила она спустя некоторое время, когда соседка снова взяла запеленатого ребенка на руки. – Может быть, выйдете?

– Конечно, конечно, – засуетилась Ольга. – Я как раз в туалет схожу.

– Да вы оставьте девочку, я пригляжу, как же вы с ней там будете? – почувствовав неловкость, окликнула ее дама, но Ольга упрямо качнула головой:

– Нет. Ее нельзя оставлять.

– Да на здоровье, – фыркнула дама не то облегченно, не то обиженно. – Охота в туалете ребенком жонглировать – пожалуйста!

Когда Ольга через некоторое время робко заглянула в купе, шторы были уже задернуты, верхний свет выключен, а ее соседка лежала в постели. Платье она сменила на шелковый халат, разрисованный птицами. Такие халаты назывались по-японски кимоно, только Ольга об этом не знала.

Ольга осторожно положила девочку на подушку, закрыла дверь, повернула ручку и повесила на крючок свое пальтишко, до этого валявшееся скомканной кучкой.

– Хорошая у вас фигура, – вдруг усмехнулась дама, внимательно ее оглядывая при свете маленьких лампочек, горевших в изголовьях нижних полок. – Грудь, задница, талия… На зависть! Странно, что после родов ничуть не испортилась!

Ольга пробормотала, не оглядываясь:

– Да. – И прилегла рядом с девочкой, не раздеваясь, только сбросив с ног баретки.

– Вам же неудобно так спать будет, – зевнула дама, выключая свою лампочку. – Легли бы по-человечески! Хотя, похоже, уснуть вряд ли удастся. Наверняка ребенок нас ночью разбудит!

– Спокойной ночи, – тихо сказала Ольга и тоже погасила свет.

Спиной она ощущала враждебность соседки, но от спящего ребенка исходило такое чудесное, успокаивающее тепло, что Ольга не смогла сдержать улыбку. Она очень устала, но была удивительно счастливой – счастливой до слез!

Ей исполнилось тринадцать лет, когда умерла мать. С тех пор Ольга чувствовала себя страшно одинокой, никому не нужной и несчастной – до тех пор, пока отец не женился вторично. Нет, от мачехи Ольга тоже не видела ни добра, ни тепла, но у той вскоре родилась дочка, и нянчиться с маленькой Дашенькой пришлось Ольге. Она полюбила сестренку всей душой и очень быстро научилась управляться с ней не хуже мачехи. Правда, та была вечно недовольна, а потому взяла к дочке няньку. Ну и погубила этим дочку. Нянька частенько хаживала навещать родню, жившую в пригороде, а там начался тиф. Вот она и заразила всю их семью. Отец, мачеха и Ольга выжили, а нянька и маленькая Дашенька умерли. Мачеха не стеснялась пенять Ольге во всеуслышание: «Лучше б ты подохла!» А Ольга так горевала по сестренке, что и сама иной раз думала: «Да уж лучше бы я и в самом деле померла, ну кому я нужна?» Ей хотелось оказаться как можно дальше от дома, поэтому, все же закончив семилетку (из-за болезни пришлось остаться на второй год), она уехала с подружками в Москву. Говорили, там и с работой полегче, и вообще счастье свое можно найти.

И вот… В самом деле – Ольга нашла свое счастье! Вот эту девочку.

Она не задавалась вопросом, как и почему могла так стремительно, так мгновенно измениться ее жизнь, кто положил в скверике на траву эту малышку, почему рядом с ней оказался рюкзак с большими деньгами, пеленками, распашонками, едой и даже горячей водой в термосе, а главное – почему она, Ольга, ощущает неодолимую, почти физическую потребность быть с этой девочкой неотлучно, заботиться о ней и охранять ее, отдать за нее, если понадобится, жизнь. Все ее прошлое словно бы подернулось серой, почти непроницаемой завесой и отдалилось, сделалось совершенно неважным.

Сначала Ольга хотела назвать малышку Дашенькой, вспомнив покойную сестренку, но не стала. Во-первых, негоже называть ее именем умершего младенца, а во-вторых… Во-вторых, Ольга откуда-то узнала, что девочку зовут Женей.

Как, почему она узнала это?! Непонятно…

Впрочем, Ольга и не пыталась понять хоть что-то в происходящем. Действовала словно бы по чьей-то подсказке и не удивлялась, что ей везет на каждом шагу.

Вовремя подвернулся извозчик на пролетке. И билеты в кассе оказались – правда, только в самый дорогой купейный вагон, однако денег хватило и еще довольно много осталось.

Ольге не хотелось отвечать на вопросы посторонних людей. Было немного странно называть Женю своей дочкой, но при этом она понимала, что ничего иного сказать нельзя. То же самое она сообщит отцу и мачехе, когда приедет в Горький и явится домой. Наверное, они не очень обрадуются ребенку… Ну, об этом не стоит сейчас думать. Лучше попытаться уснуть, набраться сил, пока Женя спит. Может быть, она спокойно проспит до утра? Хорошо бы… А то соседка непременно устроит скандал, если Женечка закричит среди ночи!

«Спи, деточка, спи, моя маленькая. – Ольга осторожно коснулась губами нежной щечки, слегка пахнущей молоком. – Спи до утра! Будь умницей!»

И через мгновение сама заснула крепким сном.

Москва, 1937 год

«Тибетцу. Секретно. Отчет агента Нойда.

Докладываю, что этой ночью сотрудниками 2-го оперативного отдела в подвале дома на Малой Лубянке, 16, была проведена операция по устранению заговорщиков. Я не мог сообщить об этом заранее, потому что все инструкции мы получили непосредственно перед выездом из управления и отлучиться не было никакой возможности.

Подвал представляет собой помещение размером 6 на 5 с половиной метров, высота потолка 2,8 метра, окна отсутствуют, дверной проем размером 2 метра на полтора снабжен дубовой дверью, покрашенной в черный цвет, так же, как и стены комнаты. Посредине комнаты находится деревянный стол, окруженный 6 стульями (все это выкрашено в черный цвет). В центре стола – восковая скульптура (бюст) человека, чертами лица отдаленно напоминавшего Ивана Васильевича[10]. Рядом лежит портрет Ивана Васильевича на трибуне Мавзолея Ленина на Красной площади (портрет вырезан из газеты «Правда»).

На голову воскового изображения приклеены коротко состриженные человеческие волосы (черные с проседью). В полую часть бюста вложено сердце животного, предположительно козла или свиньи. Пол комнаты исчерчен латинскими буквами, расположенными в форме квадратов. В составе оперативной группы находился фотограф, который подробно запечатлел происходящее. Правда, я убежден, что пластины окажутся засвеченными после того, с чем столкнулись оперативники в конце обыска».

Тибетец, он же начальник СПЕКО[11] Глеб Иванович Бокий, читал донесение своего агента и чувствовал, как стынут пальцы рук и ног. Это было первым признаком надвигающегося припадка болезни.

«В помещении мы обнаружили 6 человек в черных одеяниях, напоминающих балахоны. Вокруг головы у всех черные повязки с латинскими буквами. Люди находились в состоянии транса и не успели оказать никакого сопротивления. Все собравшиеся устранены выстрелами из пистолетов».

Похолодевшая рука Бокия, державшая исписанный торопливым почерком листок, вдруг затряслась, да так, что остановить дрожь было невозможно. Этот тремор тоже являлся одним из проявлений болезни, которую Бокий пытался скрывать от окружающих, но от себя, конечно, скрыть не мог. Эта болезнь на латыни называлась timor mortâlis, что означало «смертельный страх». Глеб Иванович страдал этим недугом последние лет пять, и болезнь активно прогрессировала.

Бокий замечал и другие неприятные симптомы. Например, с тех пор как он начал бояться всех и каждого, его самого стали бояться меньше – причем даже сотрудники его отдела. А ведь раньше женщины едва в обморок не падали, когда товарищ Бокий вызывал кого-то из них к себе в кабинет! Да, его авторитет в Спецотделе прежде всего зиждился на животном страхе сотрудников перед ним. Для укрепления этого страха Глеб Иванович в свое время не брезговал никакими мелочами. Если теперь, после переезда всех подразделений Спецотдела на Лубянку, хозслужба обставила официальный кабинет Бокия в соответствии с «канцелярской модой» времени: непременными портретами вождей марксизма-ленинизма на стенах, внушительной казенной мебелью, тяжелыми от пыли портьерами и кожаными листьями фикусов, которые уныло гармонировали с зеленой лампой на письменном столе, – то раньше, в здании Министерства иностранных дел на Кузнецкой, Глеб Иванович сам занимался обстановкой и давал себе волю. Так, в своем кабинете он держал человеческий скелет на железном штативе, несколько пожелтевших черепов, нагло скаливших зубы в последних всепонимающих ухмылках, а также большие, стеклянные, наглухо запечатанные банки с заспиртованными в них серо-розовыми человеческими сердцами и отвратительно-белым головным мозгом.

Все эти штуковины не имели отношения к работе Спецотдела, но производили жуткое впечатление на входящих. Очень может быть, сходные ощущения испытывал обычный человек, вдруг оказавшийся в лаборатории средневекового алхимика или в пещере древнего колдуна. Вдобавок ко всему Бокий имел обыкновение чуть ли не ежедневно переставлять эти мрачные «украшения» своего кабинета, и никогда нельзя было угадать, из какого угла тебе улыбнется один из черепов, и не обнаружишь ли ты за спиной скелет, приветственно поднявший руку и согнувший ногу в колене. Придавать ему самые причудливые позы – это было одно из любимых увлечений Глеба Ивановича.

…Дрожь руки постепенно утихла, буквы перестали плясать перед глазами, и Бокий перечел эти слова: «На голову воскового изображения приклеены коротко состриженные человеческие волосы (черные с проседью)».

Итак, в подвале совершалась совершенно типичная процедура энвольтования – отдаленного магического воздействия на человека через его изображение, которое и называется вольтом. В данном случае, без всякого сомнения, объектом энвольтования являлся «Иван Васильевич».

Сам товарищ Сталин.

Бокий был поражен тем, что заговор оккультистов против вождя был раскрыт 2-м оперативным отделом, а не 9-м, который занимался не только шифровкой, дешифровкой и радиоперехватами, но как раз оккультными науками, для чего и создавался еще в 1918 году, хотя и назывался тогда иначе, и руководим был не Глебом Ивановичем Бокием, а Виктором Степановичем Артемьевым. И это не в первый раз! И снова в том же проклятом подвале на Малой Лубянке, 16!

До 1929 года там находилась лаборатория Московского отделения Ленинградского института мозга имени Бехтерева. Среди сотрудников лаборатории был некто Вадим Чеховский[12]. Он занимался опытами по гипнозу, внушению, телепатии, однако, вдобавок ко всему, был обуреваем идеей коллективного индуктора: то есть работы целой группы гипнотизеров и телепатов, которые одновременно внушают определенные приказы человеку, находящемуся в другой комнате или даже в другом помещении.

Бокий тогда только слышал об этих экспериментах, однако попасть на них не мог. Чеховский никак не шел на контакт с НКВД, и его прикрывал могучий авторитет Бехтерева[13]. Однако после того, как Бехтерев умер, за Чеховским началась почти открытая слежка, которой он, похоже, не замечал. И вот однажды в лаборатории – в том самом подвале на Малой Лубянке, 16! – накрыли сборище каких-то странных людей в черных балахонах.

Поначалу предположили, что в подвале собирались гипнотизеры, которые занимались подготовкой покушения на Сталина. Однако никаких признаков энвольтования не было обнаружено, а все участники заговора в конце концов оказались членами московского тайного ордена розенкрейцеров «Эмеш редививус». Среди них были люди серьезные и уважаемые, например, профессор Александр Чижевский[14], несколько его коллег, а также двое французских дипломатов. Однако встречались типажи с явно шизофреническими наклонностями – вроде шалого мистика Тегера[15] с его болезненным антисемитизмом. Чеховский находился где-то посередине – балансируя между гениальностью и болезнью. Как он сам объяснял на допросе, ему хотелось совместить мистический опыт православных подвижников, например, Серафима Саровского, с научными данными. Целью было осчастливить человечество прежде, чем это сделают марксисты-коммунисты.

«Эмеш редививус» разогнали, отправив в лагерь Чеховского и Тегера. За Чеховского хлопотал лично Бокий, который во время его ареста находился в служебной инспекционной поездке и об операции узнал только вернувшись. Через пять лет, самое большее, радиоинженер вышел бы на свободу, однако пытался организовать побег заключенных и был за это расстрелян. А Тегер отсидел свое и сейчас находился в ссылке в Кирове. Чижевский больше ни в какие сомнительные предприятия не совался.

И вот новый заговор оккультистов… Но куда более серьезный. И снова его раскрыли, минуя 9-й отдел.

Бокий не понимал, как вообще оперативники могли выйти на эту группу заговорщиков. Однако слова о черных с проседью волосах подсказали ответ.

На след навел Карл Паукер. Почти наверняка!

В последнее время он служил начальником охраны Сталина, а также был его личным шутом (Сталин обожал слушать анекдоты в его исполнении!) и… парикмахером. Некогда Паукер поработал в оперном театре Будапешта гримером и парикмахером, так что имел богатый опыт. Недоверчивый вождь доверчиво подставлял горло под лезвие опасной бритвы, когда ее держал в руках именно Паукер.

Если волосы, приклеенные к голове воскового «Ивана Васильевича», в самом деле принадлежали Сталину, то попасть в подвал на Малой Лубянке они могли исключительно через Паукера. Бокий знал, что 19 апреля того арестовали, и можно было не сомневаться, что на допросах с ним не церемонились. Вот он и поведал о неких персонах, интересующихся обрезками волос вождя…

Бокия снова затрясло. Если его не поставили в известность о том, что идет слежка за группой оккультистов, замышляющих убийство Сталина, это могло означать только одно: недоверие к нему.

Еще бы ему доверяли! После ареста Барченко, эксперта Спецотдела по исключительным возможностям психологии, Бокий перестал спать спокойно. Барченко обвиняли в создании тайной оккультной организации «Единое трудовое братство», которая ставила задачу психологического воздействия на руководителей партии и правительства. Однако общество это было создано еще в 1923 году! Именно тогда Барченко сумел заинтересовать и самого Бокия метафизикой и даже уговорил его вступить в это самое «Братство», которое изучало древние оккультные науки. Однако Бокию надо было курировать весь Спецотдел, и на углубленные занятия теоретическим оккультизмом у него просто не оставалось времени. Он фактически отошел от «Братства», но продолжал часто прибегать к услугам Барченко. И сейчас ему стало жутко от догадки: а что, если Барченко был как-то связан с теми заговорщиками, которых минувшей ночью положили в подвале на Малой Лубянке?!

Бокий продолжил чтение:

«После того как процедура устранения была завершена, оперативники начали обыскивать помещение и проводить опись предметов, находившихся в подвале. В эту минуту в дверь ворвался еще один человек. Судя по всему, это был член организации, опоздавший на собрание заговорщиков. Оперативники попытались его задержать, однако оказались бессильны, потому что им показалось, будто в помещении вспыхнул пожар. Пока они пытались погасить огонь, неизвестный исчез. После этого было обнаружено, что пожара в действительности не было, а группа оперативных сотрудников и агентов находилась под воздействием гипнотического внушения огромной силы. Однако на лицах многих остались термические ожоги первой степени…»

Бокий обреченно покачал головой. На такое был способен только один человек, и этот человек принадлежал к числу секретных сотрудников Спецотдела!

Эту пугающую догадку подтвердили следующие строки Нойда:

«Я узнал сотрудника 7-го отделения Спецотдела Грозу, однако не успел ничего предпринять, поскольку был поражен «огнем», как и остальные. Прошло некоторое время, прежде чем я пришел в себя, смог выбраться из подвала и отправить на квартиру Грозы агентов с заданием арестовать его и его жену, а также забрать их новорожденных детей, о возможных способностях которых я вам докладывал некоторое время назад. Самому мне пришлось вернуться в подвал, и там удалось увидеть бумаги, обнаруженные в сейфе заговорщиков. В их числе оказался список участников этого сборища, составленный по кличкам (ни одной знакомой я не встретил); список древних латинских заклинаний, обращенных к мифическим покровителям дней недели: Юпитеру, Сатурну и проч., рекомендации по созданию латинских квадратов и руководство по энвольтованию, написанное, как я предполагаю, рукой Чеховского и оставшееся не обнаруженным после его ареста в 1928 году, и тому подобные бумаги, касающиеся оккультных наук и энвольтования, ознакомиться с которыми более подробно мне не удалось, поскольку они были изъяты руководителем группы устранения.