Донные Кишотки

Геннадий Руднев

Донные Кишотки

ГЛАВА ПЕРВАЯ

АНТАРКТИДА

На стеклянном столе возле каждого мерного стакана стояла своя неполная мензурка с делениями до тысячи миллилитров. Жидкость, налитая в них, была разного цвета и густоты. Желтая – вязче, зелёная – жиже. Циля и Йошка, добавляя из пробирок в полупустой стакан по несколько капель, разбавляли себе напитки по своему усмотрению из наручной посуды. Первая – молоком, вторая – водой. Фляжки с ними, по форме напоминающие спаянные аллонжи, размером с утолщенный браслет, болтались у них на запястьях.

Шёл второй час полярной ночи. С каждым глотком, трезвея, девушки всё с большим удивлением оглядывались вокруг, замечая, как знакомое место преображается не в лучшую сторону. Студиозусы за соседними столиками расплывались в дыму, черно-белое пространство насыщалось акварельными разводами, будто на мокрой бумаге капли краски истирали прежнюю ретушь.

– Ты где воду достаёшь? – спросила Циля у Йошки шепотом.

– Не скажу, – ответила Йошка. – И вообще, много будешь знать, трезвой помрешь. Пей своё молоко. На выпускном и его не дадут.

– Это как же?

– А вот так. Будет водка с протеином. По цвету с молоком – один в один. Поняло? Существо?

– Но ведь они обещали, что на выпускной лучшим будут воду наливать!

– Ага! Ты им больше верь! В прошлом году двое кобелин решили красные дипломы обмыть, в туалете томатный сок только откупорили, так кто-то из геев заложил, и в них по пол-литра спирта влили. Микробюретками! Охрана, конечно, оторвалась: выдрала их наркологов по очереди. Преподам теперь не только монастыря, света белого не видать! В лагеря засунут к трансвеститам, на иглу да на морфий. А то и того хуже – на сбор винограда или на спиртзавод. Это даже отличникам не прощают. А остальных так долбят по задолженностям, как дьяволы налоговые.

– Боже мой! У меня всего одна четверка… неужели и меня!?

– По какой дисциплине?

– Сексуальное насилие…

– Ой-ой… А что так?

– Да препод такой достался… уж я его на лабораторной так отхлестала, а потом и со страпоном, и током… всё по программе, как учили… а ему всё мало было…

– Рука у тебя легкая. Я-то знаю… На яйца ему надо было наступить. Сразу бы «отлично» заорал.

– Да не было у него яиц.

– Сучка, что ли?

– Да нет, он из тех ещё пионеров. Ну, помнишь, по истории, они не только соски себе, а и яйца с половиной члена при приеме в организацию отрезали? А потом галстуки на шее завязывали, чтобы своих отличать?

– А-а, юннаты? Те, которые потом эти причиндалы вместе съедали и становились вегетарианцами? Они живы ещё?

– Очень даже живы. У нас на кафедре больше половины таких.

– Твою заразу! Так как же вы там экзамены сдаёте?

– Вот так. По трое, а то и по четверо. Группами. Который год уже… Послушай, а дай водички попробовать? Я ни разу ещё не пила…

– Перебьешься.

Дверь в пробирочную отворилась, в проеме появился голубоватый расплывчатый силуэт, похожий на земноводное, вставшее на задние конечности. Циля подтолкнула локтем руку Йошки.

– Гляди, сам Ги пожаловал!

Существо подползло к стойке и шлепнуло пятерней по столешнице. Пробмен двинул к нему мензурку с красными чернилами, не забыв плюнуть в неё для пены. Сделав глоток, Ги громко икнул и обернулся.

У Цили перехватило дыхание от восторга.

– Нет, ты слышала, какое внутреннее содержание?

– А то! – неискренне восхитилась Йошка. – Ещё бы пёрнул, цены бы ему не было…

– Вечно ты все усложняешь.

Ги смерил подруг уничтожающим взглядом и произнёс:

– Разбавляете?

Студентки замялись на стульчаках. Поправили браслеты, сдвинув их ближе к локтю, и отвели от Ги глаза в сторону. Циля одернула юбку, прикрывающую часть унитаза, на котором она сидела. Йошка, наоборот, подняла свою, раздвинув ноги, и заглянула под себя. Улыбнулась. Что-то там ей показалось забавным.

– Смеётесь?! – Ги потёр ладонями голубоватую кожу на лосинах, подобрал в руки длинные модные фалды бирюзового пиджака и, пошаркивая плоской обувью, больше похожей на короткие ласты ядовито-желтого цвета, двинулся к столику.

– Что глотаем?

– Что Б. послал! – с вызовом ответила Йошка. – На тебя не хватит.

– И все-таки? – Ги приподнял кустистые брови и взъерошил рыжую шевелюру. – Не воду, случаем?

– Её, родимую.

– И не боитесь, что депортируют?

– Не-а… Хочешь поглядеть, голубок? Гляди!

Йошка подтерлась юбкой и встала, кивнув Ги на свой унитаз.

Тот нагнулся и задержался в этом положении, явно что-то рассматривая.

– Ну, и как тебе цвет? – игриво спросила Йошка, указывая на прозрачную жидкость, в которой плескались две золотые рыбки.

Циля тоже потянулась поглядеть, что выливалось из Йошки за время их беседы. И тут её затошнило… Она чуть не испортила декорации…

– Не верю! «Не верю!» – прокричал из пустого зала на сцену, где разыгрывалось действие, ангажированный режиссёр Хвам. – Окститесь! Где текст? Одна блюёт, одна смеётся, ты, полудурок, куда глядишь? Под юбку? Тебе же, по ходу пьесы, да и вообще… эти сучки должны быть по боку, мягко сказать… Ох, этот ваш россиянский язык! Как вы на нем вообще друг друга понимаете?.. Гасите фонари, экономьте электроэнергию, спускайтесь сюда, вниз. Я сейчас всем вставлю, будьте уверены! И разгоните эту мерзкую мглу!

На сцене симпатичная, но очень мелкая таджичка из обслуги начала хлестать разноцветный дым огромным серым полотенцем. Озадаченные актеры, уступая друг другу, начали спускаться в зал, к режиссеру, рассаживаться в партере. Хвам, повернувшись к ним спиной, закурил.

Но уже через минуту, закашлявшись, режиссёр обернулся. Весь в слезах и вопросах, прикуривая одну сигарету от другой, он начал продолжительно жаловаться посторонним людям, актерам, которых видел второй раз в жизни, на свою судьбу:

– Вы, сволочи, вы за что меня подставляете? Партия и правительство оказало вам и мне глубокое доверие. Нам разрешили ставить пьесу, запрещённую ещё два века назад. А вы?! Что вы играете!? Современность? Да кому она нужна, ваша современность?! Вам её дома не хватает или над домом? Пьеса классическая! Никакой самодеятельности! Живем на сцене строго по тексту! В паузах коллективно подыхаем! Все поняли?

Актеры синхронно потупили головы.

– Так вот, блин, последний раз объясняю, – заливался слезами Хвам. – Сцена вам не рай, а ад! И после каждого выхода вы сгораете, а на следующий возрождаетесь из пепла. Аки сфинкс… У меня был уже опыт в предыдущем найме, в Джезказгане, вся труппа сгорела… но это не важно… я научу вас воскресать… Но, уважаемые, умирать-то вы сами ещё не научились, что ли? Вот ты, Циля, – обратился он к Циле. – сколько раз подыхала?

Циля воздела глаза долу и ответила:

– В постели… ну, пару раз… зато сразу – в рай…

– Йошка, а ты? – Хвам устрашающе взглянул на Йошку.

– Вы говорите, говорите…. Я сейчас, минутку…

– Да перестаньте вы мастурбировать при людях! Руки вверх, я сказал, руки вверх, остановитесь! …

Йошка, изогнувшись, ойкнула и вытерла губы освободившейся рукой намеренно театральным жестом. Хвам, облизнувшись, но сделав вид, что не заметил этого, продолжил:

– Учитесь подыхать! Без этого на сцене вам делать нечего. Как тебя там? Ну, тот, что Ги?

– Ваащето, я не Ги, а Ги День, Деньги, понял? Ещё раз заикнешься, зряплаты не будет. Андестенд? Другого тренера наймём с папой. Поэтому говори по делу. Кого в постель, кого на панель? А мы с тебя начнём. Ты первый покажешь, как подыхать. Прямо на семинаре. Завтра, ага?

То, что оказалось у Ги в руках, заставило поверить его словам. Ярчайшая обложка «Комсомольской правды» заявляла о том нагло и однозначно.

Хвам притух, но ненадолго. Вытерев сопли и развернув стул спинкой к паху, он так широко раздвинул ноги, усевшись на него «наоборот», по-режиссёрски, что чёрный пояс по карате свесился двумя концами на гульфик его парусиновых брюк, в противовес обложки «комсомолки» оказавшимися нежно оливкового цвета. Намеренно выставив вперёд над спинкой стула кисти рук с намозоленными от многотысячных ударов костяшками, он продолжал:

– Да, я понимаю, вы жаждете конфликта. Но наберитесь терпения, господа… Вы позволите мне вас так называть? Да? Или нет? Что вы молчите? А ты куда пошёл, Ги? Вернись. Сядь передо мной, как лист перед травой. Сюда. Правильно… Так вот, я намерен вам сообщить, что конфликта не будет. И все эти ваши папы и папочки, – подмигнул он Йошке и Циле, – вас не защитят. Иначе перейдём на режим самоизоляции, как в Кызыл-Орде. И до генеральной будете спать между кресел, а какать будете на сцене, вон сколько там унитазов, и «комсомолкой» подтираться… Вы поняли?

Актеры, ставшие публикой, несколько приуныли. Одна Йошка, продолжавшая массировать свою грудь, глядя в щели глаз режиссера, откликнулась с придыханием:

– Маркс Энгельсович, мы за вас хоть в огонь, хоть в воду!

– Не трожьте воду! Прекратить! Прекратить кончать на работе! – взвизгнул режиссёр. – Найдите другое место. Циля, угомоните её!.. – И тут же, собравшись, запрокинув седую лохматую голову, перешёл к другой теме: – Мы все потомки Великой Степи! Каждый двухсотый – Чингизид! Сколько вам объяснять?.. У предков не принято было лить воду, тем более – на землю. Даже умываясь, воду набирали в рот и изо рта лили её на руки. Где ваша историческая память?!.. Вода – источник жизни! Вот о чем эта пьеса! А тот миллиард извращенцев, которые два века назад дали дуба по собственной милости, оставив нам в приданое только зрение и слух, лишив вкусов, запахов, даже памяти о них, а?.. Вот, что мы должны показать! Явить настоящему, дабы это не повторилось, дабы не потерять то драгоценное последнее, что у нас осталось для восприятия мира. Да, да, такова наша миссия! А вы скатываетесь до пошлости, до извращений.

Подойдя к задремавшему в кресле партера Ги, Хвам коротким ударом сломал ему переносицу, вынул из кармана алый платок и приткнул тряпицу к носу актера. Убедившись, что тело потерявшего сознание не сползёт на дорогой ковёр перед сценой, режиссёр продолжил:

– Итак, вода! Откуда она появилась?

– Из-под земли, – раздался осторожный шёпот со стороны массовки.

– А вот правильно! – оживился Хвам. – Кто это у нас такой умный? А, Ренценгийн Буянцогт? Вы из Монголии?.. Зайдите ко мне вечером… А под землю она как попала?

– С неба упала, – ответила таджичка с полотенцем.

– Не плохо, – кивнул головой режиссёр. – Это у вас сакральное знание или сами наблюдали когда-то?

– Вода вниз падает, а туман – вверх. Так старики говорят. Раньше воды много над землей было, теперь вся – под землёй, глубоко.

– Так-так, и как ей там, хорошо?

– Хорошо людям, когда она у них внутри. А воде хорошо, когда она снаружи.

– Вы кто по образованию?

– Я из Согдианы. Уборщица сцены. Ишта.

Хвам внимательно всмотрелся в черты лица таджички и передернулся:

– Вам, милая, в кино нужно сниматься, а не полотенцем махать. У вас зрачки больше радужки. Вы, когда молчите, на богиню похожи. Как ее? Иштар?

– Ну, это вы, Энгельсович, слишком далеко от Анти-Дюринга и диалектики природы взяли, это ближе к теории насилия и происхождению христианства. Может, Ашера? Астарта? – скромно возразила таджичка.

– Я повторяю вопрос, – процедил сквозь зубы Хвам, явно раздраженный. – Вас где и чему учили? И кто самое главное!

– Да те же, что и вас! Сети! Будь они неладны…

– Так вы считаете, что мы одного уровня?

– Это, смотря какая игра. Вы названия перелистываете, а я полы тру и аудиокниги слушаю. Вы сцену пачкаете, а я её убираю… Вон, хохлу нос сломали, а мне потом следы преступления полночи затирать. Вы, начальник, вирус, а я, бессмертная, – людям от вас защита. Так выходит. Потом, у меня дети есть, а у вас нет…

– А откуда вы знаете?!

– Голову охолоните… В прошлую пятницу тискали вы меня в потёмках в коридоре, не получилось у вас, вы сели, гриву свою лохматую мне на плечо положили, заплакали, да и всё рассказали. Выпили лишнего. А я не в обиде. Я же никому не скажу, почему у вас уже шесть лет не стоит…

– Что вы говорите?! – в терцию вскрикнули Циля и Йошка. – И почему?

– Продал он свои яйца. Старьевщику одному. Ради славы. Крен с ними, говорил, с яйцами. Пусть, предлагал, кто хочет, тот сам меня и трахает. Только, чтобы втихую. И чтобы от своего величия, как от пережора, торчать до конца жизни. Так и сказал… Он, как чуял, что баб на его век хватило уже. Что остальные лишние остались бабы.

Хван стал наматывать чёрный пояс на пальцы, подходя все ближе к Иште.

Наперерез режиссеру во весь свой двухметровый рост ринулся Ренценгийн Буянцогт, закрыл собою Ишту с головы до ног и вскричал:

– Ша! По местам, граждане! Конвой, разведите всех по кельям! Заигрались бледножопые. И пусть унитазы со сцены уберут. Позорище…

– Что же мы теперь со всем этим делать будем, хан? – спросил у Ренценгийна прапорщик Хохлов-Москаленко, находившийся за ним, в карауле и в массовке, в охране и в увольнении. Он одновременно спал и бдил, когда говорил; и тут же принимал меры, согласно регламенту.

– Ишта уберёт! Хвама – на нары. Ги закопайте где-нибудь во дворе. Остальных препроводите по месту жительства. И коней мне подайте к крыльцу. В Крым отъеду, к брату.

– Надолго, Рен? – заискивающе поинтересовался прапорщик, глядя ему в глаза сверху вниз.

– Не твоё дело! – огрызнулся Буян. – Этих с собой возьму, – ткнул он пальцем в Йошку и Цилю. – Любы они мне. Звонко кричат.

В ответ на его слова Хвам подпрыгнул и пяткой ноги проломил череп монголу. Прапорщику в прыжке достался рубленый удар по шее. Хрустнув, шея изогнулась, уронив голову несчастного на саженное плечо. Оба богатыря рухнули на ковёр к ногам неподвижного Ги.

С галерки раздались аплодисменты. Им вослед голос из репродуктора возвестил:

– Браво! Первый прогон закончили. Соберите трупы и – на обед. Съемку «капустника» продолжим завтра.

***

Со стороны дороги яма, в которой располагалась махина театра, была малозаметной.

По дорогам с незапамятных времён ходили пешком, но колеи на древнем «асфальте», выбитые колёсами доисторической техники, оставались непотревоженными людскими подошвами. Слой пыли, которым колеи были заполнены, был Всемирным достоянием. С тех пор, как Вода ушла под землю, в самые глубокие горизонты, утащив за собой всю мощь мирового океана, та километровая корка над ним, что осталась для проживания сухопутных, ценилась всё дороже с каждым десятилетием. А пыль, любая осадочная порода, на которой можно было вырастить хоть что-то съедобное, была на вес «золота». Хотя и от «золота» и «асфальта», и ещё многого другого, не подтвержденного артефактами, остались лишь названия.

Этому учили в каждой школе на уроках природоведения. Учили в университете. Сдавали на знание основ госэкзамен. Охране остатков пресной воды и пыли на земле было посвящено все существование людей. Давно были забыты войны и конфликты. Без воды они становились бессмысленными. Заповедные места в районе бывшего Байкала, Марианской впадины и Мертвого моря охранялись специальными войсками, для которых смерть нарушителя заповеди была поощрением.

Остатки энергетических ресурсов, редких месторождений нефти и газа, шли на опреснение, очистку солёных источников и бурение многочисленных скважин на воду. Солнечной энергии для металлургии и машиностроения было недостаточно. Её едва хватало на освещение и примитивные тепловые машины. Канализационные системы работали в замкнутом цикле, испражнения оберегались не меньше, чем источники воды. Да и с доисторической потерей обоняния и вкуса у всего человечества сливные канавы и городские клоаки уже не представлялись экологической катастрофой. Высохшие горы мусора на свалках использовались для катания на санках. Фекальные отходы – для органических удобрений.

Уже давно остатки людей жили в подземных городах и сёлах, редкими оазисами на поверхности пользуясь сообща, экономно и законопослушно. Плановый расчёт Партии и Правительства в качестве Закона о жизни, как мезуза, висел перед входом в каждое жилище. Там была указана численность женщин и мужчин в пещерах на год, пятилетку и далее, вплоть до Всеобщего Оводнения. Расход воды градировался на каждую особь. Заповедь над дверью каждый студиозус должен был знать наизусть.

Театр и бесценно дорогое кино могли позволить себе только избранные. А уж получить достойное образование – один из тысячи. Циля и Йошка, двигавшиеся сейчас по дороге над театром, были немногими из таких счастливчиков. Втолковывая это в красивую голову подружки, Йошка жутко материлась и закончила, наконец, фразой из учебника:

– Какая же ты дура! «Природоведение – это наука о том, как вести природу за собой». Поняла? «Природо – ведение»! Что тут непонятного?

– Куда мы идём? – спрашивала невпопад Циля. – До экзамена четверть солнца осталось…

– Не сикай, успеем, – бросила ей Йошка. – Эти твои преподы из нор своих не вылезают, они и солнца-то уже лет десять не видели. Считать разучились. Что они понимают? Вот посмотри!

Она махнула рукой с раскрытым зонтиком в сторону светила и поправила темные очки на носу.

– Видишь? Пока тот протуберанец из желтого в оранжевый не переползёт, можно ещё позаниматься. И без пьяных лаборантов-сексологов. Ведь ты уже на двенадцатом курсе, пора бы выучить. Да и идти осталось – вон до той темницы.

На самом деле недалеко можно было разглядеть яму, закрытую пыльной попоной, просечённой для вентиляции многочисленными отверстиями.

– А что там?

– Ферма. Ослюды. Я двоих припоила. Увидишь.

Подошвы кожаных сандалий всё чаще липли к горячему покрытию дороги. Зонтики едва спасали от зноя. Хотелось сделать крошечный глоток, чтобы ополоснуть рот. И хотя по пути им встретилась одна дозаправочная колонка с тормозной жидкостью, Йошка даже не приостановилась. Циля была уже и выпить не против, но промолчала, подумала, что Йошка знает, что делает. Тем паче на ферме наверняка есть молоко. У ослюдов оно сбраживается прямо в вымени, газируется, но горло промочить им можно.

Шляться по поверхности земли днём было строжайше запрещено, можно было напороться на водный патруль, который мог депортировать их под землю на пятнадцать суток, но и на этот случай у Йошки было припасено две склянки воды на взятки. Спрашивать о них было неудобно, поэтому Циля молча и покорно переставляла ноги, шагая след в след за своим проводником, стараясь не поднимать лишней пыли.

Наконец, добравшись до фермы, они сложили зонтики и спустились вниз по каменным ступеням. В стойлах парами стояли беззвучные животные, точно, как на картинке из учебника: среднего размера ослы с верблюжьими горбами. Масть в темноте разобрать было сложно. Их силуэты сливались в левом и правом рядах от прохода в лениво шевелящуюся массу.

Подведя Цилю к знакомой паре ослюдов, Йошка едва удержала подругу, пригнувшуюся уже к вымени одного из них.

– Да подожди ты! Дай я им воды дам лизнуть, потом отсосешь! А то и лягнуть могут!

Йошка старательно начала выливать воду из склянок на ладонь и подносить её по очереди к ослюдным мордам. Животные благодарно слизывали лакомство, молча, не издавая ни звука, чтобы не привлечь внимание своих сокамерников по темнице. Одно из них расставило задние ноги, и Йошка кивнула подруге: мол, можешь начинать.

Циля встала на четвереньки и припала к вымени. Молоко оказалось не таким газированным, как она предполагала, и по объёмному проценту спирта не превышало пяти-шести единиц. Напившись, она заметила, как второе животное тоже расставило ноги. Йошка протянула Циле освободившиеся склянки из-под воды и приказала сцедить в них остатки молока на обратный путь. Выдоив первого ослюда, Циля повернулась ко второму и обнаружила вместо вымени внушительных размеров член, болтающийся ниже коленного сустава. Выглянув с округлившимися глазами из-под пуза животного на Йошку, она кивнула в сторону члена головой и состроила подруге мученическую гримасу.

– Нет! – категорически заявила Йошка. – А погладить можешь. Он сейчас добрый. Не тронет… И молоко сюда давай!

Циля тут же вернула склянки и нырнула с головой под пах второго ослюда.

Пока Йошка прощупывала горбы на обоих животных, чесала их за ушами, оглаживала крутые бока, налитые мышцы под грубой кожей, а те в благодарность облизывали ей потные ноги, Циля дважды перевела дыхание под животом последнего из них. И затихла.

Выждав положенные после затишья полторы минуты, Йошка окликнула её:

– Ну, как там? Готова?

Циля молча выбралась из стойла и, вытянувшись, прислонилась спиной к каменной колонне, подпиравшей свод. Движения её были томны и величавы. На усмешку Йошки она только покачала головой:

– А ты жадная… Что же ты молчала?

– А что говорить? У тебя и воды-то нет!

– А вот мою… из-под меня… он пить будет?! Я бы ему всё отдала!

– Да и я бы отдала! – рассмеялась Йошка. – Не пьёт он. Даже грамма спирта или мочевины в растворе не переносит! А внутри нас, подруга, за двадцать лет места такого не найдёшь, откуда воду слить без добавки. Слёзы, и те не безалкогольные…

– И ты с ним ни разу!? – изумилась Циля.

– Ну, это не твоё дело… Познакомились, и хватит…

Лицо Йошки посерьёзнело.

– Ты лучше об экзаменах подумай. А как диплом на руки получишь, вот на этих ослюдах и сбежим в Землю Обетованную…

– Куда?! – прижала руки к груди Циля и икнула.

– Да не кудахчи!.. Куда доберёмся. У них в горбах запаса жидкости на месяц хватит. И нам ещё останется. Надо только легенду придумать, чтобы по дороге не попасться. А воду они чуют. Сами ищут, где вода, не то, что мы…

– Как это «чуют»?!

– Носом. Я в книжке одной запрещенной вычитала. Их только корректировать надо. Тупые они. Вода-то вниз течёт, а они всё наверх пытаются залезть. А он, верх, нам не нужен. Поняла?

– Ничего не поняла… – честно призналась Циля, потупив глаза.

– Ну и дура! Ты меня слушай, со мной не пропадёшь… А то вот сдашь экзамен, и отправят тебя на искусственное осеменение. Будешь, как остальные, численность алкашей по плану увеличивать, где-нибудь в подвале. А мир так и не увидишь. Ни рек, ни озёр… А я хочу человечество спасти! Благородный поступок совершить. Жизнь посвятить этому. Бурению на воду в их мозгах. Будем буреть вместе?

Лицо Йошки просветлело.

– Я даже имена нашим тварям придумала. Мой будет – Йошкин Кот. А твоя – Цилина Целка.

– А если поймают?! – спросила о своём Циля.

– Кто это нас поймает? Кто посмеет нас поймать?! – Йошка залилась смехом. – У тебя папа – Генсекс. У меня – Главлей, Главный Водолей. Ты в своём уме?! Да мы от любого откупимся! Был Ги, да и того Хвам ухайдакал. И Буяна, и прапора… Ни банкиров теперь, ни армии, ни полиции. Кто им приказывать будет? Одни режиссеры да киношники остались. Пока Ученый Совет всех переназначит, не один пьяный сезон пройдёт… Вот и надо когти рвать, пока не поздно. Пока полярный год не кончился. Новолуние наступит, где дороги искать?

– А как же выпускной?! У меня и платье уже готово…

Циле от ослюдного молока и дурных предчувствий опять стало нехорошо. Она икнула в очередной раз, схватилась за живот, сползла спиной по опоре на каменный пол и обхватила колени руками. Йошка присела рядом. Прижав голову подруги к груди, заговорила тихо, вкрадчиво.

– Ты не волнуйся, глупая. Возьмёшь с собой своё платье. И туфли. И бельё с колготками. Наденешь ещё. Мир большой. Будет перед кем снять. Найдём мы тебе Господина Сердца! Главное – экзамен сдай, освободись, поверь мне, всё хорошо кончится. Вот Йошкин Кот хороший же? Не обманула я тебя?

– Оч…очченнь хороший, – ревела Циля, зарываясь лицом к ней в тунику.

– А тот будет ещё лучше! Вот увидишь!.. Такой… такой, сильный, умный, как Хван, высокий – как Буян, и красивый и элегантный – как Ги… А что ты там у меня за пазухой нашла?.. Вот хулиганка… Да ладно уж, продолжай… Только слёзы побереги, не обезвоживайся, нам ещё до кельи дойти надо…

***

Учёный совет скучал в предбаннике мужского туалета кафедры природоведения. Ждали Генсекса и его дочь, Цилю, которая сегодня должна была сдавать последний госэкзамен. В подземных катакомбах, которые занимал университет, это было единственное помещение, которое освещалось не инфракрасными лампами, а старинными лампами накаливания. Тут можно было снять очки и маски. Только тут возможно было определить по мимике на лице и жестам, что собеседник говорит и как относится к услышанному.

Когда из подвала с туалетными кабинками (в которых были устроены ямы для испражнений и перед горкой с песком стояла лопата для прикапывания), когда из этого подземелья по каменным ступенькам поднялся Главлей, брызнул себе на руки спиртом, лизнул каждую руку на всякий случай и вытер ладони о штаны, один из профессоров, с выбритыми наголо лицом и головой, не продолжил прерванный разговор, а обратился к нему заискивающе: