Когда погаснут звезды

На улице после окончания воскресных проповедей ее всегда поджидала давняя подруга, донна Агуэра.

Сколько ни упрашивала Пиа свою несносную соседку ходить в собор вместе с ней, ответ всегда был один: «Не могу предстать пред очами Его в таком виде».

Вид и вправду, по обыкновению, случался неважнецкий. Высоченная и худющая Агуэра не следила за прической, не умела одеваться и самое страшное – не собиралась меняться в этом отношении. Несколько поколений благородных идальго наградили ее узким крючковатым носом и выпуклыми черными глазами, обрамленными редкими, беспорядочно торчащими в разные стороны ресницами, которые отпугивали представителей сильного пола раньше, чем Агуэра успевала открыть рот, и совершенно напрасно: из уст ее лилась речь умной, не лишенной юмора и самоиронии женщины.

Сегодня Пиа увидела перед собой нечто необычное: на бархатное, лилового цвета вестидо, украшенное белоснежной гранголой, подруга нацепила иссиня-черную, с золотой вышивкой ропу – вдовствующая королева-мать, не иначе.

– Синьора, – воскликнула она, эффектно защелкнув веер, – по какому поводу столь пышный выход?

Агуэра пропустила мимо ушей колкость подруги и, прищурившись, спросила:

– Что было сегодня, дорогуша?

Долгие годы знакомства женщины следовали определенной договоренности, больше напоминавшей секту на двоих, своеобразную забаву, если бы не серьезность обсуждаемых тем. Агуэра встречала Пию после проповеди, и подруга пересказывала ее своими словами, как поняла. Представьте себе Господа Бога в роли «виночерпия», набирающего некую порцию от истин Своих в Грааль и наполняющего ею сосуд епископа, который, в свою очередь, отхлебнув и посмаковав, переливал осмысленное донне Пии, а та, хорошенько взболтав в своем сознании удивительную смесь, делилась с донной Агуэрой. Вы спросите, почему Создателю понадобились глашатаи, чтобы добраться до досточтимой синьоры Агуэры? Я не знаю, возможно, душа ее сама выбрала для себя подобную схему, но все происходило именно так.

Донна Пиа не стала томить ожиданием соседку:

– Грех прелюбодеяния выбрал Епископ в столь жаркий день.

– И как он справился? – встрепенулась Агуэра.

– Краснел и смущался всю дорогу, – хохотнула Пиа.

Донна Агуэра, недалеко ушедшая от Епископа в вопросах взаимоотношений с противоположным полом, вполне серьезно поинтересовалась:

– Как поняла ты этот грех?

– Скорее, из поведения проповедника, чем из его речей, следовало, что прелюбодеяние – это измена, прежде всего, самому себе, давшему душой обещание хранить верность Богу и нарушившему этот обет. От того-то епископ, изменяя Богу, интересовался более не проповедью, а… – Тут донна Пиа умолкла, но подруга подсказала:

– Твоим декольте.

Пиа устало кивнула:

– Да, слово Божье, которое доверено было ему, не смогло пересилить природу мужчины.

– Но ведь и ты, дорогая, должна была одеться поскромнее, – подумала Агуэра, разглядывая разрез платья Пии, – дабы не смущать бедного епископа, неровно дышащего на твои прелести с давних пор. Знать, и ты, пусть и столь невинным на первый взгляд образом, поддалась искусу прелюбодеяния.

Донна Пиа, словно уловив в молчании собеседницы истинную ее причину, поправила накидку и примирительно проворковала:

– Может, в том и моя вина, чуть-чуть.

Ей припомнилось такое же молчание подруги после проповеди епископа на тему почитания родителей. Кажется, тогда она сказала Агуэре, что знавала отца епископа, тот был тоже священником, строгим и непримиримым, воспитывающим единственного сына не просто в строгости, а в жесточайшей аскезе, и проповедь вышла искренней, но неправдивой. После сказанного о почитании, почитать совсем не хотелось.

Агуэра долго не могла добиться от Пии членораздельного вывода, и когда она, наконец, собралась с мыслями, то выдала приблизительно следующее:

– Почитание родителя, как и почитание Бога, без любви – иллюзия, обман себя и своего отца, или матери, не суть важно.

Агуэра в ответ отделалась одной фразой:

– Ну да, Бога то обмануть не получится, – и, нахмурившись, замолчала, прямо как сейчас.

Донна Пиа искоса поглядывала на подругу, а та продолжала безмолвствовать, наполняя сознание воспоминаниями из другого дня. То ноябрьское воскресение ознаменовалось проливным дождем, и синьора Агуэра, привыкшая встречать Пию около ступеней собора, вынуждена была прятаться под широким «зонтом» пальмы.

– Господи, да когда же он закончиться, – в голос бурчала она, разглядывая, как напитываются влагой полы длинной юбки.

Дождь прекратился ровно в тот момент, когда двери кафедраля распахнулись и на ступенях возникла Пиа. Синьора Агуэра даже не удивилась, услышав тему проповеди «Не помяни Имя Господа всуе».

Епископ, разъясняющий пастве сию заповедь, опирался на собственный опыт, в котором он, лопоухий мальчик, обиженный, опечаленный, либо пораженный недугом от поедания незрелых апельсинов, в редком случае побитый старшими товарищами обращался к Богу в поисках защиты, исцеления, успокоения, на что отец его реагировал сразу же: «Справишься и сам по пустякам, не трогай Господа за рукав в желании получить милостыню».

При этом будущий епископ замечал: когда прихожане задавали отцу вопросы, ставящие его в тупик, он, ревнитель Имени Господнего, отправлял страждущих к Нему, не замечая мелочности притязаний простых смертных.

Вся эта подноготная сквозила в речах проповедника, явно терявшегося в правильности ответа на вопрос, когда обращение и поминание Имени Господа уместно, а когда нет. Донна Пиа, женщина добродетельная и чувствительная, безошибочно улавливала малейшую фальшь, неважно, кто находился перед ней – священнослужитель или торговец рыбой.

– Господь ждет обращения к Себе, сил у Него хватит на все и на всех. – Констатировала она, приобняв вымокшую подругу. – Запрет на произнесении Имени Господа носит ограничительный характер, придуманный самими церковниками, дабы обращались к ним, а не напрямую к Нему.

Агуэра, потихоньку согревающаяся в объятиях Пии, решила иначе:

– Обращение, поминание всуе Господь не слышит, сила настройки просящего невелика в этом случае. Заповедь о другом: обращайся к Богу внутренне, искренне, про себя, не выноси сие на суд мира, что больше напоминает самолюбование красующегося самца павлина.

– Агуэра, дорогая, – Пиа трясла за плечо подругу, будто окаменевшую в своих воспоминаниях, – с тобой все в порядке?

Женщина очнулась, вытянула и без того страусиную шею из пышной горголы и, задумчиво озираясь по сторонам, словно выискивая кого-то, произнесла:

– Я думала о Боге.

– Все мы думаем о Нем, входя в храм, – согласилась Пиа, – но тебе удается это и без посещения кафедраля. Что же ты надумала?

Агуэра напряженно вздохнула:

– Тебе не кажется, подруга, что у нас разные Боги?

Епископ редко обращался к первой заповеди. Донна Пиа, отличавшаяся отменной памятью, что сказывалось наилучшим образом на качестве походов по базару, могла по пальцам пересчитать проповеди, посвященные этому вопросу. Впрочем, одна лет пять-шесть назад тронула ее настолько, что сразу после окончания службы она выловила епископа в западном приделе и страстно, возможно, даже излишне поблагодарила его: «Падре, храни вас Бог за чудесные слова о едином Господе нашем, укрепившие меня в вере и понимании».

Епископ, несказанно удивленный, но весьма обрадованный такой эмоциональной реакцией, поинтересовался, как же досточтимая донна представила себе образ Всевышнего.

Оставив на секунду синьору, готовящуюся к своей исповеди, заметим, что сам епископ видел Творца в роли отца, но любящего, прощающего и справедливого. Внешне Он совпадал с его родителем, но только был более сильным, крупным, этакий исполин, прячущий в бездонных складках светящихся одежд все блага и истины мира.

Тем временем донна Пиа, отдышавшись и собравшись с мыслями, затараторила: «Бог – молодой мужчина, Сын Бога и Богини, Прекрасный Идальго, сильный, верный, самоотверженный, любящий, – тут яркий румянец накрыл пухлые щеки, – смотрящий на меня, как на единственную женщину в мире.

Епископ невольно произвел умственное сравнение Бога Пии с собой и утвердился во мнении, что совершенно напрасно пялился на нее во время службы столько лет.

Выслушав пересказ из уст подруги, Агуэра, немного подумав, сказала:

– Для меня Бог – это нечто эфемерное, как мое нерожденное дитя, Ангел при крылышках и розовых ручонках, Дух, чье присутствие и есть, и нет.

Пиа вспомнила, что после своих слов Агуэра расплакалась.

– Знаешь, дорогая, – Пиа поправила бумажный желтый цветок-заколку (боже, какая безвкусица) на пучке тугих, черных, маслянистых волос подруги, – Бог один, и мы знаем это, возможно, наше представление о нем различно.

– Я не о видении каждого, я о восприятии, – донна Агуэра грустно улыбнулась. – У меня из головы не выходит давнишняя проповедь «Не сотвори себе кумира», ты мне тогда сказала…

– Я прекрасно помню, что сказала, – прервала Пиа…

Днем ранее был разговор с Епископом, она встретила его на улице, видимо, неслучайно. Священник сам окликнул ее; вид падре имел озабоченный, и всегда внимательная к мелочам донна Пиа спросила, что так тревожит святого отца в день субботний.

– Завтрашняя проповедь, – покачал головой епископ.

– Какую заповедь, ваше преосвященство, вы собираетесь обсудить?

– Вторую, донна Пиа, «Не сотвори себе кумира, кроме Господа Бога твоего», – ответил священник в глубокой задумчивости.

– Что же огорчает вас, падре? Вы неоднократно обращались к этой теме. – Удивилась Пиа.

Епископ вздохнул:

– Непонимание.

У его собеседницы глаза полезли на лоб:

– Вы не понимаете?

Священник кивнул:

– Да, досточтимая донна, я не понимаю, как возможно человеку сотворить кого-то или что-то для поклонения, кроме Бога, ибо Он Есмь Все, и пресловутый, выдуманный кумир, коему церковь запрещает поклоняться, все так же некоторая часть Отца Небесного.

Раскрасневшийся Епископ огляделся по сторонам (не слишком ли громкими были его откровения) и добавил тихо:

– По всей видимости, та, что не подвластна человеческому пониманию, и поэтому запретная. Разумей то, на что приспособлен, – не ограничение ли это свободы?

Он наскоро распрощался, и его сутана исчезла за углом таверны под вывеской «Рай и ад». Выйдя на следующий день с проповеди, Пиа сказала Агуэре:

– Кумир, дорогуша, это лукавый, ну или любое проявление анти-Бога, то есть все, что не Бог. Здесь все для меня ясно.

Именно так она трактовала для себя внутренние сомнения епископа, во время службы отражавшиеся волнами морщин на его челе.

Донна Агуэра, сопоставив факты, пришла к выводу, что кумир – это не «альтернатива» Пии и не «нечто непостижимое» епископа, а всего-навсего объект, причем любой, одушевленный или неодушевленный, хоть причальный столб, на который человек (сотворивший себе кумира) изливает любви больше, чем на Бога.

– Ну, коли помнишь (кто бы сомневался), – Агуэра передернула плечами, – тогда скажи вот что. Сколько, как ты думаешь, заповедей?

– Перестань, подруга, – рассмеялась Пиа.

– Их не десять, – абсолютно серьезно продолжила донна Агуэра. – Каждый из нас воспринимает законы Божьи по-своему. Заповеди у каждого свои собственные, всего их десять твоих, да десять моих, да десять его, – она указала пальцем на моряка-пьянчугу, с трудом стоящего на ногах, да…

– Я поняла, что ты хочешь сказать, – вставила Пиа. – Но к чему этот разговор?

– Давай сверимся, – возбужденно прошептала Агуэра. – Пройдемся по каждой строчке на скрижалях.

Пиа всегда избегала игр в кости или фокусников с картами между пальцев, зазывающих отгадать даму треф и получить несколько песет, но сейчас глаза ее вспыхнули огнем азарта. – Помни день седьмой, – воскликнула она и хлопнула тяжеленной ладонью по плечу подруги. Агуэра завибрировала, словно тело лука после выстрела.

– Прости, – опомнилась Пиа, – моя версия такова. Какой бы труд ни обременял или облагораживал (это кому как) человека, он все одно отвлекает занятого от созерцания Лика Божьего и помыслами житейскими отгораживает от заповедей. Вспомни о Боге, вот второе имя субботы.

Агуэра, потерев ушибленное плечо, ответила своей версией:

– Шесть дней одиночества и один день в обнимку с Богом, пока не осмыслишь и не научишься не размыкать объятий Его все семь дней.

Здесь возьму на себя смелость отвлечься и поведать читателю не знакомое подругам, но известное мне мнение епископа, размышлявшего над данной заповедью не одну ночь. Правда, сформулировав для себя, священник не решился озвучить его на проповеди. Вот оно – человек, добывающий хлеб насущный, отдай день Богу, это понятно, дабы не погрязнуть в материальном в погоне за благами, что по сути своей есть иллюзия. Но как быть священнослужителю, весь труд ежедневный которого идет на чашу весов Отца Небесного? Кому отдать день седьмой? Ведь закон есть закон. Посвятить субботу себе, чтобы отдохнуть от Бога, – звучит странно, отдать день субботний Богу по-настоящему (а не как на службе), – звучит страшно.

Услыхав версию подруги, донна Пиа, несмотря на возраст и габариты (и то и то было недетским), подпрыгнула вверх от нетерпения:

– Продолжим? Не убий. Я вижу эту заповедь так: да не убиен будет тот, кто не тронул тебя, но всяк посягающий на жизнь, дарованную Богом, достоин умерщвления, ибо таковое деяние будет справедливым, а Бог и есть Сама Справедливость.

Она победоносно взглянула на собеседницу:

– Ну, дорогая, давай.

Донна Агуэра сделала грациозный шаг вперед, словно вышла на сцену под свет софита:

– Не живи с намерением душевным, допускающим таковую возможность, ибо мы все дети Божьи, как и Он, есть Любовь, пусть и в малых количествах, а коли распорядится так судьба замарать руки чужой кровию, вольно или невольно, ток сердцем останешься чист и над поверженным сможешь прочесть молитву о прощении.

Женщины, не сговариваясь, рассмеялись, – похоже, выдуманная затея нравилась обеим.

Да, и чуть не забыл, есть версия и от Епископа: «Не убий не из какого умысла», – это ясно, но как быть, когда нападают на тебя, ворог или разбойник? Слепо следовать заповеди и подставить грудь под железо или принять бой, в котором убийцей другого можешь стать ты? Где заповедь, словно стена, заканчивается и образуются трещины в кладке? Может ли Закон Божий, трактованный человеком, быть истиной незыблемой?

– Какую возьмем следующую? – Агуэра потирала ладони в предвкушении предстоящего раунда игры.

Пиа, уперев руки в боки (так она делала обычно на базаре, собираясь устроить взбучку зарвавшемуся торговцу каракатицами), встряхнула пышной шевелюрой:

– Знаешь, я припомнила одну фразу епископа, которой он закончил проповедь: «Не укради…»

В этом месте мне придется вклиниться в повествование и приоткрыть завесу над знаменитой и столь памятной донне Пии сентенцией проповедника.

Епископу не довелось получить подобного опыта (речь о воровстве), чем он несказанно гордился, прости Господи, ведь гордыня – грех, и считал, что имеет полное моральное право читать проповедь «Не кради» с высоко поднятой головой. Семья сельского священника жила бедно, немногочисленный приход, состоявший в основном из бедствующих крестьян и рыбаков, живущих от улова к улову, с трудом обеспечивал поддержание католической церквушки в более менее приличном виде, на этом скудные пожертвования и заканчивались. Настоятель, его жена и маленький сын питались с огорода и скромными подношениями, воровать в полупустых стенах домика, походившего на собачью конуру, было просто нечего. Юность будущий епископ провел за чтением Писания, зубрежкой латыни и математическими заданиями; голова, забитая подобной мишурой, не давала волю рукам, а получение сана поставило жирную точку в сформированном понимании, чего делать не следует ни при каких обстоятельствах. Объясняя сию заповедь уже своей пастве, епископ любил повторять: «Забирая чужое, отрываешь от одежд Господних лоскут, а под ним свет, от которого слепнет ум и сгорает совесть».

– Прекрасно сказано, – захлопала в ладоши Агуэра. – И что ответишь на это?

Ответ у Пии был готов давно:

– Оспаривать данное Господом Богом одному другим, не говоря уже о посягательстве на этот дар, есть прямое противление Его воле, что, в конечном счете, ведет к неверию. Воруешь – не веришь Богу, Его справедливости по отношению к тебе и ближнему твоему.

Агуэра снова наградила подругу аплодисментами.

– А ты? – обратилась к ней Пиа.

– Я думаю, что это испытание с двух сторон, – донна Агуэра широко развела руками, будто в ладонях держала чего-то или кого-то. – Лукавый искушает нас на слабость, – она сжала правый кулак, – а Господь испытывает на силу, – сомкнулись пальцы левой кисти.

– Как тебе это удается? – донна Пиа с восхищением смотрела на подругу.

– Что?

– Видеть Бога таким… своеобразным.

Агуэра улыбнулась:

– Ты позволяешь мне это, но давай продолжать. Что еще осталось?

Пиа демонстративно закатила глаза к небу и, сделав вид, что вспоминает заповеди, торжественно произнесла:

– Не лжесвидетельствуй. Начнешь?

Донна Агуэра согласно кивнула:

– Ложь – это высшая степень вмешательства человека в планы Бога, искажение и осквернение Мира Его, кривое зеркало, принесенное в Рай.

– Я копну менее глубоко, – донна Пиа поправила сдвинувшийся под накидкой корсет. – Полностью согласна с недопустимостью лжи как акта взаимоотношения между людьми, но… Есть ложь во спасение, и я думаю, что обман, позволяющий наказать зло, будет понят и прощен Всевидящим Господом нашим Богом.

Она истово перекрестилась и добавила:

– Я грешна в этом, но, право слово, ложь моя не принесла вреда, только пользу.

«Сомнительный аргумент», – подумала Агуэра, но решила не осуждать подругу и, соглашаясь, покачала головой. Женщины, как правило, лучше понимают друг друга, нежели мужчины, по любому поводу сжимающие кулаки, или того хуже, хватающиеся за оружие. По этой причине слабый, но более умный пол не ходит на войну и живет дольше.

Ну а мы буквально на мгновение направим наши взоры к епископу. Вопрос лжесвидетельства всегда стоял перед ним очень остро. Рассказывая пастве о чудесах, творимых Отцом Небесным и Сыном Его, Иисусом Христом, про которые только читал, но свидетелем коих не был, священник полагал, что речи его могли быть неправдивыми, от чего проповеди звучали весьма эмоционально и напряженно и прихожане ощущали необъяснимую тревогу в привычном звучании кафедрального органа.

Две синьоры стояли на ступенях храма в одиночестве, пришедшие на службу уже разошлись по домам, епископ хлопнул боковой дверцей и засеменил в пекарню, за пан-гальего, к обеденному столу.

– Закончим завистью, – сказала донна Пиа, разглядывая богатый наряд подруги.

– Закончим, – подтвердила Агуэра, не сводя взора с выдающихся форм Пии.

Снова оторвемся от этой захватывающей сцены женской дуэли и посмотрим, что думает епископ по поводу «Не возжелай ничего от ближнего твоего». Зависть епископ рассматривал как самый сильный из ядов, отравляющих душу. Нарушение последней заповеди порождало отступление и от всех остальных, в зависимости от инструмента, необходимого для осуществления замысла, воровство, прелюбодейство, убийство, лжесвидетельство – все ради получения дома, жены или овцы соседа. Читая соответствующую проповедь, он часто останавливал речь, запивая водой пересохшее горло, словно пытался разбавить пусть не сам грех, но ядовитые миазмы, выделяемые самой темой.

Пиа, глядя на беспрестанно глотающего воду священника, думала: «Неужто поселившаяся в нем Зависть заставляет Епископа напиваться перед проповедью, снедая душу его стыдом праведным, а значит, несет в руках Господа воспитательную функцию. Удивительный мир создал Творец», – рассуждала она дальше. Для проявления положительного качества, например, стыда, иной раз нужно иметь «плеть» в виде зависти. Однако, испугавшись новизны мысли, вслух произнесла:

– Желать чужого – отвратительно, чего уж тут говорить.

Донна Агуэра подхватила без паузы:

– Дух, и без того обремененный телесной оболочкой, вынужден еще и нести на плечах то, что нагрузил Господь, правда, с учетом имеющихся сил, не более, а поддаться на уловки лукавого и взвалить чужое – усложнить путь, цель которого – подъем на гору.

В наступившей тишине, там, высоко в небе, прозвенела в этот момент струна истины, не вошедшая в резонанс ни с одним мнением, ибо ее тронул сам Господь Бог, а Он пока еще в процессе самопознания и устойчивого мнения о Самом Себе не составил.

Две же синьоры, взявшись за руки, неспешно отправились в порт, Малага, знаете ли, славится горячими идальго, изысканно приготовленными кальмарами и чересчур набожными женщинами, хотя, как знать.

Дюжина глотков

Глотку воды и воздуха цена

Поставлена Всевышним справедливо.

Все остальные платы сатана

В свою казну взимает терпеливо.

Хождения в Палестину, столь популярные в наше время среди молодых дворян, особенно разорившихся, но древних фамилий, дело хлопотное и небезопасное. Но в двадцать лет кровь еще горяча и споро бежит по венам, ток ее быстрее мыслей, роящихся в юной голове, а лексикон молодого человека при этом напрочь лишен слова «последствия»; посему блеск шелома и бряцанье отцовского меча по снаряженному седлу приятнее слуху, нежели ворчание старой няньки и мирное потрескивание углей в камине.

Любопытство и жажда славы впихнули и меня в толпу подобных романтиков, а сам черт, не иначе как он, рогатый, в обличии священника, заправил уши густым елеем «правильных» речей о страданиях Спасителя, оскверненных маврами святынях и не отмщенных слезах Девы Марии. После чего «пастор» с забрызганной, естественно от праведного усердия слюной, сутаной отправился в ближайшее портовое заведение на встречу с бочонком золотистого эля, а мы, доведенные им до религиозного экстаза, пустоголовые идиоты, отплыли в Святые Земли, поискать Грааль и наполнить его по дороге кровью сарацин и прочих неверных обидчиков Христа.

Впрочем, не буду кривить душой, спасать которую я и собирался, в трюме бочонков с вином было едва ли не больше, чем с порохом, отчего потери в нашем отряде начали случаться еще до прибытия на вожделенную твердь.

На третий день путешествия изрядно потрепанные морской качкой, чрезмерными возлияниями и непрекращающимися перепалками, перерастающими в мелкие стычки, с командой нефа, состоящей в основном из греков, известных своим дурным и неспокойным нравом, мы ступили на горячие пески Святой Земли.

Господь благосклонно отнесся к нашему визиту, не считая сгинувших в пучинах средиземноморья по неизвестным причинам четырех наших товарищей, и, потратив два дня на переход, отряд достиг стен Иерусалима, влившись скромным ручейком в океан палаточного лагеря крестоносцев, готовящихся к штурму города. Этот христианский муравейник определенно походил на библейский Вавилон, бурлящий, многоголосый, сверкающий оружейной сталью, озаряемый кострами по ночам, наполненный дневной суетой тысяч мужчин, затягивающих ремни, точащих мечи, правящих щиты, раздающих приказы, шепчущихся по углам, прославляющих Христа и проклинающих неверных.

Всего было в нем в достатке, во множестве, в неисчислимом количестве, всего, кроме… воды. Солнце без зазрения совести обрушивало с небес свою жаркую силу на это новое собрание беспокойных, неуемных душ, в своем невообразимом желании убивать, разрушать, сеять насилие и пожинать горе ради высших, по их мнению, идеалов. К полудню доспехи раскалялись до состояния готовой к жарке сковороды, а шатры, изорванные восточным ветром, несущим в себе стаи мелких песчинок, не давали нужной тени, и крестоносное воинство безуспешно искало спасения в глотке обычной воды. Тугие кошельки знатных вельмож, благородных рыцарей, как и жизни простолюдин, ставили против бурдюка, наполненного горячей, иногда и протухшей, невкусной, но столь желанной жидкости.

Мои запасы кончились еще вчера поутру. Это были два коротких судорожных вздоха, позволивших втянуть в себя остатки воды, всего лишь несколько капель, после чего я долго тряс бурдюк, с изумлением и отчаянием вглядываясь через плавящийся воздух не выдающую ничего в этот «прекрасный» мир кожаную горловину.

Круглый османский щит, найденный мною еще на нефе и прихваченный в качестве трофея, подпертый с одной стороны куском разрубленного древка копья, стал моим единственным укрытием от палящих лучей. Все, что мне оставалось, это отслеживать положение солнца на небе и вслед за ним перемещать свой «зонт». Вот в таком плачевном положении и нашел меня странный человек, бесшумно выросший надо мной, облаченный в черные, мавританские одежды, среди стонов и проклятий измученных людей, единственный с выразительной улыбкой на загорелом лице. Незнакомец выудил из-под накидки флягу верблюжьей кожи, выдернул пробку и прохладная (о, чудо), живительная сила пролилась на мои щеки. Я, словно рыба, беззастенчиво вытянутая на берег, судорожно задергал губами, и вода слаще меда и всех вин Галлии проникла в изможденное засухой нутро.