Девушка с птичьим пальцем

Юрий Сапожников

Девушка с птичьим пальцем

ОЧЕРЕДНАЯ ОСЕНЬ

Далеко, за пеленой первых сырых снежинок, коричневым грязным муравьем утюжил подмерзающие колеи грейдер. Коряво ползал по глинистым гребням, урчал едва долетавшим через забелевшее поле утробным хрипом, пуская сизые струйки нездорового дизельного чада. Снег пошел еще ночью. В замершем мире густо и безмолвно приземлялись белые хлопья, укрывая тающей пеленой голые ветки ивовой поросли, ржаво-желтый пласт опавших листьев и унылые мутные лужи. Виктор Парамонов отправил окурок в ближайшую к забору канаву, покачал головой . Очередная осень. Каждая тяжелее предыдущей. Нет такого слова в его обиходе – депрессия. Есть… Подумай хорошенько, сорокапятилетний дядя, имеются ли у тебя причины оставаться в этом остывающем мире?

Машина супруги удивленно глядит раскосыми японскими глазами. На теплом капоте от подтаявшего снега пятно. Сука – приехала под утро. Мстит, изображая на изувеченном пластикой лице обиду. В общем-то совершенно ему наплевать, где и с кем была сегодняшней ночью женщина, которую пятнадцать лет назад любил до боли в сердце. «Пусть делает, что хочет, – бубнит Виктор Петрович под нос, поднимаясь на крылечко коттеджа, – но люди-то видят. Стыдно, как же стыдно!..» Напрасно он вчера не выпил ни капли. Просидел вечером одиноко у телевизора, дочка даже из комнаты своей не вышла. А ведь было когда-то в их маленьком семействе счастье… Парамонов застыл на верхней ступеньке, глядя в собственное прошлое, припоминая ясноглазую девочку Лену под зонтиком лотка с мороженым – посреди сельской площади. Поверил тогда, что среди сорной травы, пусть случайно, может взрасти роза?..

У Юли, первокурсницы, татуировка на шее. Бабочка вспорхнула с ключицы в сторону бритого виска. Субботнее утро, за окнами по-осеннему серенько, что совсем не радует. В наушниках играет дерьмовый клубный микс, на беззвучном экране телевизора – нелепые люди с гармошками и помятыми лицами. А вот папаша вчера не пил. Молчал весь вечер, ночью скрипел зубами на диване в гостиной. Ей вдруг показалось – заглянет к ней, как раньше, скажет: «Пошли, доча, ужинать! Есть у нас три корочки хлеба…» – улыбаясь, закинет ее на плечо и отнесет, как маленькую, к столу. А там будут неумело сваренные макароны, лопнувшие сосиски и крупно нарезанный хлеб. Не зашел отец. Юле хотелось самой спуститься в кухню, изобразить ужин и позвать его. Было бы, наверное, здорово. Но порвалась, и давненько уже, тонкая нитка доверия к нему, да и к матери тоже. А еще Юле казалось, что видит отец в ней ненавистную тень жены, потому и сторонится, смотрит сквозь…

– Есть дома чего лопать? – без надежды обратилась к входящему Парамонову дочка, погремев дверцами холодильника, где, кроме пары яиц, колбасной вялой нарезки и пучка почернелой петрушки – ничегошеньки.

– А ты ищи лучше, – посоветовал издевательски отец, – вы же с мамой две хозяюшки… Или у нее спроси. Может, привезла с утра продуктов?

– Достал!.. – огрызнулась, ткнула кнопку на кофемашине, вызывающе закурила, – разбирайся сам с женой, понял? Нечего на меня орать, если тебя баба не слушается.

– Сигарету брось, кобыла, – стервенея, Парамонов остановился на полпути, – слышишь, Юлька?!

Дочка выскочила на улицу, припечатав папашин возглас жалобно брякнувшей остекленной дверью.

Голова от коктейлей всегда разваливается. Впрочем, от вина ей бывает еще хуже. Вроде и выпила вчера немного, но, если бы не взбодрил жгучим адреналином предутренний секс, за руль ни за что бы не села. Елена приподнялась на давно и, наверное, навсегда покинутом мужем ложе, выглянула в окно. Снег падал отвесной пеленой в безветренном стылом воздухе. Над кронами дальней тополиной аллеи вились черные силуэты ворон. Тополя эти очень старые. Воткнулись голыми своими ветками, будто рыбьими костями, в небесную хмарь и в последние деньки предзимья словно бы размышляют: кто из них доживет до нового лета, а кого сломают февральские бури? Чей ствол с треском лопнет, по гнилой сердцевине, на апрельском солнышке после ночного морозца? Такие же тополя окружают автобусную остановку в родном поселке, где повстречала Лена молодого инженера Витю Парамонова двадцать лет назад, на геодезической его практике. Подменяла она запившую мать, но мороженым торговать – дело нехитрое, в свои шестнадцать привычно уже справлялась.

Парамонов ухаживал красиво. Цветы из города привез, розы в слюдяной обертке. Еще бутылку сладкого, персиком пахнущего шампанского «Ив Роше», и пригласил в театр на ближайшую пятницу. И Лена влюбилась. Во всяком случае, ей так казалось.

«А поиздевался же он надо мной, – вспоминала, потягиваясь, запустив тонкие руки в гриву русых волос. – Дурой набитой величал, книжки подсовывал, еще и проверял, сколько прочитала. Из себя выходил, когда училась абы как в институте, куда запихал… Маманю-алкашиху поминал, генами ее корил, сволочь! Но ведь, – соглашалась Елена, разыскивая шелковый халатик, – молчать-то меня научил, когда надо…» На минутку задержалась перед большим зеркалом, оглядела себя, прежде чем выйти – красивая, даже очень. «Пусть мучается за ошибки свои. За любовниц, за то, что словами обижал. И ничего он со мной не сделает. Ни-че-го!».

– Собирайся-ка на охоту, братишка, – хрипловато и, как всегда, на позитиве вещал в трубку дружок Коля Першин. Парамонов слушал безрадостно, но нехорошо кореша обижать. – Наплюй на баб своих, карабин почисти давай… А я заеду ближе к вечеру. Сегодня приедем на базу, в баньку сразу, а завтра загон организуем.

– Одни поедем? – уточнил Виктор Петрович, хоть знал ответ. Першин даже обиделся в трубке.

– Дурак, что ли? Все, как положено. Уровень достойный, контора веников не вяжет. Жди часикам к шести, заеду.

Жена вышла из спальни в двенадцатом часу. Как ни в чем не бывало порхнула мимо, ткнула сухими губами мимолетом в небритую щеку не успевшего отстраниться Парамонова, обдала запахом духов.

– Доброе утро, Витенька! Завтракали уже? А Юля где? – пела, рыская в пустом холодильнике. – Ой, как плохо, еды дома нет… Съездил бы до магазина, милый, или в ресторан соберемся?

Парамонов молча ушел в гардеробную, сопя, открыл сейф – собирался чистить карабин. «Вот паскуда – ни стыда, ни совести. Выбить ей пару зубов, что ли?» – думалось с тоской.

– На охоту собрался? – поинтересовалась супруга, подходя к нему со спины. Парамонов обернулся, с побагровевшей шеей смотрел из полумрака в кукольное лицо с невинными зелеными глазами и алым приоткрытым ртом. И только тень испуга, когда увидела в руках мужа

Blazer, глядевший злым дулом ей в живот. Справилась с собой быстро, рассмеявшись, обхватила ствол узкими ладонями, направила меж крепких маленьких грудей.

– Стреляй, Витенька, муж любимый, чего ждешь?.. – прошептала тихонечко, – ну, решайся скорее.

– Пошла ты к черту, стерва, – сквозь стиснутые до скрипа зубы выдавил Парамонов, – руки о тебя марать не буду!

Смеркаться начинало уже с обеденного времени. Виктор докуривал первую пачку, облокотившись на столбик забора, и думал – лучше бы вовсе не рассветало. Поманило утро бледноватым осенним светом, растревожило надеждой на белый день и истаяло опять в сумерки. За кисеей заснеженной ивовой поросли, уже повернув было к дому, он уловил едва заметное движение – скользящее пятнышко, почти за пределами поля зрения. Парамонов удивленно замер, вглядываясь в раскисшую обочину аллеи, по которой осторожно ступал женский, в длинное во что-то одетый, серовато-темный силуэт. Никто не ходит в недостроенном коттеджном поселке пешком, по этой раскатанной в глиняное зеркало аллее. Редкие хозяева одиноко торчащих домов добираются сюда на машинах. Рабочих на строящийся водовод привозят автобусом к началу смены, но нынче суббота. Таджики-разнорабочие, которые встречались пару раз, те бредут с объектов коротким путем, через овражек, прямиком на остановку.

Полчаса – и упадут сумерки, а фонарей-то в элитном их поселке пока не видывали. Так бы и шлепала незнакомка по грязи, рискуя неминуемо свалиться в канаву или напороться на щедро разбросанную, торчащую кривыми хвостами арматуру? И куда это она? За домом Парамонова еще один, недостроенный, и совсем уж далеко, у реки, ютится под кронами огромных лип полузаброшенная совковая дача. Но женщина приближалась, и Виктор мог разглядеть буроватое пальто с капюшоном и заляпанные грязью сапоги. Промозглый ветер продолжал швырять в лицо ледяную крупку. От автобусной остановки она прошагала километра полтора, прикинул Парамонов. Сапоги наверняка размокли, точно – не резиновые. Сумки при ней нет, фигура городская, тоненькая, с узкими плечами, склоненная голова прячется под капюшоном. Может, беда у человека случилась – какой черт ее сюда принес?

– Э-эй, девушка!.. – крикнул Виктор, сложив ладони рупором, – заблудились, что ли? Кого ищете?

Фигурка замерла, обернувшись к нему, и почудилось вдруг Парамонову – пронзили из-под надвинутого капюшона глаза холодным отблеском. Помедлив, она свернула к их коттеджу, перебралась, придерживая полы пальто рукой в черной печатке, через земляную бровку.

– Здравствуйте! – голос мелодичный, только слегка низковат, с грудной хрипотцой, – вы здесь живете? А я, кажется, с пути сбилась.

Виктор рассматривал ее из-за ограды, не спеша задавать вопросы. Всегда думал – нужно при знакомстве обождать, позволить человеку самому высказать желаемое, понаблюдать за ним. Лицо у женщины узкое, с высокими скулами, со вздернутым носом, так что ноздри чуть вывернуты, большой рот с бледными тонкими губами. Лягушка лягушкой, но глаза… Почти черные, в пол-лица, и вокруг скорбные синеватые тени. Из-под капюшона темная прядь свисает над распахнутым воротом на длинную шею. Ей лет тридцать пять. Или пятьдесят. А может, девятнадцать?

– Ну, заходите, раз заблудились, – неожиданно для себя улыбнулся Парамонов, – чайку вам предложу, покуда решите, куда дальше идти. Ноги-то, наверное, мокрые?

– Мокрые, – согласилась женщина, прошла в калитку, опираясь на его руку, и чуть заметно сжала ладонь Виктора твердыми пальцами в кожаной перчатке. – Меня зовут Мара.

– Странно, – не выдержал Парамонов, – а полное имя как же? Тамара, что ли?

– А зачем вам полное? – она улыбнулась и внимательно посмотрела ему в глаза. Капюшон упал на плечи, стали видны волосы, поседевшие на висках и над высоким лбом. – Ну, пойдемте в ваш дом.

– Скажите, Мара, я должна мучиться от того, что он разлюбил меня? Ведь не любит, понятно!

Елена с горечью качала головой, сама себя жалея. Эта чужая женщина умела быть тактичной, молча глядя в глаза, и слушала не перебивая. Предложить ей, замерзшей и проголодавшейся, нечего. Кроме коньяка. Когда муженек привел с улицы промокшую от снега барышню, Елене подумалось – высвистал, специально притащил шалаву или любовницу свою, гад. Пригляделась – нет, совсем не его формат. Проникновенно-печальное лицо с большими, знающими глазами, седоватые волосы и худая до измождения фигура не во вкусе Парамонова, уж точно. Муж без слов откупорил бутылку коньяка, разлил в три бокала, выпил свой с удовольствием.

– Дай человеку чаю! Видишь, настыла? А вы побудьте, если сильно не торопитесь. Через пару часиков поедем с другом на охоту, подкинем вас, куда скажете.

Сам ушел в гараж собираться, и остались они вдвоем в просторной гостиной. Как случилось, что начала случайной гостье душу изливать, Елена не поняла. Мимоходом всплыла мысль: «Зачем говорю-то с ней, кто она, эта женщина?» – но в хмелеющей голове пропала тут же. От французского коньяка на душе наступает лето, только вот лето у Елены позднее, когда цветы и травы, пересохшие от зноя, свились под ветром в непроходимый колтун, еще и бурьяном заросли – ни дорожки, ни тропинки…

– Лена, вам жаль любви? – тихо спрашивала гостья. – Горько, что супруг охладел? А может, – внимательно глянула в лицо, накрывая ее запястье затянутой в перчатку ледяной кистью, – может, как раз вам он стал безразличен?

Догадалась? Нет, знает наверняка всю правду!

– Нет! – почти выкрикнула Елена, – знала бы ты, как он издевался надо мной! Попрекал глупостью, к бабам таскался, меня с Юлькой одну бросал! Гад паршивый, сволочь, жизнью избалованная!..

Мара откинулась на спинку кресла, руками развела, пожала плечами. Взгляд тяжелый помягчел будто, проговорила примиряюще:

– Не сердитесь, Лена. Я ведь сказала то, что вы и сами знаете. Столько лет себя жалели, горевали о жизни молодой, мимо проходящей. Так? О муже часто ли думали раньше? Чего уж про нынешнего его говорить…

Гостья замолчала. Елена глотала злые слезы, потом решительно опрокинула в себя обжигающий коньяк, взгляд от лица собеседницы отведя: «Обматерить бы эту бабу: учит тут жизни, сидит… Тоже, видать, образованная. А вдруг – прошмандовка Витькина?».

– Не можешь без скандала? – рыкнул появившийся с рюкзаком и зимним камуфляжем в руках Парамонов, увидев обозленное лицо супруги.

– Пошел ты к черту! – Елена вскочила и унеслась на второй этаж, в бешенстве хлестанула дверью спальни.

Парамонов вздохнул, кинул себя в кресло, сказал, преодолевая неловкость:

– Вы уж нас простите, дела семейные. У женщин бывает такое.

Мара поднялась, прошла к окну, глянула на белое, в грязных подпалинах поле. Тонкая, в темно-синем платье с глухим воротом. Высокая прическа подчеркивает изящество головы, белая шея слегка изогнута под тяжестью волос.

– Ну, а вы? Вы любите ее хоть немного? Осталась капля чувства, которое раньше спать не давало?

Парамонов посмотрел неизвестной гостье в спину, налил себе коньяка, выпил залпом, занюхал неприкуренной сигаретой.

– А за что ее любить?.. Вы же не знаете ничего – как повстречал, жизнь нормальную ей показал, учил вести себя по-человечески… И вообще, вам – зачем?

Виктор пристально смотрел на женщину – поставить ее на место, чтоб не лезла не в свое дело, выгнать, на хрен, на улицу?

– Признайтесь, – Мара отошла от окна, пропустив вопрос мимо ушей, – для вас супруга – не более, чем удобная собственность… Пока вела себя соответственно. Вы ведь не связывали себя условностями, будучи женатым мужчиной, не так ли?

– Какое вам дело, девушка? – Парамонов вскипел бы, но коньяк привнес приятную расслабленность. И собеседница вовсе не старая, грациозная и гибкая. А глаза – утонуть можно. Взять ее с собой на охоту? Может быть необычно и даже интересно.

Мара неторопливо опустилась в кресло напротив. Вытянула ноги с кошачьей грацией, естественно и не напоказ, но так, что Парамонов это увидел. Вопросы его она игнорировала по-прежнему.

– Долгие годы вы смотрели на жену, как на картинку. Только краски выцветали, потому что исчезла свежесть восприятия. Тогда вы закономерно стали отдавать должное иным шедеврам. Ничего, по-вашему, в этом плохого, но вас перестало устраивать само ее существование… Так?

Парамонов вздохнул, ушел к буфету, покопался в баре, задумчиво разглядывая винные бутылки, и извлек, наконец, виски.

– Устроит? Коньяка больше нет.

– Мне все равно, – Мара пожала плечами. – Со временем вы потеряли счет вашим победам и, конечно же, совсем не думали о ненужном вам, но возможном потомстве на стороне.

Парамонов, хмыкнув, разлил виски, принес пепельницу, вернулся в кресло и поднял на нее глаза.

– Послушайте, Мара, или как вас там… Мне вовсе не нравится копание в моей жизни. И вы не оригинальны – скатываетесь к обычным бабьим претензиям по поводу безответственных мужиков. Жена моя – неблагодарная дрянь и просто свинья. Дочка меня ненавидит, как и маму, впрочем, да и себя впридачу. Это очевидно. Что дальше? Есть предложения?..

– Конечно, – женщина потянулась к нему через журнальный столик. Пахнуло прелыми листьями вперемешку с землей. – Покончите со всем разом. Вас ожидают рутинные годы, которые принесут еще больше разочарований и ненависти. А потом вас сожрет рак. Жена и дочка не подойдут к вам, больному, на пушечный выстрел. Когда через свищи в вашем животе потечет гной, вместе с содержимым кишечника, вы завоете от муки, и одна из них накроет вам лицо подушкой, а другая ей поможет…

Парамонов, сдерживая себя, откинулся на мягкую спинку кресла, даже улыбнулся. Хорошо, что в подпитии. Влил в искривившийся, все же, рот виски, закурил.

– Послушай, мы встречались? Не припоминаю что-то… Наверное, я спал с тобой. И сделал тебе больно? Ты ведь красивая была раньше, я правильно думаю?

Та улыбнулась. Зубы у нее ровные, мелкие и белые. Для фарфора слишком мелкие. Не классический, а скорее хищный оскал.

– Разве это имеет значение? Чтобы потешить напоследок ваше самолюбие, скажу – да, мы были близки. Даже представить себе не можете, насколько.

– Поедешь со мной на охоту, Мара? – Парамонов разглядывал ее лицо и мучительно напрягал память. – Там и поговорим. А тут ушей многовато – жена, дочка…

– Да, по поводу охоты… – женщина сделала маленький глоток, подержала виски во рту, не морщась сглотнула, – через годик встретишься с ней на охоте, с дочкой. Вот тогда тебе будет очень больно, Виктор. По-настоящему. А еще какое-то время спустя застанешь в собственной спальне, в кровати с женой, своего друга. Или сразу двоих друзей…

Парамонов захохотал. В коридоре хлопнула дверь, в гостиную быстрым шагом вошла дочь.

– Это кто? – обратилась к отцу, изучая женщину в кресле. – Здравствуйте.

– Тетенька заблудилась, пригласил вот чайку выпить. Сидим, беседуем.

– Вот просто так заблудилась, а ты позвал на чаек, да? – Юля подошла, будто невзначай вытащила из отцовской пачки сигарету, закурила. Тот смолчал, не заметил даже, вроде того. – Ты бы незнакомых тетенек домой осторожней приглашал. А то, знаешь, как бывает: «летним днем испить воды зашла случайно смерть»…

Гостья рассмеялась тихим ровным смехом, и так необычен он был, что Парамонов вздрогнул. Будто звучали в приглушенном хохоте двое – довольно молодая женщина и некто с металлически-жестким голосом.

– Прекратите, сейчас уже кровь из ушей пойдет, – буркнула Юля, раздавливая в пепельнице окурок. – А ты бы не пил с кем попало. Как хоть зовут, знаешь? А то вещи пропадут из дома…

– Прекрати хамить, – усмехнулся Парамонов, мысленно аплодируя дочке – острый ум, все-таки, у молодых. И слова обидные нашла, вся в мамашу. – Девушку зовут Мара. Я поеду к вечеру на охоту и подброшу ее до города.

Дочка уже выходила из комнаты, но остановилась, пристально глянула на отца, на гостью.

– Мара? Издеваетесь, что ли?..

– Почему же? – незнакомка встала, улыбнулась уголками губ, направляясь к девушке, приветливо протянула руку, – разве плохое имя?

– Не подходите! – вскрикнула Юля и, попятившись к лестнице, взбежала на пару ступеней, – а почему руки в перчатках? Папа, кто она?!

– О! – Парамонов воздел палец к потолку, – назвала-то меня как – «папа». Чудо чудное, диво дивное! За последние, всего-то, три года… Мара, вернись, это надо отметить, виски еще есть.

– Хватит бухать! В лицо-то ей глянь! – умоляюще крикнула дочь, убегая на верхний этаж, – мама, мам, ты где?..

На улице окончательно стемнело. Короткий предзимний день исчез в непроглядном сумраке. Тучи унеслись с ветром, и узенький серпик умирающей луны чуть подсвечивал голые ивовые ветки, причудливыми тенями пляшущие на неприкрытых шторами окнах. Прояснилось. После снегопада окрестные поля, перечеркнутые кое-где провалами оврагов, белели до самого горизонта.

– Юлька, да уйди ты от меня. Господи, как все надоело!.. – Елена отворачивалась от дочери, утыкаясь опухшим лицом в подушку. – Я пустырника пузырек целый выпила. Дай поспать, иди к себе. Или в город погулять съезди.

– Ага, пустырника, – с горечью брякнула ногой по пустой бутылке

Prosecco, – и шампанским запила. Мам, ну позвони кому-нибудь, друзьям его… Ну, этому, который охотник, дяде Коле.

– Сама звони, – пробурчала Елена, – иди, не сочиняй всякую муть…

– Да послушай же!.. – Юля в отчаянии тормошила мать, – ну, приди в себя! Откуда тут женщина, за городом, взялась? В одежде хорошей, с прической? Заговорила всех, запутала…

– Наверное, его баба, – сонно бормотнула Елена, – назло мне привел. Гад он, твой папаша, вот что. Всю жизнь мне испоганил.

– Я тут погуглила, – сунула под нос дремлющей матери смартфон, – Мара – это демон, вызывающий кошмары. Кикимора – если по-старому, по-русски. Мне страшно!

– Да уйди ты! – Елена глядела злобно, – боится она… Курить не боишься да с мужиками без предохранения спать? Мало тебя по венерологам водила? Отстань, говорю…

Парамонов допивал виски в одиночестве. Мара стояла у панорамного окна гостиной, глядела молча в темноту. А ведь права она, залетная стерва. Жизнь катится вниз, считая выщербленные – вовсе не мраморные – ступени дней. Когда же выскользнуло из рук счастье? Где она, благодать зрелости? Или росток отмирания уже посеян в бренном теле, пустил корни, вот-вот зацветет, разрастаясь… Сколько ждать осталось? Завтра это будет или?..

– Да послушайте же, товарищ следователь, или как вас называть? – устало повторял Николай, глядя в недоверчивые глаза полицейского чина. Во внутрь салона Газели морозный ветерок доносил запах гари. – Говорю же, дочка Витькина позвонила, мол, приезжайте быстрее, пришла женщина какая-то странная, что ли. А отец, ну Витя, значит, вроде с ней разговаривает.

– Поймите, – офицер мягко покачал головой, – я версию вашу отрабатываю уже полночи. Группа разбирает пожарище пятый час. Там останки троих людей, все в разных комнатах. Рванул котел газовый, понимаете? Причем после взрыва еще факел из газопровода пылал минут сорок, точно. Пожарные говорят, температура в очаге – сразу больше тысячи градусов. Трагедия, слов нет!..

– Девчонка-то, девушка, дочка его, в трубку мне шептала, плакала, – Першин устал сердиться, много раз повторяя, что женщина пришла какая-то странная… – да вы, наверное, прослушать можете, звонок-то!

– Проверим непременно, – пробурчал дознаватель, закуривая, – чтобы установить факт разговора. Насочиняла вам девчонка, Николай. Сами же говорите – скандалили они с женой часто, вот, ребенок в стрессе и позвонил. Между нами, я по посторонним в доме сразу отработал. Так что не упорствуйте, выбросьте из головы. В поселок въезд один, и там стоит камера. Запись ребята просмотрели по минутам. В пять утра вернулась домой его жена, и больше никто не заезжал. Теоретически возможно проползти через поля по целине – но там незастывшая глина, овраги, река. А выход к шоссе, все равно, один – и никто не входил и не выходил сегодня. Да ты сам-то глянь – снег вчерашний вокруг нетронутый. Во все стороны, кроме этой.

Полицейский кивнул за окно машины. Там, за путаницей обвисших, опустевших уже пожарных шлангов, под комьями осевшей желтой пены виднелся сгоревший хребет дома Виктора Парамонова. Торчали мертвыми черепахами до красноты обугленные остовы двух автомобилей. Лужей мутной, застоявшейся воды поблескивало расплавленное стекло витражных окон. Осень бесстрастно, как и всегда, хоронила прошлое под хлопьями снега.

ДЕВУШКА С ПТИЧЬИМ ПАЛЬЦЕМ

Юрию Петровичу до ужаса ужасного надоела затяжная холодная весна. Меланхолично загребая влажные скорлупки прошлогодних листьев по дороге на работу, он поймал себя на мысли – стоит ли торопить устоявшееся бытие ожиданиями? Получается, большую часть жизни провел в предвкушении чего-то. А чего? – очевидно, лучшей доли. Конечно! Сначала – взросления, возможности самостоятельных решений, потом – карьерного роста, чтоб оценили близкие и не только уникального и талантливого – его, дальше – встречи с красивой и умной девушкой, позднее – достатка. Рассохин остановился посреди пути, слушая громогласный вороний хор, и отметил, что шагает он по ковру птичьего помета уже много лет. Подумал – а чего из намеченного не случилось? Ему, профессору кафедры философии, более чем понятно – если поставленная задача невыполнима, стало быть, в основе лежал ложный посыл. В случае его, Рассохина, был неверен самый первый тезис – о собственной его уникальности. «Да ведь каждый так думает! – возразил себе Юрий Петрович, отыскивая в кармане носовой платок, – мол, буду жить долго и счастливо и никогда не умру».

Утренняя аллея пустынна. Мимо, в сторону центра, ползет в пробке поток грязных машин. Танк Т-34 целится с постамента в фасад девятиэтажки, где раньше был «Дом книги». Там в восемьдесят шестом давали по подписке толстые зеленые тома «Жизни животных», за которыми маленький Юра ходил вместе с бабушкой… В общем, именно сейчас Рассохин окончательно, четко и с полновесными аргументами осознал, что торопить время, в ожидании счастья, не стоит. Более того, надлежит ценить каждый день, значит, переносить и небесную хмарь, и привычную, словно старый диван, жену, и пропахшие юношеским потом аудитории с зевающими студентами – словом, то, что составляет его жизнь.

От весны он всегда ожидал чего-то особенного. Наблюдал, будто ритуальное событие, пробуждение всего после стылого зимнего упокоения. Вот и вороны начали орать во сто крат громче, нагло предупреждая редких прохожих: «Прячьтесь, двуногие, под железное танковое брюхо, не то разобьем ваши головы глянцевыми клювами!». Нынешняя весна пока ничем от зимы не отличалась. Ночью вьюжило и накрепко примораживало поплывшую было днем снежную кашу, богато сдобренную окурками и собачьим дерьмом. Редкие намеки на неизбежную смену времени года подавало заспанное солнце, которое выкатывалось сейчас раньше обычного, сопровождая Рассохина в восьмом часу утра в университет. А вечерами светило красным глазом в грязные окна кабинета, говоря – иди уж домой, время дивана пришло. Домой Юрию Петровичу не особо хотелось. Не то, чтобы в приличной квартире, расположенной в центре города, было плохо, а просто – за последние лет десять настолько все пропиталось рутиной – обои, ламинат, фаянс умывальника и хорошо прокрашенные волосы жены, что на пути к дому он останавливался на минуту у пешеходного перехода, размышляя – что, если сейчас упасть и сломать ногу? Ну, сначала, в ожидании реакции равнодушных прохожих, придется полежать в луже, глядя в небо, будто Болконский под Аустерлицем, потом подхватит «скорая» с недовольными медиками, отвезет в больницу. Жена принесет банку с супом и вторую, поменьше, с невкусно пахнущими котлетами. Гипс, костыли, сидение дома на диване, телевизор с каналом «Спас», где бывают люди с убежденными лицами, рассказывающие дивные истории про другую жизнь… Да-а-а, идея так себе. Нога заживет. А жизнь останется прежней. Ни жена, ни квартира тут ни при чем, тем более – котлеты. Все дело в нем самом. Каким-то образом рассеялись прошлые фантазии и надежды. Выросла и уехала дочка, взрослый, неглупый, а потому немного очерствелый человек, умерли от старости родители, про жену думано-передумано. Менять на другую – примерно то же, что и не менять. Законы равновесной гармонии беспощадны. Что остается? Друзья, работа и, увы, водка.