Поцелуй мамонта

Народ догадался тут же.

– Это шаровая молния, – прошептала, остановившись, упёршаяся локтями в печь, Оля. И по–взрослому, будто рядом с пожаром, лаконично и по делу заорала: «Люди, беда!»

– Я боюсь, – тут же захныкала Даша. У неё непроизвольно затряслась голова. Чтобы остановить её, она присела на корточки, схватила косички, закрыла ими накрест лицо и застыла в такой позе.

– Мне страшно, – крикнули схватившиеся друг за дружку Оля и кузина Оля–Кузнечик. И так монолитно и враз, будто заранее сговорились, или всю жизнь желали быть сиамскими близняшками.

Упала Толькина табуретка: «Лазыщь!» Упал и завертелся по полу надкусанный Анатолием сухарь. И будто сухарь, а не Толька, заорал благим матом: «Шпашайша, кто может!»

Панику следовало прекращать.

– Слу–ушай маа–ю каа–ман–ду! Играем в… в «застынь на месте–е»! – Это протяжным и неузнаваемым, нарочито безмятежным, словно привычным к катаклизмам боцманским голосом закричала–забурчала бабуля: «Кто не застынет – я не виновата! Всё поняли? Не шевелиться!»

Её незаметно внешне, но мелко потрясывало изнутри. Потрясывало так мерзопакостно, словно она держалась за оголённый провод с не смертельно мощным, но зато ощутимо неприятным электрическим током.

Дети послушно застыли. Они натренированы лучше всех на улице. Игра в «замри на месте» была знакома, а вот с шаровой молнией раньше никто не виделся. Никто не хотел дружбы со страшным и загадочным незнакомцем–нетопырем.

Авдотья, белая как рояль у батюшки Алексия, и подобно Иисусу на Голгофе, стояла почти неподвижно, сначала по швам, потом медленно вытянув в стороны руки. И, похоже, собиралась в случае беды притянуть шар к себе подобно героическому самоубийце громоотводу.

Дети честно играли свою роль. Даша, обе Оли и Анатолий попытались было снова захныкать, но бабка опять тихо цыкнула.

– Всем молчать – кому говорю! И не дышите, – пригрозила, – накажу строго!

Степенно, не торопя событий, летал по дому и трепыхался светящийся, наполненный внутренней страстью, строгий в наказаниях электрический судья. Он как будто выбирал для расправы жертву.

Побродивши минуты с три, показавшимся детям вечностью, и не найдя в нижних интерьерах ничего интересного, напрочь не заметив онемевших, недышащих детей, шар, ещё сильней колеблясь, нашёл невидимую глазу струю воздуха. Заторопился, и по невидимому течению поплыл на второй этаж.

Шло время… Будто вечность растворила в себе Ресторан Восточного Вокзала с полуживыми статуями. На самом деле всё заняло минут четыре – пять, не больше.

Вот бабка Авдотья решилась на подвиг. Она на цыпочках и медленно, словно больное привидение, стронулась, подкралась к лестнице и, держась за перила, стала подниматься наверх.

Через некоторое время оттуда раздался хрипловатый возглас радости и не вполне литературный текст. Оставляем только литературный:

– Ушла тварррюга! Эй! Лю–у–ди! Дети, Оля, Даша, Толик! А–а–тбой! Всё! Размораживаемся: молнии в доме нет.

– Как нет? Где нет?

– Нет, как не было. Сбежала тварь!

Оказывается, шар нашёл приоткрытую дверь на южной галерее и покинул дом на пару со сквозняком.

– Свистать всех наверх! – заорал благим матросским матом Михейша. – Стройся!

– Мишка, брателла, где твой пишталет? У меня три пиштона ошталошь!

– Стрелять в шар собрался?

– Толька, дурень ты, не вздумай! Разорвёт напрочь! По пуле ток пойдёт и каюк тебе. И нам всем. Бери рогатку.

Полетели наверх с рогатками, сшибая друг друга со ступеней. Огляделись. Проверили соломенные качалки, цветы в кадках. Целые! И шторы целые и стёкла. Выперли на воздух. Посмотрели прижжённую в серёдке дверь.

– И как только в такую щёлочку проскочила? – удивляется бабушка.

– Сплющилась тарелкой, – предположила Оля–Кузнечик.

– Он мягкий, я видела, – это Оля.

– У–у–у, тварь! – присвистнул Михейша, поднеся палец к краю двери, – горячая подлюка. Ещё бы чуть… и пожар!

– Тваррр! – радуется Анатолий возможности ругаться, – пожар? Ух ты! А где дым? Мадамушки, где дым?

– Ура!

– Победа!

– Мы выиграли войну… то есть игру, – сказала Ленка. – С кого–то причитается.

– Нам баба Авдоша тортик спечёт, – догадалась Оля.

– Я хочу с черёмухой, – пожелала Оля–Кузнечик.

Откуда то жалостливое: «Мяу!»

– А вот и наша… кошка, – заметила Ленка растрёпанное чудо домашней фауны. Раздел приручаемых животных.

Кошка Манька выкатила откуда–то из–под дивана. Вот она распрямилась, после взъерошено выгнула спину и ещё раз недовольно мявкнула, поглядев по сторонам. Раскрыла пасть, сделав вид, что зевнула. На самом деле её просто отпустил страх, и ослабленные нервы разжали сухожилия.

Котёнок Шишок взялся неведомо откуда. Взвыл, пахнул гарью, пронёсся, опрокинув цветочный горшок, и покатил по ступеням. Обрызгал лестницу кошачьей навозной жижей.

– Что же он съел такого? – удивляются дети.

– Всё самое интересное проспала, дурила! – пропел паяцем Михейша и собрался шутливо пнуть бедное животное женской полонаправленности в мягкие её, бабьего рода, множественного числа рёбра.

Кто–то гладит Маню: «Ма–а–ня, Ма–а–ня–а. Маленькая киса. Ну, и где Маня была? Прошляпила молнию?

Все засмеялись.

– С её шкуры искры сыплют, – заметил Анатолий.

– Не трогай, ёпом шибанёт!

Анатолий отдёрнул руку.

Опять рассмеялись.

– Бросьте её мучить, Она и так со страху чуть не обоссалась.

– Михейша, при детях–то…!

– Чего такого необычного сказал?

– Я вам на радостях три разных тортика спеку, – решительно и бесповоротно пообещала баба Авдоша.

– И сверху ещё один черёмуховый, – озаботилась Оля за Олю–Кузнечика… первый черёмуховый она определила лично себе. – И пирожок с яблоками, – это к утрешнему чаю.

Авдотья Никифоровна, грамотная в подобных природных явлениях, после шаровой оказией сначала успокоила всех, а потом, будто в школе, подробно разжевала детям свойства электрического пузыря. Вспомнила несколько случаев из жизни и один натурально школьный пример. Попутно сокрушаясь, поведала – отчего с ней и с детьми произошла такая великая оплошка.

– Заигралась я с вами, вы такие чудесные детки, а мне так нельзя. Я должна за вас отвечать.

– За всех?

– Конечно за всех.

– И за хороших и за плохих?

– А кто из вас плохой, ну–ка сознавайтесь! Есть плохие?

– Мы никому не расскажем!

– Все «хароршие», – закричала Даша, – я самая–присамая «хароршая».

– И я! Я как моряк, ничего не испугался, – рассудил Анатолий, – а вы орали как…

– Как кто?

– Как дед Пихто!

– Кхы! – сказала Лена, – как дед Пихто. Кто–нибудь его слышал? Может, видел? Ну и вот. Все просто орали как оглашенные… как напуганные люди. А потом замолкли…

– Благодаря бабе Авдоше, – стала подлизываться Оля– Кузнечик, – она вовремя смекнула как себя вести.

– Да уж, сообразила. Нашли, кого хвалить. Я самая последняя…

– Кто последняя?

– Не важно. Самая последняя глупая баба, вот кто. Повинюсь перед вашими родителями. Махра я старая, ей богу. Вот кто! Ох и дура, ну и дура!

Люди замолкли, не ожидав такого поворота. Всем казалось, что они проявили себя героями. Каждый! Впору выдавать ордена.

– Вот клянусь, – крестится баба Авдотья, – чтобы ещё раз… Нет, нет… допущать эдакое… вот обошлось же. Господи, господи! Мария богородица, спасибо, не дали… и как можно, нет, нет, нет! Молитесь, детки, что мы не погибли, а могли ведь сгинуть. Бабах и всё! Могли же?

Народ жмёт плечами: «Вроде могли, но не погибли ведь: Бог миловал».

– И что никто не пострадал – какое счастье! Все живы!

– Мы живы, живы! – радости нет предела.

– Леночка, Оля, Михейша, свечи с комода несите, да там вверху, за серебром, вы знаете, где ложек–вилок новый набор… Будем Всевышнего с судьбой благодарить.

Зажгли свечи. Помолились: кто во что горазд. Даже засыпающий на ходу Толька. Сели за стол снова. Теперь учиться уму–разуму. Толька–Анатолька уткнулся в стол и тут же заснул.

– Бедный, бедный мальчик, как устал, а как испугался… Бабка погладила его по вихрам–кудрям и вспомнила себя учительницей. Принялась ходить взад–вперёд, произведя за собой ручной замок.

– Даже при наличии на крыше громоотвода, – объясняла она, – а вы пейте чаёк–то, закусывайте перед сном… Шаровой молнии наплевать на громоотвод и на мокрые сосны: это не молния, но он рождён или молнией, или наэлектризованным воздухом… Пейте, пейте. Не горячо ли? Холодной воды, Михейша, принеси–ка девочкам… Сахар вон ломайте, щипчики где?

И в замедленном темпе, как при начитке диктанта: «Яркий шар… колеблется… оболочкой… словно мыльный… пузырь…»

– Как так, – рассуждает кто– то, – может это и есть водяной мыльный пузырь, только с током…

– Взвешенное статическое электричество, – утверждает всеядный и всеумный Михейша. – Слышали, как потрескивало? Мицино одеяло (Мица – любимая при жизни овечка) так же трещит. Видели ночью?

Кто–то, действительно видел, а кому–то пришлось пообещать показать. Показали. Для этого пришлось создать темноту и разбудить Тольку.

– Трыщщщит! Ух ты!

– Сколько там току?

– Ерунда, не убьёт.

– А щи–и–плет маленько.

– Щиплет же, да же, Даша?

Щиплет всех, кроме толстокожей и старшей Ленки. Вернее, она прикинулась толстокожей. Она хотела, как всегда, быть оригинальнее всех.

На этот раз известному вралю Михейше Игоревичу поверили. Любитель розыгрышей доказал подозрительные утверждения опытом.

– Продолжим занятие. Или спать?

– Нет!

– Никогда!

– Рано!

Толик снова уткнулся и без того замаранным киселём лбом в лужицу из каши.

– В лучшем случае… шар улетает… в открытую… Куда?

– Бабуля, ты разве сама не знаешь? – спрашивает удивлённая Даша.

– Я экзаменую!

– В форточку, – кричат.

– Тише, Толенька, бедненький мальчик, накувыркался сегодня. Заснул в тарелке. – И добавила, желая развеселить малышню: «Будто пьяный Кок».

Никто пьяных ни коков, ни кокосов не видел, потому юмора не понял. Отметил только Михейша, потому что он читал «Капитана Блада», а там, на пиратских кораблях «квасили» все, не исключая коков–поваров. Пили–бухали, даже сидя на ненадёжном, шатающемся гафеле, оседлав кливер и повиснув на грот–стень–стакселе20.

– Михейша, неси его в койку.

– Опять я?

– А кто ещё тут у нас мужчина? Опять Ленка что ли? Ну?

Михейша замычал. Даша с Олей засмеялись, но уже так напряжённо, словно силы уже вышли и они сами уже вот–вот попадают со стульев. Оля–Кузнечик неопределённо хмыкнула: даже она иной раз носила брата в кровать.

– Правильно, в форточку… Откуда и приходит чаще всего… либо в другое отверстие… В какое, деточки? Ну, кто ответит?

– В подходящее по размеру…

– И где есть сквозняк.

– В задницу, – себе под нос сострил проснувшийся в очередной раз Толька, не пожелав опубликовать громче. И непозволительно злорадно засмеялся, представив, как из задницы деточки–сестры тонкой струёй появляется и раздувается в пузырь шаровая молния.

Всё равно услыхали: «Вот ты и есть пьяный Кок! Съел?»

– Правильно. – И уже быстро, почуяв, как надоела: – Страшный шар он может что? – И сама отвечала: – Взорваться сможет, наткнувшись на препятствие, а может и просто поиграть–пожалеть, не затронув смертью никого. Дети, а что нужно закрывать в случае грозы?

– Окна, двери, форточки…

– Трубу, заслонку, подпол!

– Как же, подпол! Как туда молния залезет?

– Там дырочка есть.

– Точно есть, её ещё на зиму затыкают.

– Задницу заткнуть, – совсем осмелел Толик.

– Накажу! – прекращает бабушка дебаты.

– А как накажешь, бабуль?

Дети желают схватить, повалить, связать и наказать гнусного шутника. Но не получается: все руки заняты: они держатся за животы.

Дети многое знают, невзирая на возраст. Но! Учить малых детей осторожности всё равно, что предупреждать цыплят. И снова учёба.

– И те – детки неразумные, – говорит учительница менторским тоном, – и другие. Цыплята ещё хуже детей: сами бросаются под ноги. За ними нужен глаз да глаз. Это опасно. Одни играть хотят, клюя сандалии. Другие что? А только играть и целовать… Кто? Кого?

– Мы – цыплят.

– Они на пуховые шарики похожи, – заметила Оля– Кузнечик.

– Ленка: «А помните как Даша… сразу двоих…?»

Это сказано зря. Даже ради учёбы зря. Даша мгновенно заплакала: «Я не виновата–я, они сами–и–и, а–а–а!»

– Я и говорю: никто не виноват, случайность, а вот ведь как выходит иной раз…

ЦЫПЛЯЧЬИ ДУШИ

«… Я и говорю: никто не виноват, случайность, а вот ведь как выходит иной раз…»

– Ой, откуда эпиграф?

Да, было и такое в жизни дома в самом начале нынешнего лета.

Сначала над цыплятами нависла подошва сандалии величиной с куриное небо. Потом небо опустилось. Раздался слабый хрусток–шепоток, а потом округу потряс невообразимый Дашин вой.

От цыплят остались две маленькие бесформенные грудки, чуть ли не кашица. Был и плач, и рыданий хватало на всех.

Ревмя ревели Даша с двумя Олями. Толик, надув через нос глаза, молчал в стороне: ему не положено ни плакать, ни, тем более, рыдать, ведь он мужчина. Из глаз брызнули и залили очки вовсе не слёзы, а выжимки, сусло, издержки принципиально нечувствительной скупости.

И поначалу печалилась вся ребячья гурьба. А потом случились, как водится в таких случаях, похороны малых божьих созданий. То, что осталось от цыплят, подгребли лопаткой. Вместо гробов применились вместительные, на целую роту цыплят (в будущем – груз двести… стоп, забыли, это кощунство!)… спичечные коробки «Swenska Faari». Засунули туда прахи, вдвинули внутрь спичечной рубашки.

Процессион! Процессион! Ура, мы устроим шикарные похороны! Умчали в огород организовывать Процессию Прощания, Прощения, Пращувания. Что значит пращувание? Никто не знает. Может, выпускание камней из пращи? Украинцы поправят, если что. А наши люди взялись за дело с азартом неоспоримого и предпочтительного на все случаи жизни русского «авося».

1

Дедова пристань, полоскательный мосток, а теперь ещё церковь, траурный зал, кладбище и поминки расположены в одном месте. Это берег Кисловки. Совсем неподалёку от взрывного полигона. Кошек хоронят совсем в другом месте, нежели курицыных детей.

Церковь, а в нем траурный зал. В зале, как полагается, приглушённо и по–деловому беседуют организаторы:

– Панихиду надо бы…

– Кто будет поп?

– Не поп, а священник.

– Разница, что ли, есть?

– Кто его знает.

– Священник святее!

– Поп – толоконный лоб.

– Ему панагию или ризу следует…

Оля–Кузнечик сбегала и за тем, и за другим. Это вафельное полотенце с юродивыми махрами и тёткина шаль.

– Корону!

Принесли известную уже всему миру сорбонскую корону.

– Я, чур, с кадилом.

– Пороху принести?

– С ума стронулся, Михейша! Ты чего! Это же не… Молчи!

Детям не положено знать увлечений старших.

Соорудили кадило. Собственно, мастерил только Михейша из подручных заготовок, а остальные только мешали. Полуделом занималась только Даша, которая принесла совок – без совка бы не обошлись – и Толька. Толька принёс из сарая лопату. Без неё тоже бы не состоялось. А кадило – это ржавая железная банка то ли от английской, то ли от американской тушёнки, на крышке которой Ленкой когда–то был нарисован абрикос, похожий на бычье сердце, а бабкой сбоку сначала было написано «варенье», а потом зачёркнуто, оторвано, насколько хватило умения, и приклеена бумажка «томаты» (ну никуда без этих проклятых мерикосов!)… Съели абрикосы–помидоры. В дне гвоздём пробили дырки. Приделали проволочную ручку. Засыпали банку сухими листьями и иголками. Полыхнуло. Пожелтела от жара этикетка. Изнутри кадила невкусно пахнет обычным дымом. Затушили. Задумались.

– Ленка, неси духи… или одеколон.

Принесла Ленка того и другого, чтобы дважды не бегать. Прыснули в банку, не жалея ни подобия русского О' де Колона номер три, ни родственности с поздней Красной Москвой и романтической стенной башней. Словом, напрыскали от души. Что это? Из дырок потёк жидкий самоделочный елей.

– Цыплята того заслужили.

– Скорее, пока не вытекло!

Зажгли. Вспыхнуло в кадиле так, что полыхнуло шибче первого раза. Второе кадило упало, рассыпав огонь по траве.

И отпали, сначала порыжев и завившись в концах, брови у Толика.

– Туши пожар.

Принесли, зачерпнув ладошами кисловской воды. Затоптали следы пожара сандалиями. По Толькиному лбу прошлись мокрыми ладошками.

– Не больно?

– Я фак Фанна фэ Фарк21.

– Повторим?

Повторили. Сунули пару прошлогодних шишек. Сверху засыпали у листьями и иголками. Заткнули все щели, чтоб меньше поступало кислороду.

– Капельку, Ленка.

– Поджигай.

Подожгли. Пока горело, советовались.

– Молитву надо. Знаете молитву?

– Я знаю.

– Ну–ка!

– Еже еси на небеси…э–э–э.

– А дальше?

– Дальше не помню.

– Эх!

Безбровый Фанн фэ Фарк ходит кругами в дырявой «шальной» панагии вокруг шведских спичек с цыплятами, трясёт кадилом: «Еже еси на небеси, э–э–э–эх, еже еси на небеси, э–э–э–эх, еже еси на…

– Хорош! Неправильно! Ленка, дураки мы!

– Почему?

– Тащи «Патриархов и Пророков». Что на твоей полке у деда. Второй ряд, третий пролёт от двери.

– Тьфу, точно.

Принесла. Это не молитвенник, но тоже сойдёт.

– Толька, читай!

– Я щэ фэ умэю, – сказал Толька и заплакал: теперь у него «кадилу» заберут.

– Не плачь. Ты ходи, как ходил, у тебя здорово выходит, а Ленка будет читать.

– А что читать?

– Ткни пальцем, а что выпадет, то и читай.

Но все захотели тоже ткнуть пальцем. Решили, что пальцем ткнёт каждый, а читать будет только Ленка: она самая старшая, а главное, что Ленка может с выражением.

Кинули на пальцах, кто будет тыкать первым. Выпало Ольке Маленькой. Полистав книженцию, Олька закрыла глаза и наугад ткнула в серёдку.

Ленка, подбоченясь и натянув маску страдалицы, читает ткнутое место:

– Людям, которые говорят о своей любви к Богу, надо подобно древним патриархам, сооружать жарт… тьфу… жа… жерт–вен–ник… – Ленка тут запнулась, – …Господу там, где они раскидывают свои шатры…

– Луды, надо шатор шделать и жарт–фу принэсты, – отвлёкся от кадильного дела Толик. Он понял жертву, как производное от жратвы.

– Обойдётся, это не про нас…

– Про нас, про нас, – заорали обе Оли, – цыплятам надо жарт–ву…

Принесли Ву–жертву–жарт–Ву. Это были преотличнейшие, но остывшие домашние пельмени с недоубранного обеденного стола.

Съели охладевшую жертву.

– И никаких шатров!

– Ладно.

– А вы тихонько подпойте вот так, – подсказал Михейша девочкам: «А–а–а, у–у–у».

Так всегда за хорами три подьячие старушки поют.

Послушницы мигом выстроились за хорами и запели «А–а–а, у–у–у».

– Не сейчас, а когда Ленка продолжит читать.

Ткнула в книгу одна из подьячих старушек. Она была следующей в очереди.

– Сарра, находясь в преклонном возрасте, думала, что ей невозможно иметь детей, и для того, чтобы Божественный план исполнился, она предложила Аврааму взять в качестве второй жены ея служанку…

Тут дети насторожились и навострили уши.

Ленка, не замечая повышенного интереса, продолжала:

– Многожёнство так широко распространилось, что не считалось грехом, но тем не менее…

– Олька, шмени меня, – вмешался Толик, – я малэнко подуштал.

Даша выскочила первой: «Я хачу! Мне шальку отдай».

Даше торжественно вручили панагию и ризу.

– …тем не менее, это не было нарушением Закона Божьего, которое роковым образом сказалось на святости и покое семейных отношений. Брак Авраама с Агарью…

– Это первые за Адамом евреи специально для себя так придумали… – шепчет Михейша Оле–Кузнечику, – они сначала оплошали, а потом поменяли в Библии слова и добавили кое–что, понимаешь–нет?

Но Оля не понимает, или специально не старается понимать, потому что она решила именно сейчас, пока куют горячо, понять максимум о многожёнстве.

– Ленка, сестлицка дологая, а цто такое «много жёнства»? У моего папы только мама, а ещё Лушка–поломойка, так это что у нас тогда, много жёнства или не очень?

– Мы тут не лекцию читаем, – зло сказала Ленка. – У нас отпевание, поняла!?

– Поняла, – сказала Оля, – но всё равно любопытно.

– Я тебе потом разъясню, – успокоил её Михейша, – потом, отдельно, когда подрастёшь. Малышне это нельзя знать…

2

Выкопали ямку, погрузили в неё гроб. Бросили по горсти песка. Зарыли. Взгромоздили сверху холмик в форме кургана. Воткнули ветку. Обложили венками. Красиво!

– Так положено.

– Помолиться теперь надо и медленно, опустив головы и сморкаясь в платочек, отходить.

– У мэна нэт платка, – сказал Толик.

– Просто сморкайся.

– Ф! Ф! Ф–ф–ф!

– А надо было головой на восток класть, – сказал кто–то запоздало.

– Там не разобрать, – грустно подметила Оля младшая, вспомнив недавнюю картинку цыплячьего раздавления.

– Мы гроб правильно расположили, а с головами они сами как–нибудь…

– А могилку весной подмоет Кисловка, – грустно сказала Оля–Кузнечик.

– Ш–ш–ш, – цыкнул Михейша, – без выводов, я сам уже про это подумал. Теперь поздно. Это будет кощунство над погребением. Над погребениями даже доходные дома нельзя ставить.

– А что так?

– Рухнут! Говорю, что это кощунство.

– А у нас дак…

– У вас дак, а у нас эдак. Нельзя. Только сады можно и то только лет через сто. Понимаешь, души нельзя тревожить, а они летают сто лет. Если дом построить, то сны будут плохие и самоубийства увеличатся…

– А–а–а. А души из них (цыплят) уже выскочили?

– Вроде да.

Хотя какие у цыплят могут быть души. Разве–что цыплячьи.

– Души летают?

– Вроде того.

– Цыплята как пишутся?

– В виде исключения через «ы».

– А душы через «ы»?

– Тут как раз через «и».

Очень странно, что для цыплячьих душ не сделано словарного исключения.

Смеркается.

К поминкам разгульного народу прибавилось. Пронюхали соседские мальчики–рыбаки и пришли на дымок. Никто и не выгонял. Чем больше народу на похоронах, тем значимей покойник. На слышное за версту тонкоголосое песнопение припёрлась растрёпанная и как всегда голодная соседушка Катька Городовая. Она уже взрослая – наравне с Ленкой.

Стояла молча, скрестив руки, и, кажется, не произнесла ни слова, вспоминая не такое уж давнее погребение матери. Задумчиво уминала коврижку, принесённую добрососедской, запасливой, гдечтолежитведающей Ленкой.

В конце поминок был десерт: жевали стебли одуванчиков (в них горькое молоко – самое то для похорон) и дамские калачики (их росло навалом). Вместо крепкого напитка пилась чистейшая кисловская вода, налитая в свёрнутые кульком листы подорожника. Приглашённые приносили с собой сучки и сухие шишки. Разводили костёр. Костром руководили Михейша с Ленкой: уж они–то эти преступные дела хорошо знали. Сбегали за ложками и через полчаса уже черпали уху, наспех, но вкусно сооружённую мальчишками–рыбаками – Петькой и Квашнёй. Они не беспризорники и не воры, но летом, помогая семьям, живут и промышляют у реки. Не умея ещё толком читать, носят с собой Гекльберри из Федотовской библиотеки. Рассматривают картинки и страниц не удаляют. А Ленка прочла им уже треть. За это они обожают Ленку и порвут любого, кто будет к ней приставать.

Завершался ритуал дикими танцами, прыжками, огненными манипуляциями. Напоследок в Кисловку запускались лодчонки, сделанные из коры, щепок и газет. Судёнышки посыпались доверху лепестками ромашек и красотой анютиных глазок.

Как прекрасна игра! Как прекрасны цыплячьи похороны! Скучная реинкарнация побеждена: вечное им неживое блаженство!

Первые пробившие темноту звёзды обозначили конец погребального шабаша.

Шум поубавился.

Детям начинала надоедать беготня.

Толька прикорнул и заснул на лопате.

Все пожелали сидеть кто на травке у гаснувшего костра, который постоянно требовал пищи, а кто на днище перевёрнутой лодки. Кидали в речку камни, пускали блинчики. Михейша был впереди планеты всей. У него выпало восемь блинчиков, а у Петьки только шесть. После считали смешно вытягивающиеся в воздух носы пескарей, слушали задушевную песню зяблика и кваканье встревоженных детской неугомонью лягушек.

– Рыб ловить и их кушать это преступление? – спросила Оля–Кузнечик.

– Они сами мошек с червяками едят. Значит, они вроде преступников, а мы их наказываем и заодно приносим себе пользу.

– Клёв вечерний! – заметили рыбаки.

– Шикарный клёв!

– Не положено так сразу рыбы, можно только на девять дней говеть.

– Долго ждать. Давайте сейчас разговеем.

– Может забросить удочки, а поутру снять?