Когда погаснут звезды

– Человек, строящий эволюционный путь наверх, вынужден в соответствии с обременением свободой выбора совершать тактические и стратегические ошибки (наваливать ценный строительный материал в кучу) и будет подстрахован стенами, удерживающими хаос внутри, – возбужденно проговорил Архитектор, прогоняя поток мыслей через пространство тонкого плана. – Скорее, мой друг, надо сотворить заповеди.

– Начнем с главного? – Конструктор показал глазами на верхние этажи Дворца.

Архитектор согласно моргнул:

– Они (человеки) теперь разделены на группы по языковому признаку, каждый нарежет, натешет, нарисует себе Идола…

– Уже, – поддакнул Конструктор, – а каких рож навыдумывали, как Он ,– Ангел снова бросил взгляд наверх, – терпит все это.

– Если так пойдет дальше. – Архитектор привык мыслить масштабно, – к своим божествам сначала приставят человеческие тулова, а затем прилепят собственные лики.

– Катастрофа, – театрально схватился за голову Конструктор.

Архитектор строго посмотрел на компаньона:

– Первая заповедь должна ограничить безумное творчество ограниченного ума в отношении Абсолюта. Макет за тобой.

Конструктор, не моргнув глазом, тут же ответил:

– Готово.

– Нравится мне работать с тобой, – похвалил Архитектор компаньона.

На белой, как врата Небесного Дворца, физиономии Конструктора появился легкий румянец, вызванный признанием с верхнего этажа.

– Вот что я мыслю по поводу второй стены, – продолжил Архитектор, уже не вглядываясь в исторические перипетии развития человеческого общества, едва проступающие сквозь облако пыли после разрушения вавилонского исполина, – тяга наверх, к первоистине, даже свернутая, обрезанная эго-программой, будет постоянно создавать потенциал поклонения кому или чему-либо, в обход Абсолюта. Человеческой душе нужен маяк, она уверена в его существовании, она знает и помнит о нем из опыта тонких планов. Тяготение столь велико, что оно станет заставлять душу метаться до тех пор, пока свет маяка не появится во тьме бытия.

– А вы не думаете, мастер, что этой тягой может воспользоваться альтернативный план? – Конструктор слегка поежился при упоминании обитателей Подземного Дворца.

– Таким лучом с удовольствием предстанут все и вся, кроме Бога, существующего и действующего не обманом, но исключительно любовию. Он ждет, требует другой.

– Стена, извините, мастер, заповедь готова, – произнес Конструктор и, попытавшись принять позу победителя, едва не свалился вниз.

Архитектор, элегантным жестом придержав незадачливого компаньона, спросил:

– Как там, на Земле?

Конструктор, повисший на его крыле, просканировав острым взглядом материки и более менее крупные острова, констатировал:

– Безобразничают, грешат направо и налево, лупят друг дружку по физиономиям, а в перерывах умудряются творить формы и поминать Всевышнего.

– Вот так они и будут расшатывать башню, дай им волю, – пробурчал Архитектор и неожиданно обратился к товарищу. – Сколько имен человеки могут придумать Абсолюту?

Конструктор, вернувшись на зубец стены, развел крылами:

– На сколько частей Он сам растерзал Адамов язык.

И, взглянув на покои Всевышнего, добавил:

– Искажение истины налицо.

– Именно, – возмущенно ткнув длинным пером крыла в Конструктора, подключился Архитектор. – Бесполезно произнесенное Имя рождает фон, деградирующий уровень вибраций сказанного. Истинная мыслеформа, когда запрос идет от чистого сердца, смешивается в океане мыслей с ложными и теряется, растворяется, конечно, не для Абсолюта (Он выловит ее в любом случае), но для человека. Третья стена башни, мой друг, должна ограничить этот понятийный хаос.

– И она соткана, – доложил Конструктор, уже не пытаясь принять каких либо поз.

– Хорошо идем, – снова похвалил Архитектор компаньона. – Может, передохнем?

– Обед? – с надеждой в голосе встрепенулся Конструктор.

– Никаких обедов, – загромыхало сверху, – они там поубивают друг друга, Тутмос Третий собирает войско.

Архитектор почтительно склонился:

– Уже начинает продолжать.

Он повернулся к товарищу и сложил губы бантиком, мол, ничего не поделаешь, египетский царек спутал все карты.

– В неуемном море свободы направлений мысли и движения, – начал он, поглядывая через мохнатые брови наверх, – человеки могут в принципе перестать заниматься строительством башни.

Конструктор в знак согласия быстро-быстро закивал головой.

– Требуется стена, – Архитектор повысил голос,– напоминающая людям о… существовании стен вообще.

Ясные очи Конструктора полезли на лоб от изумления.

– Пусть таковой станет заповедь о дне, отданном исключительно Богу, в придуманном человеками временном цикле.

– Мастер, вы об их семидневке? – Конструктор ехидно прищурился. – Никогда не мог понять этого.

– Да, – подтвердил Архитектор, – начинай работу.

– Уже сделано, – Ангел широко улыбнулся, пораженному такой прытью компаньону.

– Что ж, – Архитектор был весьма доволен сотворчеством с Конструктором. – Сектор стен, посвященный Ему, мы выстроили, переходим к человеку.

– Это будет интересно, – заерзал от нетерпения Конструктор на прозрачном зубце дворцовой стены.

– Угу, – хмыкнул Архитектор, вглядываясь сквозь низкие облака в происходящее на земле. – Отличия от Псов разительны. Слишком много блудных сынов маются по дорогам, слишком часто сильная молодая рука воздевается над седой головой старика. Юный каменщик не постигнет науку, коли станет отмахиваться от слов опытного мастера.

– Прошу тебя, поточнее, – взмолился Конструктор, едва улавливая смысл будущей стены.

– Человеку надобно чтить даровавшего ему жизнь и в духе (Бог), и в теле (Родитель). Никогда не прийти к почитанию великого, не чтя малого, не встав на колени перед отцом земным, не склониться и пред Отцом Небесным.

– Стена почитания, – прокомментировал Конструктор.

– И прежде всего, – уточнил Архитектор, – почитания родителя, ибо это почитание самого себя в потомках своих, осознание неизбежности факта передачи последствий собственных деяний детям, внукам и далее. Через почтение принимает человек то, что он родитель сам, даже если таковым пока не является, а значит, и берет ответственность за деяния, которую, в свою очередь не взяли предки его.

– Подмастерье, видя ошибки Мастера, исправляет их, а не усугубляет, – восхитился Конструктор.

– Ты все правильно понял, – кивнул Архитектор и, возмущенно оценив, как внизу, на пустынной дороге, один человек, расколов череп другому, с разочарованием обшаривает его пустую суму, добавил. – Сразу приступим к следующей стене, иначе наши «строители» поскидывают друг друга раньше, чем поднимутся пред Очами Его. Почитание родителя – цепочка передачи крови, а именно, информации, связующей разрозненные души в единое начало. Пролив чужую кровь на земь, прерываешь цепочку, что само по себе есть соперничество с Богом, ибо приход души в срок и дата обратного перехода запланированы Им, а непредвиденный выброс – нет.

Бросив взгляд вниз, он заметил, что человек, не обнаружив ничего ценного для себя, стащил мертвого собрата с дороги и снова занял место в засаде, вооружившись тем же осколком скалы.

Архитектор удрученно покачал головой:

– Давай скорее.

– Уже, – коротко ответил Конструктор.

Архитектор прикрыл веки, картина башни наконец целиком проявилась в сознании – первые четыре стены, уже возведенные в тонком плане, образовали блок о Боге Сущем, следующая четверка представляла собой блок о человеке действующем, здесь требовалось создать еще две Стены, а замыкать двенадцатигранную башню будет блок о человеке помышляющем, только таким образом свобода выбора, скованная по кругу, выплеснется наверх, к владельцу, к Создателю. Он повернулся к компаньону, открытые глаза горели абсолютной осмысленностью:

– Следует пресечь нарушение родовой матрицы бесконтрольным смешение пары муж – жена, приводящим к разрыву родовых связей (безотцовщина) или убиению плода (прерывание беременности). Эта стена станет цепляться за почитание родителя.

Конструктор, даром, что Ангел, понимающе улыбнулся:

– Это нетрудно, готово.

– Для бесполого существа ты слишком осведомлен по данному аспекту физических межполовых отношений, – язвительно заметил Архитектор.

– Исключительно из книг, – парировал Конструктор, и оба пернатых существа рассмеялись.

Успокоившись, Архитектор сказал:

– Закончим Блок, – и указал пальцем вниз.

Двое, с черными мешками на головах, под покровом ночи ковырялись возле чужого амбара с явным намерением проникнуть внутрь без оповещения о сим акте хозяина.

– Изъятие чего-либо не своего, по сути, является уменьшением энергии, – монотонно, по-профессорски забубнил Архитектор. – Данной Всевышним душе ровно в том количестве, которое требуется ей для совершения контрактных действий. Строитель башни, вытаскивая из кладки чужой камень, ослабляет ее и перегружает собственную спину, итог всему – работа ближнего сделана впустую, а собственная – отягощена лишним весом. В ячейку, предназначенную для тебя, не всунешь и свое, и чужое.

Имейся в арсенале Ангелов пенсне, Архитектор обязательно таскал бы его на своем носу и в этот момент задумчиво поправил бы стекла. Конструктор, перешедший на свой уровень (этаж) из Воинства Света под началом Гавриила, по старой памяти коротко отрапортовал:

– Блок завершен.

– Прекрасно, – Архитектор потер и без того безупречно чистые ладони о белоснежную грудь. – Начнем, пожалуй, блок о помыслах.

Конструктор с готовностью хлопнул крылом о крыло.

– Стартовая стена удержит помысел, рожденный страхом своего несоответствия перед истиной, в любой форме. Эта негативная энергия будет создавать защитную оболочку, иллюзорную в тонком мире, но вполне действенную на проявленных планах.

– Имеешь в виду свидетельство неистины, частенько используемое человеками, – догадался Конструктор.

Архитектору всегда нравился сообразительный компаньон, но сейчас он поразился скорости восприятия информации Ангелом низшего уровня:

– Да, нельзя сказать: «Я поставил мой камень, теперь твой черед», – не сделав этого, ибо следующему не на что будет укладывать свой. Вся кладка обрушится, и чем чаще будут случаться в ней подобные дыры, читай, звучать ложь, тем быстрее произойдет катастрофа.

– Конец Света, – хмыкнул Конструктор. – Стеночка готова и получилась ничего.

Архитектор расплылся в ангельской улыбке: – Не хочешь спуститься: из тебя получится прекрасный пророк.

Конструктор поморщился:

– А что, есть вакансия?

– Имеется, – подтвердил Архитектор, – и имя неплохое – Моисей.

– Увольте, – коротко отозвался Конструктор.

– Что, климат не подходит? – съязвил Архитектор.

– Век пророка недолог, а судьба незавидна, – со знанием дела сказал Конструктор, приглаживая вставшие дыбом от возбуждения перья на крыльях.

– А как же неоценимый опыт? – не унимался старший товарищ, с ухмылкой поглядывая на компаньона.

– Нет, – сухо подвел итог дискуссии Конструктор, – быть побитым камнями за правду не желаю. Давайте, Мастер, продолжим вверенную нам работу.

– Продолжим, – согласился Архитектор. – Но ты подумай, время еще есть, заодно сам бы и разобрал свои каракули.

Конструктор бросил на компаньона недовольный взгляд.

– Ну, хорошо, – спохватился Архитектор. – Помышление об уже проявленном, сотворенном, обретшим форму и наполненном содержанием есть разрушение собственного творчества, антагонистичная ему мыслеформа, убивающая желание создавать в обмен на страсть обладать, причем чужим. Строитель, поднимающий на плечах свой камень, заглядываясь на выложенный кем-то венец, спотыкается, камень сброшен и расколот, нужно возвращаться за новым, часто на переломанных ногах.

Конструктор (ну что за Ангел) понимающе кивнул:

– Есть.

– Далее, – начал Архитектор, прикрыв веки и обернувшись крылами в белый пушистый кокон.

– Довольно, – прогремел Голос из верхних палат, оба Ангела изумленно уставились на купол Дворца.

– Довольно с них и десяти стен, – повторил Голос.

– Но без двух последних башню не достроить, – взмолился Архитектор.

Вместо ответа Голос произнес:

– Моисей уже на горе, сдайте ему работу.

Конструктор кивнул, сверкнула молния, очертив зигзагообразную линию от рук Ангела до пораженного, бородатого человека, от испуга тут же бухнувшегося на колени.

Архитектор свесился со стены, перед Моисеем лежала плоская, каменная чушка, с нацарапанными символами, всего десять строк. Он повернулся к компаньону:

– Незамысловато.

Конструктор пожал плечами:

– А по-моему, практично и удобно.

– Пусть будет так, – снова загрохотало сверху.

– Ты не ответил про башню, – напомнил свой вопрос Архитектор.

– В их нынешнем измерении башню можно только начать, но не закончить, никак, – Голос легко вибрировал, мягко отражаясь от стен Небесного Дворца. – Две последние Стены они получат после перехода.

– Ясно, – в один голос пробормотали Ангелы.

– Благодарю за работу, – Голос смягчился окончательно, и в нем появились знакомые всем обитателям тонких планов нежнейшие интонации бесконечной любви. – Изумительный проект, но существа шестого измерения вернуться к вашему шедевру, вавилонскому рогу.

Пока оглушенные таким признанием Ангелы приходили в себя, Моисей оправился от вспышки молнии и, взвалив на спину тяжеленную скрижаль, начал спускаться к людям.

Смытые водой строки

Говорят, когда Моисей спустился с горы и предъявил людям Закон Божий, один вечно сомневающийся, увы, история не сохранила его имени, внимательно рассмотрев каменную табличку, язвительно заметил:

– А что же, Бог твой, Моисей, не сподобился расставить слова свои равномерно, внизу полно свободного места.

– Те слова смыло потом моим, – ответил Моисей. – Ибо долог был путь от истины к неверию.

Родители даровали мне имя Фома, прямо скажем, поступок необдуманный и даже фатальный. Едва открыв глаза, я сильно засомневался, а тот ли это Свет Божий, куда мы все так стремимся из блаженного океана Господней любви и принятия друг друга такими, как есть, ибо иначе и не получается, – все как на ладони, от органов до помыслов, в надежде пройти некий, такой нужный нам урок. Он, кстати, успевает обрасти новыми полипами после очередного воплощения (да и кто сказал, что мы поумнеем в следующем), в котором наломали дров, костей и чего-то еще, о чем напрочь забываешь, покидая физический план.

Бедная женщина, с великими тяготами перенесшая все лишения и недомогания, обусловленные моим пребыванием в ней, радостно протянула руки навстречу, но я скривил физиономию так, что мягкие кости черепа приняли грушевидную форму, и завопил на весь мир не о своем прибытии в него, а о страстном нежелании обниматься с кем либо, пусть это даже и моя родная мать. Мужчина, стоявший подле нее, как выяснилось позже, мой отец, покачал головой:

– Сынок, это же мама.

На его бульканье, а именно так слышалась мне отцовская речь, я начал вертеть «грушей», словно отмахивался от назойливых и непонятных звуков, издаваемых этим существом.

– Не верит, – разочарованно протянула женщина, и на ее глазах появились слезы. Мужчина обнял жену за плечи и сказал:

– Знать, быть ему Фомой, – и поцеловал в щеку сначала ее, а затем, наклонившись, и меня. Фу, какая гадость.

Дальнейшая моя жизнь складывалась следующим образом: любое чужое мнение подвергалось остракизму, а собственное, сформированное отрицанием увиденного и услышанного априори, имело весьма извращенную форму, что, к моему искреннему изумлению, совершенно не мешало лавировать в этом мире среди моральных и этическихрифов, а усердно исполняющие свой долг родители, позволяли моим щекам и животу наращивать объем подкожного жира.

В то время как всевозможные учителя называли меня несносным и нещадно лупили за противоречащие мнения, матушка величала душенькой, а папенька прикасался исключительно к курчавым волосам на макушке погладить сыночка и делал это весьма деликатно. Увы, я не верил ни тем ни другим, чем искренне огорчал родителей и доводил до бешенства преподавателей.

Заканчивая краткий автопортрет, могу добавить одну деталь: глядя на собственное отражение в зеркале, я на полном серьезе сомневался в том факте, что вряд ли такой человек, как я, может выглядеть столь неприглядно.

Теперь же перейдем к делу. Третьего дня я отпраздновал свое двенадцатилетие, не пышно и даже не скромно, а очень-очень тихо и незаметно. Матушка с утра чмокнула меня в лоб и назвала красавчиком («Ага», – подумал я, вспоминая рожу в зеркале), а отец пожал руку и добавил:

– Ты уже совсем взрослый (я, естественно, тут же вошел в конфронтацию с его мнением, не далее как вчера был разговор по поводу слишком раннего табакокурения). За сим все. И вот я вялюсь на солнышке у городской стены, предлагая похожим красоткам украшения из панцирей моллюсков, дело рук папаши, величающего свои поделки шедеврами, о чем лично я поостерегся бы заикаться вслух. Торговля не шла с самого начала. Спешащие по делам женщины бросали пресные взгляды на мой товар и, оценив за секунду всю экспозицию, с облегчением отворачиваясь, следовали дальше. Я бы на их месте поступил так же. Незамысловатые кольца, ромбик и завитушки были плохо обработаны, недостаточно отшлифованы и, вообще, имели вид дешевого ширпотреба, коим и являлись по сути.

Ближе к полудню я засобирался домой, людей на улицах изрядно поубавилось, солнце палило так, словно над городом повисла огромная линза, собирающая в пучок распределенную на все полушарие световую энергию, а ветер, с утра гонявший по мостовой причудливые клубы песчинок, позабыв о своем предназначении, прозрачным ковром распластался по крышам и затих, боясь полного растворения в воздухе своих разгоряченных струй. Вот тут-то и подошел ко мне водонос, щуплый, низкорослый старичок с деревянной чашкой в руке и бурдюком за плечами.

– Пить хочешь? – старик повел плечом, и в кожаном сосуде колыхнулась вода.

– Перебьюсь, – огрызнулся я. Понятное дело, пить хотелось очень, но карманы мои были пусты.

– Отказываешься, – удивился водонос. – А если это Грааль? – и он постучал кривым ногтем по чашке.

– Чего? – не понял я.

– Та самая истина, которую жаждут все, – подсказал старик.

– Сомневаюсь, – по обыкновению прокомментировал я.

– Фома, – утвердительно произнес странный человек и, наклонив бурдюк, наполнил водой чашку.

– Откуда вы знаете? – поразился я и, уже не думая о расплате, принял протянутый «Грааль».

– И так видно, – улыбаясь, ответил водонос, – по всему.

Я жадно осушил чашу:

– А пусть и Грааль, все одно, здорово.

Водонос рассмеялся, а я, приободренный его расположением ко мне, смело предупредил:

– Но денег у меня нет.

– И не надо, – согласился он.

– Разве ты не продаешь воду? – я вернул пустую чашку владельцу.

– Вода из источника не стоит ничего, – водонос спрятал чашку в карман халата. – Ее дарует Господь, дойди до него (тут я не понял, он имел в виду источник или Бога) и пей, сколько душе угодно. Я же продаю свои ноги, обессиливающие к концу дня от тяжкой ноши, что таскаю от дома к дому, но вода, мой недоверчивый друг, единственное, что чего-нибудь стоит на этой земле, конечно, если полагать осязаемые вещи.

– Почему я должен верить словам твоим, водонос? – начала сопротивляться вся моя натура.

– Потому что ты утолил жажду, а я не взял плату.

Это был железный аргумент, тем не менее я не собирался сдаваться:

– Отчего же ты не пожалел своих ног ради меня?

– Возвращаю долг, – просто ответил старик.

– Мне? – поразился я такому обороту.

– Твоему предку, – улыбнулся беззубым ртом водонос. – Но через тебя.

Судя по всему, я являл собой жалкое зрелище (видимо, хуже, чем в зеркале), ибо водонос снова полез за чашкой и, когда я успокоил плоть и нервы прохладной влагой, приступил к объяснению: – Твоего далекого предка величали так же, Фомой. В те времена, о которых идет речь, он был рыбаком. Забавно, не правда ли?

– Что забавно? – не понял я.

Символ Христа – рыба.

– А при чем тут Христос? – опять не понял я.

– Дело происходило в Вифаваре при Иордане. Когда я крестил Иисуса, все его ученики… – начал было старик-водонос, но я не смог удержаться от хохота. Старик определенно выжил из ума, представляя себя крестителем Христа.

– Спасибо за угощение, – сказал я, свертывая папашины побрякушки, расстеленные на тряпице, в узелок. – Как вас там?

– Иоанн, – совершенно серьезно ответил водонос. – Но я не закончил. Так вот, все Его будущие ученики так или иначе касались в этот момент воды, кроме двоих.

Старик загадочно посмотрел на меня:

– Кроме Иуды и Фомы.

– Почему? – спросил я безразлично, просто, чтобы выиграть время.

– Иуда не крещен по велению души, в противном случае осуществить предписанное контрактом предательство было бы невозможно, а вот Фома обделен мною намеренно: он введен в апостольский круг некрещеным в качестве эксперимента.

«Во заливает», – подумал я, но, дабы не обижать своего благодетеля (две чарки воды в городе стоили не малых денег), благочинно поинтересовался:

– Какого эксперимента?

Иоанн-водонос вздохнул:

– У меня был выбор и не делать этого, окуни я Иисуса минутой позже.

– А что случилось бы тогда? – мне очень хотелось смеяться, но я предпочел сдерживаться.

– Твой предок успел бы спуститься к реке, в том месте, где он находился, и стопы его коснулись вод ее, – на щеке старика проступила слеза.

– Прежде, чем я уйду, – сказал я строго, подумав при этом, что не поверю ни единому его слову, – скажи, зачем все это?

Мне показалось, что водонос испугался моего намерения уйти, он занервничал, засуетился и торопливо затараторил, право слово, как сумасшедший:

– Иисус должен был принести в мир две дополнительные Заповеди, одиннадцатую и двенадцатую, но к моменту крещения стало ясно, что делать этого не стоит, рано, и их смыли, вот поэтому я не мог ждать Фому.

У старика вспотели редкие седые волосенки, нижняя губа затряслась, а глаза вращались с необычной для простого смертного скоростью.

– Как это, смыть? – пробормотал я, не представляя ровно никакой связи между мутными водами Иордана, светлым обликом Христа и каменной скрижалью.

– Вопрос не в том, как, а зачем это сделали, – отозвался водонос.

– И все же, как? – мне не терпелось сбежать, но ноги не могли сдвинуться с места.

– Омовение в Иордане – снятие двух заповедей из памяти, той информации, что нельзя было давать человекам. Сына Божьего, осознающего себя как Дух, через омовение отключили, в каком-то смысле от возможности проговориться и передать в мир слова истины, – Иоанн понемногу успокаивался, – эта процедура на видимом плане отражается процессом взаимодействия голографического двойника человека и тонкой плазмы воды в непроявленных слоях.

Я согласно кивал головой бредням водоноса-психа, а он увлеченно продолжал:

– Тонкая плазма, настроенная определенным образом, способна нейтрализовать нужные области в невидимых телах человека, в том числе и зоны глубинной памяти, и личной, и Вселенской, то есть библиотекарь может самым удивительным образом не видеть, просто не находить на полке нужной книги, даже если ее наличие указано в картотеке.

– И все это с помощью воды? – вставил я отвлеченно, давно перестав понимать что-либо.

Иоанн не обиделся:

– А знаешь ли ты, что зона в мозге, отвечающая за память, называется гиппокампа, что в переводе с греческого «морской конек»?

«Логика психа», – подумал я, но не стал обижать старика и просто подыграл ему:

– Омут забвения, надо полагать, тоже неслучайное околоводное понятие, – хохотнул я.

– Как и кит, – схватил в совершенном возбуждении меня за рукав водонос.

– А что кит? – вздрогнул я от неожиданности.

– Ячейка общей земной памяти, – снова выдал перл сумасшедший Иоанн самым серьезным тоном. – Но только в воде, вытащи его на сушу – всего лишь туша животного.

– Неужто любое купание… – начал я, но креститель (Господи, о чем я) прервал меня:

– Нет, нет, нет. Омовение не то же самое, что и купание.

– А в чем разница?

Старик вытаращил на меня бесцветные глаза:

– В осознанности или… неосознанности.

– Значит, – сделал я вывод, – крещение – это осознанное омовение.

Водонос радостно закивал:

– Погружение в воду при крещении наполняет человеческое существо информацией, выныривание снимает ее часть, либо целиком. За тем, что нужно оставить и можно убрать, следит Иоанн Креститель, Ангел-регулятор, – старик пригладил редкие волоски и приосанился, – твой покорный слуга.

«Пора делать ноги», – пронеслось в голове, но, к великому сожалению, они словно приросли к брусчатке мостовой. А псих тем временем продолжил: