Русское дворянство времен Александра I

Эта ситуация продолжалась и в XIX веке, так что к 1858 году 40 % всех землевладельцев владели менее чем двадцатью крепостными. По-настоящему богатыми были лишь сравнительно немногочисленные действительно крупные землевладельцы с более чем шестью тысячами крепостных, а в XVIII и первой половине XIX века их насчитывалось не более ста пятидесяти семей. Исследование Рязанской губернии показывает, что мелкопоместное дворянство в особенности сокращалось с каждым десятилетием: в 1794 году было 7800 мелких поместий, шестьдесят лет спустя – 6300. В 1815 году насчитывалось 6400 мелких дворянских землевладельцев, из них только 5200 осталось к 1857-му[96]. Кроме того, все большее число потомственных дворян вовсе не были владельцами крепостных. Поражает статистика: 77 % российских офицеров, сражавшихся при Бородине в 1812 году, не являлись ни собственниками имений, ни их наследниками[97]. Менее чем через десять лет после окончания правления Александра I данные, относящиеся к 1834 году, показывают, что из 106 000 дворян с менее чем ста душами 17 000 вообще не имели земли[98].

Сведения о финансовых трудностях, с которыми довольно часто сталкивается дворянство, и о том, какой образ жизни, таким образом, был достижим, дают мемуары С. И. Мосолова. Его военная карьера началась рано и многообещающе благодаря связям его отца с генералом П. С. Салтыковым во время правления Павла I. Однако Мосолов оказался среди многих дворян, чье продвижение по службе и сопутствующий статус стали жертвой капризности императора. При вступлении на престол Александра I Мосолов, на тот момент в возрасте 51 года, успешно подал прошение новому царю, предложив свои услуги и потребовав восстановления его соответствующего воинского звания (старшинство). Ему была присуждена пенсия, которой он не просил из гордости, и предоставлено право носить армейскую форму, за что, по словам Мосолова, он позже имел возможность лично поблагодарить царя. Однако стало очевидно, что пенсии было недостаточно, чтобы позволить ему постоянно проживать в Москве, где у него был дом на Малой Дмитровке. Вместо этого Мосолов вынужден был жить в провинциальном городе Бронница, в 25 километрах к востоку от Новгорода. Несмотря на это, его московский дом давал ему скромный доход от аренды за счет размещения военнослужащих. Однако, когда потребовался срочный ремонт, Мосолову не оставалось ничего другого, как затянуть пояс потуже, продать самое ценное имущество, а потом и поднять арендную плату до необходимых ему 900 рублей. Сюда входили его обеденный сервиз, серебряные чашки, столовые приборы, люстры и даже ломберный столик. Затем, когда его дом был отреставрирован, он провел зиму в Москве, а лето в загородных поместьях разных друзей (четырех из которых он называет), пребывая у них от недели до двух с половиной месяцев и напоминая неизменно присутствующего в рассказах и пьесах Антона Чехова и Ивана Тургенева приживальщика[99].

Для дворянства были несомненные выгоды в поддержании традиции служения государству, поскольку это было источником некоторой финансовой безопасности и регулярного дохода. Тем не менее были случаи, когда верные и высокопоставленные слуги короны оказывались в чрезвычайно тяжелой ситуации. Это явление иллюстрирует печальный случай несчастного барона Г. А. Розенкампфа, который когда-то был помощником Н. Н. Новосильцева и, в начале царствования Александра I, был близок к двум другим членам Негласного комитета – графу П. А. Строганову и князю Адаму Чарторыйскому. Попав в немилость во второй половине царствования Александра, Розенкампф умер во время правления Николая I (16 апреля 1831 года) в такой нищете, что у него не было даже 100 рублей, необходимых для его похорон. Деньги были предоставлены министерством народного просвещения. Его вдова, баронесса Розенкампф, продала библиотеку своего покойного мужа и их лучшую мебель, чтобы оплатить обычный после погребения обед духовенству. Затем она перебралась в небольшую квартирку, где, по словам консервативного панславистского историка М. П. Погодина, впоследствии умерла от голода[100].

Эта семейная трагедия, казалось бы, подкрепляет утверждение Н. И. Тургенева о том, что посвятившие себя государственной службе и, следовательно, отказавшиеся от своего собственного дела в основном умирали в бедности, обремененные долгами[101]. Обобщение Тургенева противоречит тому, что на практике было более сложной ситуацией, поскольку многое зависело от размера вотчины: крупные помещики могли совмещать свои служебные роли с управлением своими поместьями благодаря посредничеству управляющих (чья компетентность была, как известно, крайне неоднозначной) и, таким образом, обеспечивать более или менее стабильный доход.

Это хорошо задокументированное состояние хронической задолженности является, возможно, квинтэссенцией финансового положения российского дворянства на протяжении всей его истории, и первая четверть XIX века не была исключением. Даже владельцы наибольшего числа крепостных в самых крупных имениях изо всех сил пытались, но обычно не могли сбалансировать свои бухгалтерские книги и были должны, по словам Джерома Блюма, «фантастические суммы денег». Так, крупнейший помещик из всех, граф Н. П. Шереметев, к 1800 году был должен более 2 миллионов рублей просто потому, что год за годом он тратил намного больше своих доходов[102]. Источником огромного состояния его семьи было приданое из 7000 крепостных к свадьбе в 1743 году его отца графа П. Б. Шереметева с Варварой Алексеевной, дочерью чрезвычайно богатого крепостного владельца А. М. Черкасского. Шереметевы, наряду с другими очень богатыми семьями, такими как Шуваловы, Разумовские и Воронцовы, тратили целые состояния на все мыслимые предметы роскоши, включая гобелены, ковры, фарфор и произведения искусства для украшения своих больших домов, которые часто дарили им или их предкам правящие монархи. Тем не менее страсть к приобретению вещей не была единственной причиной крупномасштабных расходов. Задолженность Н. П. Шереметева усугублялась его альтруистическими актами благотворительности. В 1803 году, например, в ответ на поощрение благотворительности Александром I в первые годы его правления он пожертвовал 2,5 миллиона рублей деньгами и имуществом на добрые дела. Сюда относится, в частности, строительство им больницы возле Сухаревской башни в Москве на земельном участке, который он приобрел специально для этой цели[103]. Кроме того, он был щедрым покровителем искусства, особенно театра.

Финансовое положение сына и наследника графа Д. Н. Шереметева усугубилось, поскольку его расходы на 600 000 рублей превысили его доход в 2,1 миллиона рублей за 1822 год. Неудивительно, что к 1859 году совокупные долги Д. Н. Шереметева составили 6 миллионов рублей. Аналогичную склонность накапливать долги демонстрировал и его современник, князь Н. Б. Юсупов: в 1818 году Юсупов был должен почти 700 тысяч рублей, а к моменту его смерти в 1831 году этот долг почти утроился[104]. Главным фактором в этом феномене разорительного накопления долгов было несомненное принятие задолженности как культурной нормы. Это было бы недопустимо, например, в штатах Северной Америки, если судить, по крайней мере, по наблюдению, сделанному в письме к его матери от 8 февраля 1810 года будущим президентом Джоном Куинси Адамсом, который тогда служил послом США в Санкт-Петербурге: «Тон здешнего общества почти всегда отмечен превышением расходов над доходами. Все государственные служащие живут не по средствам, многие из них печально известны тем, что никогда не платили свои долги, и еще больше тем, что удерживаются на плаву способами, которые в нашей стране считались бы бесчестными, но которые здесь представляются гораздо менее дурными, чем экономия»[105].

Результатом столь печально известной задолженности стало то, что к середине XIX века более половины дворянских поместий были заложены, а их владельцы обременены личными долгами, усугубляемыми грабительскими процентами. Это, в свою очередь, означало, что дворянство в целом оказалось неспособным содержать фабрики, созданные в их поместьях десятилетиями ранее, не говоря уже о привлечении капитала, необходимого для создания новых, и все больше уступало место более обеспеченному классу купцов.

Однако, несмотря на удручающее финансовое положение, дворянство Московской губернии, охваченное волной патриотического рвения, отреагировало на неминуемое вторжение Наполеона летом 1812 года тем, что каким-то образом собрало 3 миллиона рублей и обязалось предоставить по 10 новобранцев на каждые 100 своих крепостных. Исправляя типичное для советской историографии отрицание решающей роли дворян в 1812 году, недавний исследователь русского дворянства в эпоху Александра I утверждает, что «[в] центре событий в эпоху 1812 года, без всякого сомнения, находилось дворянство (во главе с монархом) и оно руководило всеми процессами в стране для обеспечения государственных приоритетов и задач»[106]. При этом московское дворянство было разорено войной. По одной оценке, материальные убытки только Московской губернии составляли 270 миллионов рублей[107].

Таким образом, богатство и бедность были критериями благородного статуса, определяемого в первую очередь чином, землевладением и крепостнической собственностью. Как писал Дэниел Филд о периоде с 1833 по 1857 год, «несчастные, у которых было всего несколько крепостных или не было вовсе, оказались в положении фактически исключенных из дворянского сословия, будь они героями 1812 года или потомками Рюрика»[108]. То же самое относилось и к дворянству Александровской эпохи: реальная цена благородного статуса была так высока, что позволить его себе могли лишь очень немногие.

Источники социального престижа дворянства

Исторически сложилось так, что социальный престиж дворянства всегда был функцией его отношений с царем и, в свою очередь, проистекал из его контроля над своими поместьями и закрепленными за ними крестьянами, которые работали и жили на них. Однако, как заметил Раев, как только Петр Великий поставил – а не привлек – дворянство на службу государству, отношения, как следствие, стали принудительными. Это неизбежно пагубно сказалось на развитии индивидуального сознания и чувства собственного достоинства, поскольку судьба и карьера дворянина более, чем когда-либо, стали зависеть от прихотей самодержца или его фаворитов и их прихлебателей. Только вырвавшись из тисков государства, можно было обрести индивидуальное достоинство и развить групповое сознание. И поэтому теперь это было более вероятно благодаря оппозиции правительству[109]. Большинство, однако, были склонны подчиняться, а не противодействовать. Это делает тех, кто принадлежал к «лояльной оппозиции» Александра I, столь исключительными и, следовательно, представляющими значительный исторический интерес. Их история будет раскрыта позже в этом исследовании.

Таким образом, для большей части дворянства Александровской эпохи социальный престиж и карьерные перспективы были прямо пропорциональны индивидуальной близости к царю. Ставя под сомнение это предположение, Миронов напоминает нам, что М. М. Сперанский, как известно, утверждал, что нет никакой разницы «между отношениями крепостных к их помещикам и отношениями дворян-помещиков к самодержавному государю». Эта точка зрения была впоследствии теоретически обоснована историком права В. И. Сергеевичем, который утверждал, что «патримониально-патриархальный характер самодержавия» не исчерпал себя даже во второй половине XIX века. Однако Миронов оспаривает оба этих мнения, утверждая, что, напротив, дворянство в начале XIX века было как юридически, так и практически освобождено от государственной зависимости и пользовалось всем набором тех личных прав, которые определяют свободного человека. Он признает, что русский дворянин не имел политических прав в современном понимании этого слова, а русская государственность еще при Петре I утратила свой патриархальный характер[110].

Даже если согласиться с общим посылом Миронова, тем не менее трудно отрицать центральную роль царя в жизни, судьбе и карьере отдельных дворян на протяжении значительной части XIX века и, конечно, в период правления Александра I и Николая I. По мнению другого русского историка, С. А. Экштута, начиная с XVIII века существенной чертой русской дворянской культуры была зависимость успеха от близости к царю, несмотря на то что дворянин мог получить богатое наследство, заключить выгодный брак или выиграть значительное состояние в карты. Продвижение по службе часто отмечалось головокружительно быстрым подъемом в чинах. Они были взаимосвязаны: высокое звание открывало доступ к царю, а близость к монарху способствовала быстрому карьерному росту[111]. На практике успешная карьера просто не могла быть сделана без доброй воли царя, который мог, конечно же, так же быстро карьеру оборвать[112].

В определенной степени это изменилось после Отечественной войны, как и многое другое в России. В частности, 1812 год внес существенные изменения в систему ценностей дворянского общества. Экштут, например, утверждает, что с этого момента служба царю больше не была тождественна службе стране, хотя они и не исключали друг друга. Успех в жизни уже не зависел, как прежде, полностью от благосклонности царя и близости к нему. Настоящий успех теперь зависел от репутации среди дворян. Теперь можно было достичь высокого статуса и сделать значительный вклад в дело отечества независимо от официального признания и наград, потому что война породила множество героев, которые обязаны своим положением своим собственным усилиям, а не влиятельным покровителям и благосклонности царя[113].

Хотя в этом анализе действительно может быть доля правды, тем не менее посленаполеоновское российское дворянское общество изобилует ситуациями, когда вмешательство царя в отдельных случаях оказывалось решающим. В 1825 году Александр I отказал историку С. Н. Глинке в какой-либо награде за его выдающуюся «Русскую историю» и, что еще хуже, отказал ему в пенсии на том основании, что автор «не служит и нигде не служил». Все попытки Н. М. Карамзина и других отменить решение царя привели лишь к его назначению в Московский цензурный комитет. Здесь Глинке пришлось пережить ряд дальнейших неудач, в том числе арест за слишком либеральный подход к своей новой роли[114]. Точно так же производство офицера в следующий чин могло быть приостановлено просто потому, что царю не хотелось его санкционировать. Возьмем лишь один пример: Александр I приказал «вычеркнуть» имя П. И. Пестеля из уже подготовленного приказа о производстве Пестеля в полковники, поскольку решил повременить с назначением его командиром полка. Только в конце 1821 года после ряда унизительных отказов царь произвел Пестеля в чин полковника и дал ему командование полком[115].

Утверждение социального статуса – тема, общая для многих мемуаров, написанных дворянами в правление Александра I (или вскоре после него). Например, Минц цитирует воспоминания поэта И. И. Дмитриева, который с 1810 по 1814 год занимал пост министра юстиции. Чтобы продемонстрировать, что его отец, живший в провинции между Казанью и Симбирском, был образованным человеком, Дмитриев писал, что его постоянными товарищами были «три коротких приятеля, умные, образованные и недавно покинувшие столицу»[116]. Точно так же избрание М. П. Леонтьева на должность полицейского инспектора (исправника) в 1815 году ввело его в круг избранных: «Должность моя сблизила меня со всеми дворянами нашего уезда, которые почти все были люди просвещенного ума, люди, что называется, большого света и лучшего тона»[117]. Следовательно, социальная значимость индивида, очевидно, определялась его близостью к «обществу», силой его связей и уважением, которое он заслужил в определенном кругу. Так, например, барон Розенкампф «настолько устроился», что «мог принимать у себя графа Строганова, Новосильцева и Чарторыйского», которые все входили в Негласный комитет Александра I в начале его правления в 1801 году. Розенкампф находил это своей личной заслугой, достойной упоминания в мемуарах[118].

Все это, в свою очередь, указывает на чувство исключительности особого положения человека в обществе. Напротив, мемуарная литература этого периода дает лишь скудные ссылки на роли отдельных лиц как представителей знати. Это может лишь свидетельствовать о том, что их авторы мало думали о социальной роли дворянства в целом. По мнению Минц, в сохранении престижа государственной службы было важно то, что она давала отдельным дворянам иллюзию доступа к политической власти[119]. Причем речь идет именно об иллюзии, учитывая политический контекст абсолютной автократии, которая по определению подавляла любое потенциальное влияние на политику правительства снизу. «Лишь узкий круг членов императорского дома, высшей бюрократии и верхушки дворянства мог оказать то или иное влияние на царя»[120].

Роль дворянства в правящем классе России исследуется в последующих главах, но здесь стоит упомянуть попытку ЛеДонна количественно оценить «номенклатуру» конца XVIII века. Он предполагает, что правящая элита состояла из 15 или 20 человек, к которым можно добавить более многочисленную группу чиновников 1–3-го классов, насчитывавшую от 200 до 250 человек. К этой элитной группе можно добавить более крупных землевладельцев, владевших более чем ста крепостными входивших в правящую элиту в более широком смысле. В 1770-х годах она представляла собой политическую формацию из примерно 8500 дворян, или около 16 % от 54 000 дворян-мужчин[121]. Даже если точность этой реконструкции является лишь приблизительной, особенно в отношении начала XIX века, она дает хорошее представление об узости вершины той власти, на которую дворяне имели хоть какой-то шанс подняться.

В любом случае нет никаких сомнений в том, что до 1812 года и, возможно, особенно впоследствии престиж дворянства как индивидуально, так и коллективно определялся преимущественно военной службой. В своем манифесте от 30 августа 1814 года, награждавшем дворян медалью в дополнение к бронзовой медали на Владимирской ленте, пожалованной в 1812 году, Александр I охарактеризовал «свое дворянство» как «верную и крепкую ограду престола», «ум и душу народа, издревле благочестивое, издревле храброе», «ныне изъявившее беспримерную ревность щедрым пожертвованием не токмо имуществ, но и самой крови и жизни своей»[122].

Вот почему, как утверждал Ричард Уортман, к концу правления Александра именно военный парад стал «первостепенной по своей значимости демонстрацией императорского правления»[123]. Однако дело было не только в этом. Как и во времена правления императора Павла, когда парад был частью непрекращающегося поиска точности и совершенства в полковой муштре и непроизвольного подчинения командам, он служил одновременно демонстрацией взаимозависимости царя и дворянства и напоминанием о ней. По воскресеньям проходил так называемый «Кайзер-парад» (Keizer-parad), который не отменяли даже при минусовых температурах и в самую суровую погоду. Эти «шоу» обычно посещались всем дипломатическим корпусом и имели целью произвести впечатление на послов, присоединившихся к свите императора[124]. Пресловутая «парадомания» Александра I эффективно символизировала потенциальную, если не фактическую односторонность этой взаимозависимости: властный и навязчивый контроль самодержавия, с одной стороны, и ущербный престиж покорного дворянства – с другой.

Часть II. Воспитание российского дворянина

Глава 3

Родительский надзор, иностранные наставники и овладение языком

В этой главе исследуются попытки просвещения русского дворянства во время правления Александра I, вовлеченные в образование институты, достигнутые стандарты и возникшая социальная мобильность. На протяжении всего своего правления царь постоянно жаловался на нехватку достаточно квалифицированных и обученных молодых дворян для укомплектования его администрации и быстро растущей бюрократии. В то же время реформа образования была одним из главных приоритетов в первые годы его правления. С сентября 1802 года по всей Российской империи была создана сеть школ и университетов под эгидой нового министерства народного просвещения, созданного специально для этой цели. Первое в своем роде в Европе, оно поставило беспрецедентные цели и добилось заметных успехов под руководством П. В. Завадовского и М. Н. Муравьева[125].

Как же тогда мы можем объяснить конечную неудачу в обеспечении достаточного количества людей с подходящей квалификацией при наличии четко сформулированной стратегической цели повышения уровня образования, особенно в отношении дворянства? Частично ответ на этот вопрос заключается в явно сохраняющемся подозрении, как в правительственных кругах, так и, шире, среди дворян, о потенциально вредном политическом и идеологическом воздействии, которое может иметь хорошо образованное, независимое и критически мыслящее молодое дворянское поколение на дальнейшую стабильность российского общества в неопределенную эпоху наполеоновских войн. На правительственном уровне это отразилось в противоречивом и нерешительном сочетании реформ и реакции в сфере образования, а также в явной амбивалентности и пассивности знати по отношению к ней, что приводило в отчаяние самого Александра I.

Мы обращаемся к рассмотрению именно первых лет воспитания и обучения дворянских детей. Обычно это происходило дома и, следовательно, в основном в провинциальных поместьях их родителей. Мы также рассмотрим трудности, вызванные необходимостью не только говорить на своем родном языке, но и с раннего возраста дополнительно овладеть хотя бы еще одним современным иностранным языком. Это почти всегда был французский – язык, который для русского дворянства того времени был и знаком социальной респектабельности, и жизненно важным средством общения, который обычно предпочитался русскому языку.

Домашнее обучение и иностранные учителя

Генерал Ф. Я. Миркович (1789–1866), ветеран 1812 года, мемуарист и историк того времени, предлагает резкий контраст в культурном уровне русского дворянства конца XVIII и начала XIX века. Он писал, что при Екатерине Великой

женщины не знали грамоты; дети вырастали на попечении холопей. Никто ничего не читал, да и книг, кроме церковных и букварей, никаких почти не было. Помещики, проживавшие в своих деревнях, проводили время в праздности, занимались только псовою охотою, пьянством и развратом. Один только небольшой круг дворян, бывших при дворе и проживавших в столице, имел наружную образованность, приобретенную в заграничных поездках. Но действительного просвещения не существовало вовсе. ‹…› Со вступлением на престол императора Александра расширились средства к образованию дворянства учреждением гимназий, университетов и кадетских корпусов[126].

Время уже давно пришло. Даже в начале XIX века в России все еще не было общей системы среднего образования, которая бы охватывала всех молодых дворян. Немецкий историк России Теодор Шиман в своей книге о царствовании Александра I ссылался на «сочетание высокой культуры (Überbildung) и варварства как на отличительный признак дворянства вплоть до конца XVIII и даже начала XIX века»[127].

Однако, несмотря на такие негативные оценки, на протяжении XVIII века неоднократно предпринимались правительственные инициативы, направленные на обеспечение возможностей получения образования для всех россиян и, в частности, для знати. Одним из наиболее важных из них был Устав народным училищам 1786 года Екатерины Великой о народном образовании, в котором содержалось амбициозное положение о создании сети светских городских начальных и средних школ совместного обучения по всей стране. Теоретически они были бесплатны и открыты для детей всех свободных классов. Одним из наиболее продвинутых для того времени пунктов был полный запрет на любые телесные наказания[128]. Однако долгосрочный успех этого закона и других образовательных реформ, проведенных примерно в то же время, был сведен на нет отсутствием адекватного финансирования, нехваткой подготовленных учителей и нежеланием многих дворян отправлять своих детей в народные школы, где им пришлось бы смешаться с низшими классами. Вместо этого явно отдавалось предпочтение домашнему обучению, которое продолжалось большую часть XIX века.

Летописец русской жизни времен Александра I Н. Ф. Дубровин называет продолжающуюся недостаточность учебных заведений в России причиной того, что большая часть дворянства, или, как он их называет, «маминькиных сынков», ничему не учились и оставались крайне неграмотными. Большинство дворянских детей получали домашнее образование, и, хотя его качество сильно варьировало, в целом оно было неудовлетворительным. Во многом это было связано с широко распространенной практикой использования гувернеров, особенно франкоязычных, прибывших из Европы. Дубровин особенно решительно высказывался по этому вопросу, утверждая, что французские наставники, нанятые дворянством для обучения своих детей дома, плохо подходят для этой роли и оказывают негативное влияние не только на своих подопечных, но и на российское общество в целом. Тем не менее, несмотря на это, знать стала подражать и их языку, и культуре. Уверенные в хорошей жизни в России, французы приезжали во все большем количестве и внедрялись в дома и жизнь принимающих семей, внушая детям «равнодушие ко всему русскому»[129].