Россия и Швеция после Северной войны

Поход носил откровенную антирусскую направленность и был инициирован А. Хорном. Веттерберг утверждает, что этот шаг Хорна был спровоцирован действиями Петербурга: императрица Екатерина через Седеръельма сделала Стокгольму предложение выплатить в течение 3 лет на содержание шведской армии 300 тысяч р. Канцелярия правительства, т.е. сам Хорн, встретила это предложение с большим недоверием. К тому же шведам почему-то было не ясно, что скрывалось за аббревиатурой «р.»: рубли или риксдалеры. В январе 1726 года риксрод проголосовал против принятия денег из России, и Хорн немедленно вступил в контакт с Пойнтцем и попросил прислать к берегам Швеции английскую эскадру.

Оставим оценку щедрости Екатерины I на совести шведов. Было ясно, что маятник симпатий Хорна качнулся в сторону Ганноверского союза. Именно так и расценили это дело в Лондоне. «Я собственно плохо понимаю, как мы, строго говоря, могли бы оправдать посылку этой эскадры, не получив на это соответствующего обращения от государства, которому мы её послали, если бы не было перспективы его присоединения к нашему договору», – писал Пойнтцу 22 марта министр иностранных дел Англии Чарльз Таунсхенд.

Члены правительства были в недоумении: кто же из них мог сделать приглашение английским морякам? «Голштинец» М. Веллингк в своём возмущении назвал такое лицо безответственным. Хорн в ответ напустил ещё больше дыма и стал клясться, что это был не он. Прибывший из Петербурга Ю. Седеръельм предложил правительству выступить с дезавуирущим заявлением, учитывая прибытие в Стокгольм нового посла России, но ничего этого сделано не было. Король, Хорн и большинство в риксроде были настроены проанглийски.

Вместо «съеденного» голштинцами М.П.Бестужева Петербург послал в Стокгольм флотского капитана Николая Фёдоровича Головина (1695—1745) – отличного моряка, но весьма посредственного дипломата. Перед ним стояла всё та же невыполнимая задача – всеми средствами «уловлять» в прорусскую партию Арвида Хорна и противодействовать присоединению Швеции к враждебному России Ганноверскому союзу.

При появлении английского флота у шведских берегов возникли слухи о том, что англичане хотят силой заставить Швецию вступить в Ганноверский союз, восстановить абсолютизм королевской власти и учредить гессенское престолонаследие. Были усилены гарнизоны в Карлскруне, в районе Ваксхольма и Даларё. Головин в соответствии с оборонительным договором предложил шведам помощь России, но её отклонили, отлично зная, что она не понадобится. Ч. Уэйджер около месяца поплавал вокруг Швеции и в середине июня отправился восвояси домой.

А осенью продолжились интенсивные переговоры о вступлении в Ганноверский союз. Хорн для вида в переговорах не участвовал и морочил Головину голову рассказами о том, что он в этом вопросе придерживался нейтралитета. В январе 1726 года вопрос о присоединении к ганноверцам был поставлен на обсуждение в правительстве. Мнение министров сильно разошлись. В центре обсуждения находился и голштинский вопрос и интересы Карла-Фридриха. Хорн, который ранее не отвергал возможности помочь герцогу, теперь стал выступать с позиций патриотизма: интересы шведского государства должны стоять выше любых других. Против вступления в союз выступили Лагерберг, Крунъельм, Юлленборг, Дюккер и Седеръельм, но Хорн со своими сторонниками оказался в большинстве, и дебаты продолжились – теперь уже с целью определения условий вступления. После утверждения условий участия в союзе к июню 1726 года голоса министров распределились следующим образом: 7 «за» и 8 «против», но при учёте двух голосов, которыми обладал король, дело решилось в пользу сторонников союза.

В этот момент в Петербурге решили заменить Н.Ф.Головина опытнейшим дипломатом, князем Василием Лукичом Долгоруким (Долгоруковым) (1670—1739), который, по мнению Остермана, смог бы более успешно решать задачу не допустить присоединения Швеции к Ганноверскому союзу. При этом Головина оставили в Стокгольме при Долгоруком на вторых ролях, в качестве помощника. Василий Лукич, по словам всё того же де Лириа, был умён и недурён собой и заслужил славу искусного и хитрого дипломата, но и он не был оригинальным в изобретении средств для решения поставленных задач. В качестве основного аргумента для шведов он получил от Екатерины I и повёз с собой 18.000 ефимков «на раздачу, кому надобно, да получил позволение давать обещание знатным особам на 100.000 рублей и больше». Чтобы русский дипломат выглядел солидно и весомо, на покупку ливреи и экипажа ему выделили 11 тысяч рублей, а Екатерина подарила ему свой портрет, запасы вина из своих погребов и …балдахин, хранившийся в Академии наук.

Императрица «рассуждать изволила, что не надобно робко со Швециею поступать». И Долгорукий не робел. Подкуп официальных лиц – министров, послов и даже королевских особ – был тогда во внешней политике и дипломатии обычной практикой. Взятки, уважительно называемые «подарками» или «пенсионами», давались почти открыто, ни взяткодатели, ни взяточники законом не преследовались, так что было трудно назвать хотя бы одно официальное лицо в европейской столице, которое бы не состояло на содержании того или иного иностранного правительства13.

Не составляли исключения и «знатные особы» шведского правительства и риксдага, которых по очереди или все сразу «подкармливали» английский, французский и русский послы. Как сообщает шведский историк А. Оберг, политическая коррупция возникла в аристократической среде, потому что всё чиновничество тогда было в основном из дворян и офицеров (последние после сокращения армии особенно бедствовали и нуждались в деньгах)14. Иностранные послы оплачивали бедным провинциальным членам риксдага дорогу и проживание в Стокгольме (крестьянским депутатам король оплачивал расходы из своего кармана). Депутаты рассуждали примерно так: если государство получает субсидии от иностранных государств, то почему это не может позволить себе отдельно взятый швед? Впрочем, как утверждает Оберг, взятки были очень умеренные: так в 1765 году содержание 200 бедных дворян обходилось английскому послу всего в 3 фунта и 10 шиллингов в месяц.

Ко времени появления Долгорукого в Стокгольме зачатки будущих партий т.н. «шляп» и «колпаков» («шапок») ещё бродили в глубине политического истэблишмента Швеции. На политической сцене Швеции действовали в основном приверженцы голштинской и остатки гессенской (королевской) партии, из которых к 1734 году появились партии Хорна и Юлленборга (королевского двора), а уже с приходом к власти Юлленборга и Хёпкена и с уходом со сцены Хорна – партии «колпаков» и «шляп».

Партию «голштинцев», которую опять же с большой натяжкой можно было считать прорусской, возглавляли в 20-е годы упомянутый барон Седеръельм и Д.Н.Хёпкен, лантмаршал риксдага С. Лагергрен и Юлленборг, в то время как президент канцелярии Арвид Хорн маневрировал и негласно поддерживал то одних, то других, проводил осторожную и миролюбивую внешнюю политику, не дававшую Швеции сползать в сторону войны. Впоследствии вожди обеих партий будут неоднократно менять свои взгляды и позиции, поэтому одни и те же имена будут часто мелькать в противоположных лагерях. Как отмечают шведские историки, в политическом размежевании часто играли не взгляды, а личная неприязнь политиков, внутренняя и внешняя конъюнктура и, конечно, жажда власти.

Русскому посланнику нужно было взять на «кормление» верхушку партии «голштинцев». Привыкший в Польше к тому, что местные министры и знать, вопреки дипломатическому этикету, наносили ему визиты первыми, Долгорукий обнаружил, что шведы такого пиетета перед ним не испытывали и придерживались общего правила, согласно которому первыми должны наносить визиты дипломаты. Но Долгорукий ни за что не желал «умалить своего кредита», а потому нашёл из этого положения остроумный выход. Не афишируя своего приезда в шведскую столицу, он отправился с визитами к местным нотаблям и членам риксдага не в своей карете с лакеями в ливреях, а в обычном нанятом экипаже. Такие визиты не могли быть сочтены церемониальными. Только после этих «нецеремониальных» визитов он торжественно объявил Арвиду Хорну о своём прибытии и отправился к нему с визитом.

Князь Василий Лукич Долгоруков (1670—1739)

Из беседы с главой правительства Долгорукий вынес впечатление, что в доброжелательной к России партии «голштинцев» или «патриотов», к сожалению, не было видных фигур, на которых он мог бы опереться, а главное, в них не было нужной «остроты». «Здешний двор несравненно хуже датского, начиная с главных, большинство люди посредственные, а есть такие, что с трудом и говорят. Горн показался мне человек острый и лукавый, надобно будет обходиться с ним уменьем и зацеплять его тем, к чему он сроден и что ему надобно, а силою одолеть его зело трудно», – докладывал он в Петербург15. В других шведах, как он выразился в отчёте от 26 ноября 1726 года, «нет никого великой остроты». «Доброжелательная партия зело слаба и не смелá, для того и принуждён здесь острее делать и говорить, ибо они говорить не смеют, главные более других опасаются». Главный их лидер Седеръельм, вернувшийся из Петербурга, показался ему человеком «добрым», но «остроты не пущей. Хёпкен его острее».

«Голштинец» Д.Н.Хёпкен, статс-секретарь по иностранным делам, на самом деле был «острее» других: он хорошо умел приспосабливаться к любой политической конъюнктуре, держал нос по ветру, был тщеславен и в своих поступках был не лишён дерзости. Будучи официальным представителем на секретнейших переговорах по вопросу присоединения Швеции к Ганноверскому союзу, он не боялся встречаться с Долгоруким и информировать его по существу дела.

Посол узнал также, что Ульрика Элеонора «русского народа зело не любит», и что королевская пара вообще плохо информирована и верит во всякие небылицы о том, что императрица Екатерина I главной своей задачей в Швеции считает свержение её и мужа с трона. «Ваше императорское величество по сему изволите усмотреть, какие от вашего императорского величества опасности королю внушены, и коли такое мнение имеет, как его склонить к постоянной с вашим императорским величеством дружбе?» – писал он Екатерине I в Петербург. Долгорукий обещает императрице почаще добиваться аудиенции у Фредрика I и постараться оказывать на него соответствующее влияние. Больших результатов он при этом не обещает, потому что шведский король от природы мнительный и никому, особенно иностранцам, не верит.

В остальном, сообщал посол, он планирует торжественно отметить в Стокгольме день тезоименитства своей государыни и «особливо намерен для подлого народу пустить вина». И это он хочет осуществить вопреки существующему в шведской столице мнению о том, что шведский король не одобряет, чтобы русский посол шведского «подлого народа ласкал».

2 декабря 1725 года Василий Лукич получил желанную аудиенцию у короля. Чтобы произвести выгодное впечатление на шведов, он подарил золотую со своим вензелем шпагу капитану яхты, который доставил его во дворец, унтер-офицерам раздал по шести, а рядовым матросам – по два червонца. «Цель была достигнута», – пишет С.М.Соловьёв, – «все остались очень довольны, и Долгорукову рассказывали, что король приказал принести к себе шпагу и рассматривал её».

А в середине декабря Долгорукий пышно отметил именины Екатерины I. 13 декабря у него обедали члены риксдага, иностранные послы и прочие знатные особы с жёнами, а 15 декабря он устроил бал и «машкара» – маскарад, который был так моден в высшем обществе Европы. 500 приглашённых «знатных особ» гуляли солидно: маскарад начался в 5 часов пополудни, продолжился ужином и закончился в 5 часов утра. Королевой «машкара» была избрана жена Хорна, вице-королевой – жена Делагарди, друга и родственника председателя Совета. В короли обе дамы выбрали маршала парламента, а в вице-короли – племянника В.Л.Долгорукого. По окончании бала Василий Лукич «подъехал» к указанным дамам с подарками и спросил, примут ли они их. «Обе дамы отвечали, что отнюдь принять не могут», – докладывал он домой.

Русский посол предпринял попытки сблизиться с А. Хорном, нанёс два визита его жене и во время одной встречи приступил к деловому разговору с мужем о том, чтобы Швеция воздержалась от присоединения к Ганноверскому союзу. Разговору помешал неожиданно явившийся к Хорну шведский посол в Лондоне барон Карл Густав Спарре (1688—1741)16, рьяный сторонник присоединения к Ганноверскому альянсу и опасный противник. Спарре на самом деле специально прибыл из Англии, чтобы принять участие в заседаниях риксдага и повлиять на его позицию в нужном для Хорна направлении. Спарре приехал в Стокгольм тоже не с пустыми руками и привёз с собой для раздачи членам риксдага 5.000 фунтов стерлингов, пожалованных английским королём Георгом I.

Долгорукий, познакомившись со Спарре, стал с ним встречаться, они вместе обедали и вели «разговоры более часа и споры великие», но «хорновцы» внимательно следили за каждым шагом русского посланника и, заметив его контакты со Спарре, стали против него интриговать. Долгорукий понял, что рассчитывать на «благонамеренных» «голштинцев» не приходилось: они вели себя довольно неуверенно и осторожно, в то время как сторонники проанглийски настроенного Хорна всё более агрессивно и напористо. На их стороне был также королевский двор, так что силы были неравными.

Давать взятки шведам Долгорукий мог при условии, если они поддержат голштинскую партию, т.е. открыто выступить против Дании, а это было опасно и для взяткодателя, и для взятку берущих: могли сказать, что русский посланник вовлекает Швецию в конфликт с Данией. «Я никак не думал встретить здесь такие затруднения», – жаловался Василий Лукич в Петербург в январе 1727 года. – «Главное затруднение состоит в том, что все важные дела решаются в секретной комиссии, а с членами её говорить никак нельзя, потому что им под присягою запрещено сноситься с иностранными министрами…» Возмущался Василий Лукич и поведением тех шведов, которые деньги принимали, но взамен не только ничего не делали для прорусской партии, но даже не говорили «спасибо»: «При других дворах… таких необыкновенно гордых поступков не видел». На все его денежные подачки «здешние правители не только не отвечали учтивою благодарностью, но даже не отозвались ни одним словом».

Между тем, проганноверская партия не гнушалась никакими средствами, чтобы нейтрализовать влияние Долгорукого. Её члены подбрасывали на заседания секретной комиссии подмётные письма, в которых обвиняли Россию и голштинскую партию в заговоре против короля и королевы, а доброжелателей запугивали. Возникло т. н. дело о государственной измене Моритца Веллингка, старейшины шведской дипломатии и сторонника голштинской партии. Под надуманными предлогами Хорн и его сторонники состряпали против него дело, которое, правда, на специально созданном суде рассыпалось. Но «ганноверцы» на этом не успокоились и сумели довести дело до конца, приговорив бедного старца к казни. Его помиловали и приговорили к заточению в замок, но Веллингк по дороге к месту заключения скончался.

Дело Веллингка стало первой «ласточкой» в политической практике Хорна, а потом и его преемников К.Г.Юлленборга, Д.Н.Хёпкена. Скоро он таким же вероломным и коварным способом уберёт с политической сцены барона Ю. Седеръельма и окончательно разгромит голштинскую партию, создав новый политический ландшафт Швеции. Хорн шёл напролом к Ганноверскому союзу, используя все доступные ему средства: административный ресурс (кроме должности президента канцелярии, он стал ещё и лантмаршалом риксдага), интриги, демагогию, подтасовку фактов, запугивание и судебное преследование «голштинцев». Так что «остроты» у этого деятеля было хоть отбавляй!

Внося во внутришведские дебаты свою «остроту» и пытаясь воздействовать на настроения депутатов риксдага, т.е. вмешиваясь во внутренние дела государства, Долгорукий, конечно же подвергал себя большому риску. Но такова была тогда в Швеции обстановка, и послы Англии, Франции и России чуть ли не открыто оказывали влияние на ход дебатов в риксдаге и давление – на правительство. Риксдаг проницательный Долгорукий характеризовал следующим образом: «Все торгуют и один про другого сказывает, кому что дано: только смотрят, чтобы судом нельзя было изобличить, для того что та вина смертная».

Долгорукому, в частности, рассказывали, что Фредрик I и Хорн получали от Георга I «пенсион», в частности, глава правительства получал сумму, эквивалентную тогдашним 100.000 рублей. Конечно, противопоставить этому вескому «аргументу» что-то более существенное русскому посланнику было трудно, так что вопрос о присоединении Швеции к Ганноверскому союзу был предрешён.

Принимая в расчет хрупкое равновесие в правительстве и секретной комиссии по вопросу присоединения к Ганноверскому союзу, в которых противники союза были ещё достаточно сильны, Хорн решил подстраховаться и передать решение этого вопроса на суд риксдага, который и был созван во внеочередном порядке. Там ему удалось избраться в лантмаршалы и, легко манипулируя настроениями представителей сословий, получить карт-бланш на завершение переговоров по присоединению к Ганноверскому трактату.

На этом же риксдаге Хорн с помощью своих сторонников инициировал провокационные запросы в отношении бывшего посла в Петербурге барона Ю. Седеръельма. Хорну понадобилось дискредитировать голштинскую партию, выступавшую против участия Швеции в Ганноверском союзе, и набрать достаточное для продолжения переговоров с Англией и Францией число голосов депутатов. «Хорнисты» обвиняли барона в предательстве интересов страны и работе в пользу русских интересов.

Шведы попытались включить в текст договора пункт о защите голштинских интересов герцога Карла-Фридриха, но наткнулись на решительное сопротивление Пройтца и Бранкаса. Другая просьба шведов – о назначении субсидий на содержание армии – была учтена.

Долгорукий потребовал от шведов «конференций», т.е. переговоров по существу своей командировки. Было проведено две такие конференции, в которых со стороны шведов участвовали те же комиссары, которые вели переговоры с послами Англии и Франции: графы М. Делагарди, К. Экеблада и А. Банера, канцлера Й. Дюбена, статс-секретаря Д.Н.Хёпкена и советника канцелярии риксрода Ю.Х.фон Кохена. Все, кроме Хёпкена, принадлежали к проганноверской партии. Своё решение об акцессии, т.е. членстве в Ганноверском союзе, шведы мотивировали тем, что якобы опасались враждебно расположенной к ним России, и указывали на то, что Россия передислоцировала в район Петербурга 40 тысяч солдат, что армия стала в больших количествах запасаться сухарями, и что стал сильно вооружаться флот. Объяснения Долгорукого, что Петербург принимает меры предосторожности из-за того, что из Стокгольма стали доноситься голоса о войне с русскими, во внимание не принимались. Следствие и причина, как это до сих пор водится в Европе, когда речь идёт о России, поменялись местами.

Переговоры прервали рождественские праздники, но Долгорукий уже понял, что ничего хорошего ждать от шведов не приходилось. «Хорновцы» Магнус Делагарди и Юхан фон Кохен с товарищами «как раскольщики за английского короля хотя живые сжечь себя дадут», потому что Делагарди получал от английского короля ежегодную «пенсию» в размере 4.000 фунтов. Граф Хорн предложил членам секретной комиссии риксдага, в ведомстве которой находились все внешнеполитические дела, деревеньку в Бремене и сумму, эквивалентную 30.000 рублям (для Н. Бъельке) и фельдмаршальский жезл (К.Г.Левенхаупту), лишь бы они выступили за присоединение страны к Ганноверскому союзу. «Легче было турецкого муфтия в христианский закон ввести, нежели их от акцессии отвратить», – писал Долгорукий своей императрице о проганноверской партии. А король Фредрик на своих аудиенциях говорил с русским послом обо всём, только не о деле. Он был большой аматёр по женской части и в это время был без ума от своей фаворитки – молоденькой фрёкен фон Таубе.

Итак, прямые переговоры и подарки отдельным «знатным особам» не подействовали. «Надобно искать способов из закоулков всякое дело и слово провесть до того места, где оно надобно», – не сдавался посол. Вкупе с послом Австрии Бухартом Филипом фон Фрейтагом цу Гёденс он предпринял попытку перебить конъюнктуру и предложить шведам свои субсидии в размере 1.200.000 риксдалеров или по 200 тысяч рублей ежегодно в течение 3 лет, только бы страна воздержалась от вступления в Ганноверский союз, но шведы на это не пошли.

Так что 14 марта 1727 года шведские комиссары подписали два договора: один – с Пройтцом, другой – с Бранкасом, и присоединнеие Швеции к Ганноверскому союзу стало свершившимся фактом. Единственным утешением оставалось то, что Швеция своё членство в Ганноверском союзе оговорила обязательством не участвовать в войне против России. Но Долгорукий мало верил в это обязательство и 28 марта 1727 года докладывал в Петербург, что, судя по всем поступкам и поведению короля и высших правительственных чиновников, шведы «мыслят о войне» с русскими, и если она не начнётся немедленно, то только по причине нехватки у них средств и солдат. Но и этот недостаток шведы скоро могут преодолеть, потому что всеми силами и средствами взялись за поправление пошатнувшейся промышленности и сельского хозяйства и в спешном порядке вооружают армию и флот. В связи с этим посол настоятельно рекомендовал Екатерине приказать начать укреплять крепость Выборг и вообще готовиться к обороне. Умён и проницателен был Василий Лукич, и жаль его светлую голову, отрубленную через 13 лет происками бездарного и мстительного Бирона!

После присоединения к Ганноверскому союзу Хорн произвёл тщательную чистку госаппарата, пополнив и риксрод, и канцелярию новыми членами, его сторонниками. Все они были настроены резко антирусски. Немедленно вернулись к преследованию Седеръельма. На риксдаге расправиться с ним не удалось, но зато после риксдага и подписания договора с Ганноверским союзом обвинения в адрес Седеръельма возобновились. Ему вспомнили всё: и денежные вознаграждения и награды, полученные от русского правительства, и якобы недостаточно настойчивые действия по защите интересов Швеции, и личную переписку с осуждённым уже «голштинцем» Веллингком, в которой он высказывал своё негативное мнение о Ганноверском союзе, и открытые выступления в правительстве на этот же счёт. В травле дипломата принял участие и король Фредрик. В результате Седеръельма отстранили от должности и отправили в отставку, пообещав сохранить ему министерскую пенсию. Но барон её так и не дождался и в 1729 году в возрасте 56 лет умер в своём поместье Линдхольмен провинции Уппланд.

При отъезде из Швеции Долгорукий по рекомендации Верховного тайного совета встретился с остатками голштинской партии («благонамеренными» шведами) и в сильных выражениях предупредил их о том, что после акцессии к Ганноверскому союзу Россия не будет сидеть сложа руки и безучастно наблюдать за тем, как Швеция готовится к войне. Сама по себе Швеция большой опасности не представляла, а вот Ганноверский союз стал готовить в Балтийском море интервенцию против Выборга и Риги.

Петербург, опираясь на только что заключённый союз с Австрией, действительно не сидел, сложа руки. Х. Бассевич предложил начать войну со Швецией первыми, но Верховный тайный совет, в который входили А.Д.Меншиков, Ф.М.Апраксин, Д.М.Голицын, П.А.Толстой, канцлер Г.И.Головкин, вице-канцлер А.И.Остерман и голштинский герцог Карл-Фридрих, занял в этом вопросе более взвешенную позицию. Тем не менее, в воздухе запахло новой большой войной.

Возможно, шведы и задумались бы о словах русского посла, но поперёк шведского дела неожиданно «въехал» светлейший князь А.Д.Меншиков. Он единственный в Верховном тайном совете не согласился с рекомендациями Долгорукого. Новый шведский посол в Петербурге Херман Седеркройц, основываясь на предательской информации Александра Даниловича о заседаниях Верховного тайного совета, немедленно донёс в Стокгольм о том, что в императорском доме России царит несогласие. А. Хорн стал повсюду говорить о том, что за присоединение к Ганноверскому союзу шведам никакого наказания от русских не будет. А вскоре распоясавшийся временщик и сам подтвердил, что Швеции со стороны России опасаться нечего, написав об этом в личном письме члену риксрода фельдмаршалу К.Г.Дюккеру. Как всегда, за эту свою услугу он просил шведа оказать ему «на бедность» материальную помощь: императрица-де Екатерина больна, и «призреть» «бедного» вора и мошенника скоро будет некому. И шведы «призрели» и выплатили алчному Меншикову 5.000 червонцев. Тщетно В. Л.Долгорукий укорял Меншикова за подлую измену – укор с того скатился, как с гуся вода. Василий Лукич с горечью донёс в Петербург, что в Швеции России уже не боятся.