Тартан

Юлия Петрова

Тартан

Взрослые тоже изнутри не такие уж взрослые. Снаружи они большие и безрассудные, и всегда знают, что делают. А изнутри они нисколько не поменялись. Остались такими же, как ты сейчас. А вся правда в том, что и нет никаких взрослых. Ни единого в целом огромном свете.

Нил Гейман, «Океан в конце дороги»

Пролог

Когда северный ветер сменился на западный, он унёс с собой тяжёлые зимние тучи, клубившиеся над городом. На их место пришли туман и изморозь. А вместе с ними и перемены.

Последние, как известно, бывают двух типов: те, которые нам приятны и радостны, и те, от которых хочется бежать сломя голову. Однако эти перемены были иного толка. Они повисли в воздухе безмолвным предчувствием неминуемого. Замерли, словно кошка на пороге. И теперь томительно и тягуче раздумывали, входить им или нет, заставляя при этом всех окружающих нетерпеливо переминаться с ноги на ногу возле приоткрытой двери.

В дом Пирсов перемены пробрались в субботу утром. Впорхнули в окно вместе с весенней свежестью, игриво пощекотали занавески и опустились на плечи невысокой статной женщины, сидевшей за письменным столом.

Она тут же вздрогнула и отложила ручку. Замерла, тревожно прислушиваясь, а затем качнула головой и вернулась к своему занятию.

Занятие это, к слову, было очень важное и очень ответственное: женщина писала письмо.

Конечно же, она почувствовала, что вокруг что-то неуловимо изменилось. Люди всегда чувствуют такие вещи, даже если они в них не верят. А она ― верила. Однако ничем не выразила своего пронзительного беспокойства. Разве что поплотнее закуталась в шерстяной шарф цвета поздней осени.

Когда-то давно женщина привезла этот шарф из Шотландии. И с тех пор он стал для неё символом несбывшейся мечты. Жизни, которой так и не случилось.

Шарф был очень красивый. Тёплый и мягкий, в охристо-зелёную клетку на красном фоне. Такой орнамент ещё называют шотландской клеткой или тартаном.

На первый взгляд в нём нет ничего особенного: сплошь линии да полоски. Одни идут параллельно друг другу, изредка пересекаясь. Другие заполняют прямоугольные области тонкими диагональными штрихами. Однако всё вместе складывается в один из самых узнаваемых и самых древних орнаментов в мире.

Но ведь орнамент ― это такая хитрая штука: стоит поменять в нём всего лишь пару нитей или их оттенок, и получится уже что-то совершенно иное. Что-то новое. Что-то неизвестное. Что-то, чего никогда не существовало раньше.

С человеческими судьбами происходит примерно то же самое. Стоит поменять всего лишь пару решений, и у тебя получается уже совсем другая история. Лучше ли? Хуже ли? Кто знает.

Женщина думала об этом уже сотни раз, а потому, пока писала письмо, не чувствовала ни горести, ни грусти, ни сожалений. В словах, которые ложились на бумагу легко и непринуждённо, жила лишь любовь и капелька нежной грусти.

Она писала о любимых ромашках и маргаритках. О детских играх и о разбитых коленках. О сказках про фэйри. О школьных тетрадях и старых библиотечных книгах, пахнущих пылью, клеем и тем загадочным странно опьяняющим ароматом, который витает во всех букинистических магазинах.

Она всё писала, и писала. А когда последняя точка была поставлена, даже не стала перечитывать то, что у неё получилось. Просто отложила письмо на край стола и задумчиво посмотрела в окно.

Из комнаты открывался вид на задний двор, огороженный высоким штакетником, вдоль которого тянулась живая изгородь. Ещё здесь была деревянная беседка, качели и небольшая скромная клумба, где к началу лета зацветали дельфиниумы, герани и вероника. Сейчас трава была ещё вялой и жухлой, зато остролист на живой изгороди уже вовсю покрылся мелкими белыми цветочками.

Хлопнула дверь на веранде, и во двор выбежала её младшая дочь, малышка Дейзи Лу.

Дейзи Лу было всего четыре. Весёлая, рыжеволосая, с милыми ямочками на щеках и широко распахнутыми голубыми глазами. Она была очаровательным ребёнком. Её можно было назвать какой угодно: приветливой, нежной, ласковой. Но только не тихой. Особенно сейчас, когда она переживала период, который все в доме негласно окрестили «розовым безумием».

Пижамы, игрушки, постельное бельё, зубная щётка и даже хлопья для завтрака. Всё это было окрашено во всевозможные оттенки розового, начиная пастельно-зефирным и заканчивая ярко неоновым.

Вот и сейчас на Дейзи Лу красовался тёплый комбинезон земляничного цвета, вязаная шапочка с двумя малиновыми помпончиками и резиновые сапожки цвета фуксии. Упакованная с головы до ног во всё это розовое многоцветие, Дейзи Лу весело прыгала посреди неглубокой лужи и заливисто хохотала.

Это было прекрасное и крайне трогательное напоминание о том, что счастье можно найти даже на заднем дворе. Особенно, если утром было достаточно прохладно для того, чтобы на лужах появилась тонкая ледяная корочка.

После очередного прыжка с Дейзи Лу слетела шапочка, и её рыжие густые кудряшки вырвались на свободу, обрамляя лицо ярким огненным ореолом.

Женщина улыбнулась своим мыслям и задумчиво потрогала шёлковый платок, покрывавший её голову.

Сейчас под платком была лишь гладкая кожа, плотно обтягивающая череп. Но ещё пару лет назад под ним полыхало настоящее закатное пламя.

Увы, мы можем выбирать свой путь лишь до определённого момента. Менять дороги и решения, принимать вызовы и отказываться от них. Но некоторые детали маршрута изменить невозможно. Конкретно эта деталь была необратима.

Четвёртая стадия, да ещё и с метастазами. Если бы жизнь определялась только личным выбором, то она точно никогда бы не приняла такое решение. Высшие силы приняли его за неё.

Врачи сказали месяц. Но она продержалась год на чистом упрямстве. Ради Роберта, её мужа. Ради девочек. Ради себя, разумеется. Ведь ей так нравилось жить.

Дышать полной грудью, слушать пение птиц. Читать. Есть дурацкий замороженный йогурт, вышивать, играть с Дейзи Лу и её любимым розовым единорогом по имени Спайки. Слушать, как учится играть на гитаре её старшая дочь Рита, жутко фальшивя и ругаясь вполголоса себе под нос, в полной уверенности, что её никто не слышит. Петь. Смотреть с Робертом футбол, в котором она ничего не понимала. Ловить каждый миг.

Жизнь была к ней щедра. Она наделила её красотой, густыми рыжими волосами, озорными веснушками и бледной молочной кожей, которая так легко обгорала на солнце. Горящим взором, смелыми мечтами и громким жизнерадостными смехом она наделила себя сама.

Ей было хорошо в этом мире, но её время вышло.

Западный ветер осторожно подхватил последнее дыхание, сорвавшееся с её губ, нежно покачал его, утешая и подбадривая, и поманил за собой.

Но оно не спешило уходить. Ведь спешить теперь было абсолютно некуда. Поэтому прежде, чем окончательно присоединиться к шёпоту западного ветра, оно нежно коснулось щеки Риты, пытающейся разобраться со сложным примером по математике, впитала в себя беззаботный смех Дейзи Лу, играющей на заднем дворе, прошептало на ухо мужу последнее признание в любви и столкнуло со стола лежащее на нём письмо.

С письма-то всё и началось.

Спустя несколько дней после похорон Рита узнала у отца нужный адрес, бережно запечатала письмо в конверт, наклеила на него марки и опустила в ярко-красный почтовый ящик.

Потом был вечер, и было утро. Потом ещё один вечер, и ещё одно утро. Мир продолжал существовать, Земля продолжала вертеться, а Вселенная ― расширяться. И пускай одно путешествие завершилось, но каждую секунду мироздания вокруг возникали всё новые и новые дороги, ожидая своих путешественников.

Некоторые из этих дорог шли параллельно друг другу, изредка пересекаясь. Другие заполняли тонкими диагональными штрихами целые прямоугольные области. А все вместе они складывались в загадочный непостижимый орнамент. Самый древний и самый узнаваемый в мире.

Так письмо, опущенное Ритой в ярко-красный почтовый ящик, преодолело расстояние в целых две тысячи миль к востоку. Оно помнило, как нежные пальцы Риты подписывали конверт, и как строгие руки почтальонов ставили на нём печати и штампы. Помнило, как его взвешивали и сортировали, а затем поместили в мешок с другими письмами, у каждого из которых была своя история и своя маленькая тайна.

Все вместе они куда-то ехали, взлетали и приземлялись. Лежать с другими письмами было интересно, но потом мешок развязали, и их разлучили.

Письмо снова взвешивали и снова сортировали. Снова ставили какие-то штампы и снова куда-то везли. В итоге у него помялся уголок и запачкался конверт ― кто-то взял его грязными пальцами.

К счастью, потом кто-то очень добрый, с мягкими и ласковыми руками осторожно расправил конверт, погладил его на прощанье и опустил письмо в серый почтовый ящик, один из многих на стене большого многоэтажного дома.

Откуда его достал человек.

Человек этот не любил принимать решения. Да и в путешественники годился с огромной натяжкой.

Он не обладал самым важным для путешественника качеством ― не умел видеть сердцем. Ведь если бы он смог присмотреться как следует, то заметил бы, что в тот момент, как потрёпанный конверт оказался у него в руках, северный ветер сменился на западный.

ГЛАВА 1. Нортумберленд

Нортумберленд (от англ. «Northumberland»), также известный как «пограничный» или «пастуший» тартан ― представляет собой переплетение мелких тёмных и светлых квадратов. Этот орнамент выглядит гораздо проще других более известных тартанов. Однако именно он лежит в основе многих из них.

Если бы меня спросили, в чём главное отличие цивилизованного человека от примата, я бы не задумываясь ответил: «В умении пользоваться часами». По моему скромному мнению, человек стал разумным не в тот момент, когда поднял с земли палку, чтобы сбить с ближайшего дерева какой-нибудь доисторический фрукт, а тогда и только тогда, когда впервые задумался о возможности измерять время, чтобы распоряжаться им так, как ему заблагорассудится.

Животные ориентируются с помощью инстинктов. Они подсказывают им, когда спать, когда есть, когда заводить потомство, когда лететь в тёплые края, отправляться в спячку и так далее.

Инстинкты управляют практически всей жизнью животных. Но не человека. Ведь выбравшись однажды из-под их первобытной власти, человек стал сам распоряжаться собственной жизнью. И на помощь в этом нелёгком деле пришли часы. А в частности ― время и умение им управлять.

Задумайтесь, ведь первое, что человек прививает своим детям ― это распорядок дня. Когда нужно вставать, чистить зубы, завтракать, отправляться на прогулку, обедать или делать уроки. Всё потому, что без режима и строгих рамок дети слетают с катушек и превращаются в маленькие безумные версии первобытных людей. Весьма наглядное доказательство теории обратной эволюции.

Именно поэтому я считаю, что пунктуальность ― основа цивилизации. Я ненавижу опаздывать на встречи с кем-то и с большим подозрением отношусь к тем, кто опаздывает на встречи со мной. Ведь если человек не может контролировать собственный распорядок дня, то что он вообще может?

Скорее всего, ничего полезного. А потому вся моя жизнь обычно расписана по минутам.

Ранний подъём в шесть пятнадцать. Контрастный душ ― не более семи минут. Затем завтрак. Обязательно хорошо прожаренная глазунья из двух яиц, бекон и чуть подогретая фасоль. Причём фасоль ― непременно отдельно. Ни к чему разводить на тарелке свинарник.

После завтрака я крайне тщательно одеваюсь. Костюм ― обязательно тройка и обязательно в классическом стиле. Однотонная светлая сорочка, твидовый пиджак. Брюки. Конечно же, на полтона темнее пиджака, ведь я цивилизованный человек. Обувь ― классические оксфорды чёрного, в крайнем случае тёмно-коричневого цвета.

День я провожу в приличном старомодном пабе, расположенном недалеко от дома. Чтобы до него добраться, нужно спуститься вниз по улице, свернуть возле старой католической церкви с потемневшими от времени витражами, и ещё немного поблуждать между домов.

Эта небольшая прогулка занимает у меня около семи с половиной минут и всегда изрядно поднимает мне настроение.

Дело в том, что как бы ты ни блуждал, в конечном итоге дорога сама приведёт тебя к невысокому зданию из красного обветшалого кирпича. Верхний этаж с крошечными окошками в белых рамах и уродливо свисающими проводами, придаёт ему довольно зловещий вид.

Несмотря на эту нелепицу, карнизы всегда украшены корзинками с цветами, а на окнах, сияющих чистотой, висят довольно симпатичные кружевные занавески.

Первый этаж переоборудован в паб с тусклой витриной и тёмно-зелёным навесом над входом. Выцветшая от времени надпись гласит: «Дуб и клушица».

Как паб получил такое странное название, я и сам толком не знаю. Наверное, это негласная традиция всех мало-мальски приличных пабов.

Когда-то я решил для себя, что дуб символизирует вечность, а клушица, то есть красноносая альпийская галка ― глупость. На что хозяйка паба ― невысокая пожилая валлийка по имени Рианнон ― посоветовала мне не искать смыслы там, где их попросту нет.

Я благоразумно принял этот мудрый совет к сведению и перестал ломать голову над названием.

Рианнон, к слову, была удивительной женщиной, которая обладала чертами, незаменимыми для каждой хозяйки винтажного паба. У неё была приятная улыбка, смешинка во взгляде и мягкий, почти волшебный, акцент. Кроме того она просто великолепно заваривала чай. А это такая редкость в наше время!

Но больше всего я ценю её заведение не столько за кухню и обслуживание, сколько за стабильный вайфай и возможность занимать тихий столик в углу.

Две этих вещи крайне для меня важны, ведь я писатель. Профессия трудная и совершенно неблагодарная. Так уж сложилось, что те, кто тебя прочитают, никогда не поймут. А те, кто могли бы понять, никогда не прочитают.

Но я не жалуюсь. Мои книги хорошо продаются. Конечно, хуже, чем могли бы, но нет предела совершенству.

Обычно я работаю в пабе до пяти часов вечера, после чего возвращаюсь домой, сделав небольшой круг через парк. Однако сегодня я специально отложил все дела для того, чтобы встретиться здесь со своим литературным агентом Рори Маккенной, который безбожно опаздывал на целых двенадцать с половиной минут.

Вопиющая наглость и неуважение!

Испытывая ярость, стыд, негодование и обиду одновременно, я нервно постучал пальцами по столешнице, вздохнул и скрепя сердце взял в руки телефон. Терпеть не могу звонить, если время звонка не было согласовано заранее. На мой взгляд это крайне грубо, бесцеремонно и практически равносильно тому, чтобы ворваться без стука в чью-то спальню, играя при этом на волынке и отплясывая ирландскую джигу.

К счастью, Рори избавил меня от неловкости. В тот момент, когда я уже занёс палец над кнопкой вызова, он влетел в кафе, сверкая лысиной и размахивая во все стороны мокрым цветастым зонтом.

Увидев меня, он радостно прокричал приветствие прямо с порога, пока хозяйка помогала ему избавиться от пальто и зонта. Я вежливо кивнул в ответ и отвернулся к окну.

Обычно отсюда виднелась улица с унылыми однотипными домами и несколько магазинчиков, торгующих книгами и всякой чепухой для дома. Но сейчас всё было подёрнуто пеленой дождя. Словно кто-то плеснул на город белил и перемешал в бесформенную серую кляксу.

Как не вовремя! А ведь я специально не стал брать из дома зонт, положившись на утренний прогноз погоды.

Пока я мысленно отчитывал работников метеорологической службы «Би-Би-Си», до моего столика наконец-то добрался Рори.

– Дружище, у меня для тебя отличные новости! ― сказал он, со скрипом отодвигая соседний стул. ― Есть одна киностудия в Штатах ― не буду произносить её название вслух, ты наверняка и так догадался, ― так вот, их заинтересовал твой роман!

– Который? ― уточнил я, открывая «Молескин» и вооружившись механическим карандашом. Не понимаю, почему некоторые люди предпочитают писать сразу ручкой. Ведь весь смысл приобретать дорогой блокнот с хорошей итальянской бумагой заключается в том, чтобы иметь возможность стирать написанное столько раз, сколько это необходимо.

Вместо ответа, Рори тяжело дыша взгромоздился на стул, придвинулся поближе и игриво подвигал бровями.

– Прости, но я не понимаю твою пантомиму, ― процедил я сквозь зубы, пытаясь справиться с охватившим меня раздражением. ― Так который?

Лысина Рори, успевшая высохнуть с момента его появления в пабе, снова покрылась испариной.

– Последний, ― неловко ответил он, тревожно сглотнув.

– Насколько последний? ― нахмурился я, мысленно уже предвкушая самый худший из всех возможных ответов.

– Э-э-э… самый последний? ― неуверенно произнёс Рори.

Судя по истерическим ноткам, проскользнувшим в его голосе, он был жутко взволнован. И наверняка что-то не договаривал, как делал всякий раз, когда собирался втянуть меня туда, куда я втягиваться совершенно не собирался.

Я отметил и учащённое дыхание, и капельки пота, которые теперь покрывали не только лысину, но и виски, а затем вздохнул и угрожающе захлопнул «Молескин».

– Ты что, показал им черновики! ― возмущённо воскликнул я. ― Да как ты мог?

Меня просто переполняло от негодования. Словно где-то под рёбрами усиленно заработали меха огромной кузницы, которые распаляли моё возмущение с каждым новым ударом сердца.

В ушах зашумело, и я вцепился пальцами в край стола, чтобы не потерять равновесие. Очертания паба опасно покачнулись, и на мгновение мне показалось, что мы находимся уже не в городе, а на борту корабля, попавшего в шторм.

Я потерял ощущение реальности ровно тех пор, пока Рори не всучил мне стакан ледяной воды.

– Вот, держи-ка, приятель, ― заискивающе пролепетал он, придерживая меня за руку на всякий случай. ― Вот так. Пей, станет легче.

Я осушил стакан, не задумываясь, и только после этого сумел немного прийти в себя. Ощущение качки исчезло. Паб пришёл в прежнее стабильное положение, и я в полной мере осознал себя сидящим на стуле за любимым столиком в углу.

– Уф, ты уж не пугай меня так больше! ― сказал Рори, заботливо похлопав меня по руке. Впрочем, заботы в его голосе я почему-то не услышал. ― Чуть сердце из груди не выскочило! Знаю-знаю, ты всего этого не любишь, но прежде, чем заводиться, пожалуйста, дослушай меня до конца.

– Я не просто не люблю этого, Рори, ― вздохнул я, потирая виски. ― Я терпеть этого не могу! О чём не раз тебе говорил.

– Говорил, ― подтвердил Рори, кивая. ― Говорил. Но я не могу упустить такую возможность! Клянусь, ты изменишь своё мнение, как только услышишь подробности.

– Делиться сюжетными наработками ― это дурная примета, ― мрачно произнёс я. ― Когда так поступил мой предыдущий литературный агент, с ним произошло нечто ужасное.

Я намеренно произнёс это как можно более драматично. С тем таинственным придыханием и мистическим полушёпотом, каким обычно произносят роковые пророчества. Судя по тому, с каким ужасом вытаращился на меня Рори, получилось у меня весьма недурно.

– И что же с ним произошло? ― спросил он, тревожно сглотнув.

– Я его уволил, ― довольно ответил я, откидываясь на спинку стула и любуясь произведённым эффектом.

Осмыслив сказанное, Рори громко рассмеялся. Он даже несколько раз стукнул кулаком по столу, приговаривая:

– Вот за что я тебя люблю, дружище, так это за твоё искромётное чувство юмора!

Я вздохнул. На самом деле я, конечно же, не шутил. Но каждый слышит то, что он хочет слышать. Вот поэтому писателем быть так трудно.

Впрочем, думаю, Рори действительно было смешно, потому что актёр из него был никудышный. Хорошо хоть агентом он был действительно стоящим.

– В любом случае, клянусь, что гонорар тебя порадует, ― с чувством выпалил Рори, словно в подтверждение моих мыслей. ― Возможно даже больше, чем ты можешь себе это представить. Правда, есть одно небольшое условие. Но это так, мелочи…

– Какое ещё условие? ― недовольно прищурился я. Что-то мне подсказывало, что в этом «небольшом условии» как раз и была зарыта та самая собака.

– Ничего такого, ― отмахнулся Рори. ― Сущие пустяки.

Он заёрзал на стуле и попытался переменить тему, огорошив меня неожиданным вопросом.

– Как, кстати, продвигается завершение рукописи?

– Ты же знаешь, я всегда сдаю работу вовремя, ― поморщился я.

– Это так. Конечно, так. Но мне показалось…

– Показалось? Разве за все годы нашего сотрудничества я хоть раз задержал сдачу материала?

– Нет, но… ― он вздохнул. ― Понимаешь, эти киношники подвернулись так удачно… Возможно, что это лучший шанс за всю твою карьеру. Ха-ха! За мою-то уж точно, ― проникновенно сказал Рори. ― Так вот, киношники хотят видеть тебя и твой роман к четвергу.

– И в чём проблема? ― нахмурился я. ― Ну, организуй им видеоконференцию.

– Лично, ― полушепнул-полухихикнул Рори, прежде чем его лицо окончательно потонуло в заискивающей улыбке.

– В каком смысле «лично»?

– Ну, хе-хе, знаешь, как это обычно бывает? Ты, они, твоя рукопись… Все вместе. В одной комнате.

– Ты ведь шутишь сейчас? Рори, скажи, что ты шутишь.

– Да уж, какие тут шутки, ― всплеснул руками Рори.

– Ну уж нет! Это уже слишком. Ты не посмеешь запихнуть меня в чёртовы Штаты! Я ненавижу самолёты, а туда лететь часов пять, не меньше…

– Восемь, ― с готовностью подтвердил Рори. ― Семь пятьдесят, если точнее.

– О, Господи! ― воскликнул я. ― Только не говори, что ты…

– Да, я уже купил тебе билет до Нью-Йорка. Погодка там сейчас, кстати, отличная.

– Да ты спятил!

– Ладно тебе! Посмотришь Таймс-сквер, насладишься местным колоритом…

– Местным колоритом чего? Бомжей и наркоманов? Знаешь, Рори, если мне захочется острых ощущений, то я всегда могу наведаться в южный Ламберт.

– Ты ведь не можешь упустить такой шанс, ― продолжал настаивать он на своём. ― Ты так долго к этому шёл. Мы шли.

Я в бессилии опустился на стул и обхватил голову руками.

– Ладно, чёрт с тобой, ― сквозь зубы выдохнул я. ― Когда вылет?

– Завтра днём, ― беззаботно улыбнулся Рори, довольно потягиваясь.

Мне ужасно захотелось его ударить, но я сдержался. Сам не знаю, почему.

ГЛАВА 2. Королевский Стюарт

Королевский Стюарт (от англ. «Royal Stewart», «Королевский тартан Стюартов») ― красный тартан с пересечением зелёных, синих, чёрных, жёлтых и белых полос. Один из самых симметричных и известных в мире. В 1822 году королева Виктория выбрала «Королевский Стюарт» в качестве тартана королевской семьи. Впоследствии король Георг V даже пытался ограничить его использование, но это ему не удалось. А в конце 1970-ых «Королевский Стюарт» приобрёл огромную популярность в панк-моде, символизируя бунт против традиционной британской сдержанности и аристократичности.

Терпеть не могу аэропорты! И, на мой взгляд, вполне заслуженно. Особенно если это ― господи Боже! ― аэропорт в Гатвике, один из самых ужасных и перегруженных аэропортов в мире. Хуже только тот, что в Манчестере. Там обязательно или умыкнут бумажник, или подсунут чёрствый сэндвич, или потребуют оплатить какой-нибудь нелепый дополнительный сбор перед вылетом. Иногда всё и сразу. А пару лет назад у них вообще провалился пол в зале ожидания!

Помню, когда читал об этом пост в «Дейли Миррор», то представлял себе жуткие сцены. Что-нибудь в духе геологического разлома или стихийного бедствия. На фото же обнаружилась просто толпа недовольных людей, терпеливо стоящих в очереди.

В очереди! Понимаете? И в этом вся суть местных жителей. Сдаётся мне, что когда на Земле наступит очередной Судный день ― какой-нибудь мировой катаклизм, война или, скажем, нападение инопланетян, ― то одни побегут сражаться, другие ― прятаться в бункеры, а мы здесь просто презрительно подожмём губы и встанем в ещё одну недовольную очередь. Так и живём.

Багаж я сдавать не стал. Не хотел тратить потом время на ожидание. Да и много ли нужно вещей для одного небольшого путешествия? Пара-тройка сменных сорочек, запасной костюм, носки и бельё. Бритва, зубная щётка. Лэптоп, конечно же, и «Молескин», с которым я не расставался даже во сне. Всё это с лихвой вместилось в один единственный саквояж красного тартанового орнамента.

Заняться в аэропорту было особо нечем. Работать не выходило, спать я боялся. Часы бесконечного ожидания сводили меня с ума. Пожалуй, если в мире и существовало бы Чистилище, то выглядело бы оно именно так.

Если бы я мог выбирать, то выбрал бы поезд, а не самолёт. К сожалению, свободы выбора не существует. В большинстве случаев мы выбираем лишь из того, что предлагают нам обстоятельства.

Но меня обычно всё устраивает.

Вернее, устраивало. До тех пор, пока по громкой связи не объявили, что рейс задерживается. В этот момент во мне что-то оборвалось. А может и вообще ― умерло.