Душа

Когда я вошла в квартиру, он жарил котлеты. Приёмыш залаял. Папа поднял голову и поприветствовал меня. А следом сказал что-то ещё. Но что именно я не услышала, потому что в дверь позвонили.

Глава девятнадцатая

За дверьми оказался «Демидыч». Папа не ожидал его увидеть. Я – тем более. На секунду мне даже захотелось прикрыть глаза и моргнуть пару раз, чтобы точно удостовериться, что там, на пороге, действительно стоит он, а не плод моего воображения. И я моргнула, но он не исчез. «Демидыч». действительно стоял на пороге. Живой. Настоящий. В той самой шапке-ушанке и синей телогрейке с надписью «Охрана», которые носил в Доме малютки. Только уже не робкий, не мямлящий, не заикающийся через каждое слово, а решительный и спокойный. Я и забыла, что он может быть таким. Забыла, потому что эту самую его твёрдость видела всего один раз, тогда, когда он открыл вентиль на своей кухне. В голове, как по команде зазвенел голос тёти Глаши: «Самоубийцы всё-таки люди сильные, сильные, но отчаявшиеся, которым вовремя не подали руку».

Папа отступил назад и пригласил его в кухню. Налил полную кружку чая, придвинул сахарницу и вазочку с позавчерашним печеньем. На стул «Демидыч» сел, но к еде не притронулся и долго-долго смотрел то на меня, то на собаку-приёмыша, который крутился у папиных ног и издавал звуки, напоминающие что-то среднее между рычанием и скулением.

– Живность, значит, завели? – начал «Демидыч» и, вытянув пальцы, погладил приёмыша по носу. – Хорошее дело. Живность вообще хорошее дело, а собака – особенно. На учебу возите?

Папа едва заметно покачал головой из стороны в сторону.

– Жаль, – «Демидыч» снова погладил пса по морде, – хорошая собака, умная. По глазам вижу, несмотря на то, что уличная.

Папа кивнул и, налив себе чая, опустился на соседний стул. Приёмыш лёг рядом и как будто специально несколько раз гавкнул на меня. «Демидыч» усмехнулся и бросил ему на пол одну из печенюшек.

– Я с детства хотел завести собаку, – заговорил он, беря из вазочки новое печенье и отправляя себе в рот, – но мать не дала. Собаки лучше людей. Не предают. Вы его с улицы забрали, и он Вас не бросит из-за того, что Вы что-то кому-то не то сказали. Не скажет, что разочарован. Собаки хорошее не забывают.

Папа кашлянул и поднёс к губам кружку. Лицо его было спокойным и никаких эмоций не выражало. Со стороны казалось, что он думает о чём-то своём и просто наблюдает за каркающей на берёзе вороной.

– Ты ведь видишь её, да? – как бы невзначай задал вопрос он, когда приёмыш, подняв голову, попросил очередную порцию вкусняшек. – Поэтому приехал?

– Вижу. – «Демидыч» тоже покашлял. – Теперь да. Я снова её вижу. И всех их тоже.

Прижавшись к холодильнику, я скрестила на груди руки. Ожидание и все эти разговоры издалека действовали мне нервы, но я запретила себе вмешиваться. Пусть поговорят сами. Без нажима. Без меня. «Демидыч» снова видит «их», точнее, нас. Призраков… И это на сегодняшний день, пожалуй, самое главное.

– Я пил таблетки. Специальные. Хотел обычной жизни. Они помогали забыть и не видеть.

Не отпуская кружку, словно та была спасательным кругом, папа кивнул опять.

– Что изменилось?

– Вы сказали, что верите мне. Это правда?

– Правда.

– Поэтому и приехал. Чтобы удостовериться. И чтобы помочь. Чтобы не быть хуже собаки. Последнее дело. Она же мне помогла. Всё-таки. И Галина сказала съездить. Я ей тоже рассказал.

– Галина? – не сдержавшись, я рассмеялась густым и звонким смехом. – Это которая Галина Ивановна? Заведующая?

«Демидыч» покраснел как рак и принялся теребить бороду. По виду та напоминала старую-престарую мочалку, но всё равно шла ему.

– В приюте умер ребенок. Давно, – нехотя признался он и опять погладил голову приёмыша. – Эффект от таблеток выветривался две недели. Если пить регулярно, они хорошо помогают.

– Но ты не слышишь музыку, – вставила я.

– Это можно пережить. Теперь можно.

Папа провёл рукой по столу и бросил собранные крошки в раковину, потом внезапно нахмурился и с силой отодвинул вазочку с печеньем к стене.

– Мальчика посадили, – произнёс он и опять посмотрел на жутко каркающую ворону.

– Я читал… Перед тем, как уехать.

– Навестить его хочу, – голос папы дрогнул, – если позволят, конечно.

А потом они опять замолчали. «Демидыч» отчаянно делал вид, что пьёт чай, а папа наблюдал за происходящим на улице. Словно меня не было, и словно всё на свете было хорошо и прекрасно. Я ждала, честно ждала, что один из них всё-таки продолжит разговор дальше, но они, по-видимому, не собирались этого делать и больше походили на выброшенных на берег карасей, чем на людей, жаждущих обсудить важные вещи. И тогда моё терпение лопнуло и улетело к потолку со скоростью сдувшегося воздушного шарика:

– Ромка бросил медицину! – закричала я и для пущего эффекта пощёлкала перед ухом «Демидыча» пальцами.

– И зачем так орать? – поёжился он.

– Она что-то сказала? – Папа поднял голову. В его глазах заиграл неподдельный интерес. – Она иногда пишет мне на зеркале. То есть, писала.

– Это была не я! У меня плохо получается. – «Демидыч» удивлённо приподнял брови. Под его взглядом я осеклась, и мой голос стал похожим на писк мыши. – Попросила Альбину, чтобы та уговорила Савву помочь. Он ведь не трогал тебя больше?

– На зеркале писал другой призрак. Наташа пока сама не справляется. И… Ваш зять сегодня бросил университет.

– Ах, вот оно что! – разочарованно проговорил папа и вылил остатки чая в раковину. Я поглядела в его лицо, но так и не поняла, какая фраза, первая или третья, расстроила его больше. – И Наташа хочет, чтобы я поговорил с ним?

– Судя по выражению глаз, да.

– Ромка – врач, – затараторила я, и «Демидычу» в срочном порядке пришлось «переводить» сказанное мной папе. – Настоящий. Я видела. Все видели. Он должен лечить людей, а не продавать компьютеры. Он спас тебя. И спасёт ещё много кого. Сначала я думала, что он хочет бросить учёбу из-за меня, то есть, из-за моей смерти, потому что не смог «оживить», от того и корит себя. Но ведь твоё сердце запустить получилось. Разве это не должно было изменить его решение? Неужели он так и не понял?.. И неужели никогда не поймёт?!

Дослушав «мою» речь до конца, папа тщательно вымыл кружку и насухо вытер её полотенцем. Поставил в шкаф и только после этого повернулся к месту, на которое указал «Демидыч».

– Лошадь можно привести на водопой, – медленно проговорил он, – но заставить пить нельзя. Если медицина, как ты говоришь, Ромино призвание, то он вернётся в неё, через пять лет или через десять, но вернётся. А если нет, то значит так и должно быть. Заставим учиться дальше – сделаем хуже.

Всплеснув руками, я истерически захихикала. Колкая фраза про лошадь, которая когда-то привела меня в чувства, теперь пощёчиной ударила по лицу. Неужели папа тоже отказался от меня?

– Я никогда от тебя не откажусь, – печально произнёс он, как будто прочитав мои мысли. – Но сейчас вмешиваться не буду. Мы много раз говорили с Романом на эту тему. Пусть занимается тем, что нравится. Пусть ищет занятие по себе.

– Она злится. – «Демидыч» посмотрел на меня прямо и без улыбки.

– Я понимаю. – Папа убрал сахарницу и накрыл печенье салфеткой. – Но помочь не могу. Каждый человек имеет право на выбор. И он должен прийти к нему сам. Захочет быть врачом – будет. Не решай за него.

Я стиснула зубы и отвернулась к окну. Злость заполняла голову, злость заполняла всё тело, и я не могла найти на неё управу.

– Она хочет быть с вами, – продолжил «Демидыч», – всегда. Хочет приглядывать все оставшиеся годы. Она очень вас любит. Вас обоих. И очень переживает.

Выдавив вялую улыбку, папа вернулся на выдвинутый стул.

– И совершенно напрасно переживает. Мы проживём. Я пригляжу за Романом. Сколько смогу, пригляжу. Рано или поздно он успокоится. А тебе, Наташа, надо идти дальше. Не блуждать между мирами, а уйти в свет.

– Куда уйти?

От последних папиных слов стало особенно горько. Не просто горько, больно. Он словно ударил меня. И не легонько по лицу, а со всей силы и прямо в солнечное сплетение.

– Тебе надо познакомиться с мамой. Она тебя давно ждёт. А Роман всё равно Антону не поверит, ты и сама знаешь это.

Не глядя на папу, я попыталась прикусить губу. Боль между рёбрами уменьшаться не собиралась, и мне даже пришлось прикрыть глаза, чтобы хоть немножко унять её.

– Николай Андреевич правду говорит. Ты должна уйти в свет. – Покачнувшись на стуле «Демидыч» расправил спину. – В беспокойных душах нет ничего хорошего.

Я усмехнулась и еле сдержала во рту, рвущиеся на волю гадости. Выдохнула и произнесла как можно более мягко:

– Когда пойдёшь навещать Тимура, скажи, что мне жаль. Я не хотела, чтобы он попал в колонию. Я и сегодня не считаю его убийцей.

Дослушав до конца мою просьбу из уст «Демидыча», папа снял очки и потёр переносицу. На лице его застыло странное выражение, что-то среднее между радостью и отчаянием.

– Конечно, я передам. Я всё ему передам. А ты не бойся. Мы справимся. Все мы справимся. И у тебя больше не останется незаконченных дел.

Потом они ещё немного посидели. Снова выпили чая, поели печенья и обсудили последние ничего незначащие новости. «Демидыч» засобирался домой уже затемно. Проковылял в прихожую, молча натянул телогрейку, набросил на уши шапку и затянул шнурки на ботинках. Папа пожал ему руку и незаметно что-то сунул в карман. Я не стала выдавать его тайну, и лишь у порога, в дверях, наконец, решилась поблагодарить хоть и бывшего, но всё ещё друга:

– Спасибо, Антон. Спасибо, что приехал.

«Демидыч» приложил к шапке руку, делая вид, что отдаёт воинское приветствие.

– Савва не приходил ко мне. Не бойся. Может, сама Альбина написала то послание? Спроси у неё. Сынок наверняка научил мать кое-каким штукам.

– Спрошу. А кто избил тебя тогда?.. Тогда, когда я приходила?

Он пожал плечами. Вышло как-то чересчур резко и искусственно.

– И всё же, – упорствовала я. – Савва? Твой сосед? Кто?

– Ребята какие-то. Сказали, за Алишеровых.

Случайно вскрывшаяся новая правда окончательно размазала меня по полу. С губ сорвалось одно-единственное имя: «Костя».

«Демидыч» не ответил, вероятно, потому что просто не знал, кто такой Костя.

– Последний вопрос. – Я вышла на лестничную клетку и вплотную подошла к нему. – Ты продолжишь пить таблетки?

– Таких, как ты, слишком много. – Он почесал затылок и погладил взглядом облупившуюся краску на перилах лестницы. – Если я не буду их пить, то однажды точно словлю зайчика.

Я кивнула. «Демидыч» сделал свой выбор, и я не стала переубеждать его, просто произнеся последнее:

– Ну тогда прощай и передавай привет Галине Ивановне.

***

Знаете, а я раньше всегда любила отмечать свои дни рождения. Мне нравилось получать подарки, есть торт, загадывать желания и задувать свечи. Тётя Глаша каждый год не уставала повторять, что с возрастом это пройдёт, но я никогда в этом отношении ей особо не верила. Мне хотелось побыстрее вырасти, и я никогда не думала, что встречу своё двадцатилетие в обличии призрака.

Предчувствие чего-то плохого поселилось во мне ещё утром. Я боялась, что сегодняшний день повторит августовские поминки. Ромка не ответил на папин звонок, хотя знал, что тот снова собирает всех у себя. В полдень он ушёл на кладбище и, оставив на моей могиле охапку кроваво-красных роз, вернулся домой. Развалился на диване и до вечера потягивал пиво из холодильника, перебирая наши свадебные фотографии. Не было свеч, не было праздничного торта. Мы просто делили тишину на двоих.

Около десяти вечера я не выдержала. У папы в окнах всё ещё горел свет. Видимо, Оксана Леонидовна и моя университетская подруга Юля по-прежнему сидели на кухне и давились сладким пирогом с клубникой. Я не смогла к ним подняться. Или не захотела. С момента ухода «Демидыча» папа не прекращал говорить о свете, и это порядком меня раздражало.

Говорят, дни рождения надо проводить с семьёй, любимыми или друзьями. Теперь друзей у меня было мало, и я поспешила к той единственной, которая ещё осталась.

Как ни странно, но в роддоме Альбины не оказалось, и это меня удивило, но не расстроило. Я знала второе место её обитания. Альбина сидела у Саввиного столба, как обычно, прислонившись к дереву спиной, подтянув колени к груди и глядя куда-то на небо.

Я позвала её, но она промолчала, как будто и не услышала меня вовсе и затянула какую-то странную песню. Её взгляд не понравился мне. Снова блуждающий, снова отрешённый. Старый, в одну точку, как в приюте.

– Альбина, – я потрясла её за плечи и повысила голос: – Альбина, ты здесь?

Она запела громче и отмахнулась от меня, как от назойливой мухи. Хотелось ли мне уйти? Хотелось. Но в состоянии тихого помешательства бросить её я не могла, поэтому и решила применить последнее, самое действенное оружие:

– Альбина, где Савва? Где твой ребёнок?

Слово «ребёнок» подействовало тотчас. Она встрепенулась и с трудом сфокусировала на мне взгляд.

– Ты кто такая? – Её голос был хриплым, как у больного или только что проснувшегося мужчины. – Что тебе нужно?

– Я Наташа! Помнишь, я привела к тебе Савву?

– Савву? – В медленно вращающихся глазах промелькнуло узнавание. – Тебя сбила машина. И ты искала Антона. Антона, что теперь живёт в Ч***

– Молодец, – я улыбнулась и погладила её по руке. – Антон приехал и поговорил с папой. Спасибо тебе. Это ведь ты оставила послание на зеркале?

– Наверное, – она задумалась. – Я иногда пишу женщинам со слабыми детками. Пишу, что они поправятся. Души не улетели – значит поправятся. Это единственное, чему я смогла научиться, если не считать прохождение без дверей…

– Это неплохо. Я вот не умею писать…

Альбина встрепенулась и, подняв руку к небу, попыталась большим пальцем закрыть Полярную звезду:

– Такая большая, а так легко прячется, – произнесла она, подбирая под себя ноги.

– Всё дело в расстоянии.

– Что?

– Неважно. – Я села на землю рядом. – Сегодня мой день рождения. Мне двадцать, представляешь?

Склонив голову набок, Альбина внимательно оглядела моё лицо.

– Двадцать? Ты рано вышла замуж. Беременная была?

– Нет. – Я засмеялась. Когда-то этот вопрос дико раздражал меня. Хотя, дело понятное. Сейчас никто не женится в девятнадцать, ранние браки разваливаются быстро, да и вообще… Но мы просто решили, что так будет правильней. Многие из наших знакомых снимали квартиры и делили одну постель на двоих в гораздо раннем возрасте, а мы всего лишь нашли в себе смелость дойти до ЗАГСа. – Понимаешь, если бы мы начали жить вместе так, папа бы не понял. Он человек старой закалки. Правда, свекровь долго была в шоке.

Альбина хихикнула.

– А потом, на момент аварии?

– Мы учились, – скорчила рожицу я, – планировали, но позже, после диплома.

– Понятно, – Альбина снова посмотрела на небо и раскинула обе руки в стороны, изображая парящую в облаках птицу. – Ты умная и парня себе хорошего нашла. А я рассказала всё Савве.

– А он?

– Ушёл.

– Давно?

– Давно…

Этот ответ лично мне не сказал ничего. «Давно» могло означать как два часа, так и целый месяц.

– Искать не пробовала?

– Пробовала, но он хорошо умеет прятаться. – Альбина подняла плечи и резко их опустила. – Ты знала, что он видел свет?

– Знала, – призналась я и отвернулась, чтобы не видеть её осуждающего взгляда.

– А ведь я его тоже видела.

Тоже видела… Совсем недавно уснувшая боль опять подняла свою мерзкую голову. Видимо, её растолкала зависть, которая вгрызалась в меня похлеще голодной собаки. До признания Альбины я и не подозревала, насколько хочу увидеть этот проклятый свет. Хотя бы увидеть. А потом уже думать, что делать с ним дальше…

Я вздохнула. Альбина пихнула меня локтем в бок и произнесла тихо-тихо, в самое ухо, словно выдавала страшную-престрашную тайну:

– И больше всего я боюсь, что он ушёл в свет без меня…

***

В одиннадцать вечера Альбина растаяла в воздухе. Наверное, послушалась моего совета и снова отправилась на поиски Саввы. Я поплелась в сторону дома. Новогодние украшения ещё не были сняты, и я вовсю любовалась сине-красными гирляндами на деревьях, пока вдруг не увидела на крыше нашей хрущёвки человека. Мужчину. Молодого парня. В расстёгнутой куртке и без шапки.

Я не поняла, как оказалась с ним рядом. Не помнила, как поднималась по ступенькам. Наверное, и не поднималась вовсе. Скорее всего, взлетела или оказалась там силой мысли. Я знала имя этого человека ещё на земле. В тот момент, когда заметила его ботинки, стоящие на самом крае.

На крышу забрался Ромка. Мой Ромка. Ромка, который решил сброситься вниз. И я ничего не могла с этим сделать. Наверное, он думал о самоубийстве с самого начала. С того момента, когда увозил моё тело на «скорой», но отчего-то держался. Сначала, чтобы отомстить, потом ради папы. А потом… А потом он уже не видел в жизни дальнейшего смысла… Поэтому и забрал документы из университета, поэтому так и не дал согласие ни на одну из работ, на которые его приглашали.

Должно быть, он спланировал это ещё утром, там, у могилы, когда гладил мой памятник и пристраивал розы. Как последнюю дань. В последний день. Я вскрикнула. Ветер всколыхнул полы Ромкиной куртки. Его левая нога продвинулась вперёд ещё на сантиметр.

Папины слова, сказанные два дня назад, застучали в ушах, как пишущая машинка: «Он в тебя не верит и никогда не поверит».

– Но не верит не значит, не любит, – зашептал внутренний голос. – Не останавливай. Один шаг, и вы снова будете вместе. Вот ты и дождалась. Всё, как хотела.

Я замерла и прикрыла рот ладонью. Внутренний голос шептал сладко. Мне хотелось, чтобы он продолжал свою песню жизни и смерти. Хотелось, чтобы Ромка снова слышал меня. Хотелось говорить с ним и… обнимать. Но… видеть живым хотелось больше.

– Нет, – сжав зубы, промычала я, – так не пойдёт. Когда любят, желают жизни. Если уж у меня не вышло, пусть он отживёт за обоих.

И я коснулась Ромкиного плеча. Знала, что не удержу, но… всё равно попыталась. И когда он раскинул руки и поднял правую ногу в воздух, я взмолилась, взмолилась так сильно, как никогда не делала прежде:

– Не надо мне света. Пусть только он живёт.

И тогда где-то внизу закричала женщина.

Глава двадцатая

Её крик заставил его спуститься. Я видела, как он бежал. Слышала, как задыхался, как хватал ртом воздух и как растирал вечно колющий правый бок. Он только раз позволил себе остановиться в пролёте между третьим и вторым этажами, а потом, не сбавляя скорости, опять полетел вниз.

Левой рукой она держалась за угол дома, правую – прижимала к животу. Невысокая, толстая и страшненькая. Фиолетовый, местами засаленный пуховик был явно ей мал и топорщился на талии крупными складками. Капюшон спал с головы и обнажил светлые жидкие волосы, собранные в небрежный пучок на затылке.

«Аппендицит, – подытожила я, – или печень, или разрыв селезёнки». Ромка гадать не стал и аккуратно развернул её к себе.

– Что случилось?

– Воды отошли, – простонала она.

– Давно?

– Минут пятнадцать назад.

– Дома?

– Возле «Пятёрочки». Сладкого захотелось. За шоколадкой пошла.

Взглядом она показала на тротуар. В метрах двадцати-тридцати от нас на снегу действительно валялась огромная плитка старой-доброй «Алёнки». Много бы я отдала, чтобы сейчас запустить в неё зубы.

– А муж что?

Женщина насупилась.

– Нет у меня мужа.

– Парень?

– И парня нет. Сбежал, как две полоски увидел. Только пятки сверкали.

– «Скорую» почему в магазине не вызвала?

– У первородки схватки длятся десять-двенадцать часов. В лучшем случае. Вот я и решила, что успею домой сбегать и сумку собрать.

– Телефон с собой?

– Дома, – она заойкала и принялась гладить живот обеими руками. – Боялась, что ограбят. Ночь ведь уже.

– Мой тоже дома. Похоже, стремительные роды у тебя, раз уже схватки начались. На улице оставаться нельзя. – Ромка закинул её руку к себе на шею и, аккуратно поддерживая за поясницу, повёл к подъезду. – На второй этаж подняться сможешь?

Женщина кивнула и снова запричитала, на чём свет стоит костеря своего благоверного.

Кое-как Ромка дотащил её до квартиры и втолкнул внутрь. Ключами не гремел, видимо, дверь так и стояла открытой. Снял с неё пуховик и, усадив на краешек стула, стал звонить в «скорую»:

– Первородка, стремительные роды. Воды отошли минут двадцать назад. Схватки повторяются примерно через каждые четыре минуты. Сколько? – второпях спросил он, глядя на женщину.

– Чего сколько? – проревела она, держась за поясницу.

– Ну не лет же, недель.

– Тридцать восьмая идёт.

Повторив её ответ в трубку, Ромка назвал наш адрес. Женщина снова вскрикнула. Присмотревшись, я поджала губы. Нет, не женщина. Молодая слишком. Скорее девчонка, чуть старше меня. Лицо гладкое, без морщин, хотя и опухшее. Щёки, как у хомяка, но глаза яркие, синие-синие, и разрез на мой похож.

– Так, – вытащив из шкафа клеёнчатую скатерть, Ромка раскинул её на диване, а сверху бросил одну из простыней, – обещали приехать быстро, но, сколько там вызовов я не знаю, поэтому лучше тебе пока тут полежать.

– Ты врач что ли?

– Не врач, – Ромка нахмурился и помог девчонке улечься на диван, – но роды принять смогу. Колготки снимешь или помочь?

Прикрыв глаза, девчонка принялась сдёргивать с ног что-то чёрное и шерстяное.

– И трусы тоже, – послышался Ромкин голос из ванной. – Зовут как?

– Зовут по-разному. А имя – Даша.

– Ну тогда моё – Роман Алексеевич, – хохотнул он, таща на кровать ножницы, нитки, гору полотенец, бинты и початую бутылку «Беленькой».

– От тебя пивом несёт, – простонала девчонка. – Фу, противно аж. Бухаешь, как чижик, а собрался роды принимать.

– А от тебя сигаретами пахнет. Беременная, а дымишь как паровоз. Вся одежда воняет. Дальше взаимные оскорбления продолжать будем?

Девчонка перевернулась на бок и сжала ладони в кулаки. Лицо её сделалось бледным, на лбу выступили первые капли пота.

– Ладно, – заметно мягче подытожил Ромка. – Главное – не паникуем. И во время схваток не кричим, а дышим. Дыши, как собака. Когда схватка заканчивается, расслабляешься и отдыхаешь, поняла? Тужиться будешь, когда захочется в туалет. Сильно захочется. Как будто невмоготу. Делаешь вдох, задерживаешь дыхание и тужишься. И не в глаза, а в живот. Усекла? На меня посмотри.

Девчонка кивнула. Ромка принялся обрабатывать инструменты водкой, а затем новым ватным тампоном протёр себе руки. Когда он взялся за Дашины ноги, я ушла на кухню.

Следующий час Даша корчилась от боли, стонала и постоянно требовала воды. Иногда я заглядывала в комнату, но потом, сражённая увиденным, убегала обратно. Мне было страшно. Но не за себя, а за девчонку, её ребёнка и Ромку.

«Скорая» никак не ехала, и мой муж тихонько её материл. Сколько прошло времени ещё, я не знала. Часы в комнате, как назло, остановились, и я опять впала в сонное оцепенение и очухалась только тогда, когда Ромка процедил что-то вроде «Двойное обвитие», а девчонка заорала как резанная.

Ребёнок родился синим. Нет, конечно, тот, которого я видела в роддоме, тоже особой розоватостью не отличался. Но этот, точнее, эта… С ней с самого начала было что-то не так. Новорожденная девочка висела на руках моего мужа как тряпка. Ромка растерянно убрал из её носа и рта слизь и положил на грудь Даше, но потом зачем-то забрал и начал растирать спинку.

Я ждала удара по попке, но вместо этого увидела, как Ромка потащил малышку в ванну и подставил под кран с холодной водой. Даша, озираясь по сторонам, тихо заскулила и опять обругала своего бывшего. Закрыв кран, Ромка снова принялся растирать ребёнка.

Бесполезно… Тельце новорождённой девочки признаков жизни не подавало, а серебристое крохотное облачко не стремилось к её ротику. Видимо, там, наверху, кто-то решил, что этому младенцу душа уже ни к чему.

Ромка с мрачной уверенностью сжал зубы и легонько ударил малышку по ягодицам. Один раз. Второй. Третий.

Снова ничего.

Ни писка, ни вздоха, ни открытия глаз.

По щекам Даши заструились слёзы. Она не переставая шептала только одно: «Боже, Боже, помоги ему». Ромка шлёпнул девочку в четвёртый раз.

– Дыши давай, – прорычал он и опять взялся за её спинку. – Не смей умирать! Я тебе не разрешаю.

Я подошла ближе. Глаза малышка так и не открыла. Её мать забилась в истерике, а Ромка заматерился теперь уже громко. Его было некому остановить, и он продолжал бороться. Бороться за маленькое тело без души.

Тело без души…

Осознание этого странного факта пустило по моей шее холод, жар и боль одновременно.

Тело без души. Тело без души. Тело без души.