Утренний Всадник

– Со всеми же так, – растерявшись, ответил Светловой.

Каждая девушка, выходя замуж, теряет себя прежнюю и рождается заново, и не бывает ни одной, кто жалел бы об этом. Но Белосвета была не такой, как все.

– Так пойдешь? – настойчиво повторил Светловой, и сердце его замирало.

Казалось – откажись она, и мир обрушится, станет незачем жить.

– Не знаю, что и сказать, – с улыбкой повторила Белосвета. – У матушки спрошу. А теперь ступай, а то тебя товарищи обыскались.

Светловой поднял голову, огляделся, вспомнил об оставленных отроках. Казалось, весь этот день – ржаное поле, битва на реке – был когда-то очень давно, в другой жизни, в другом мире. И весь берег показался ему не таким, как был по дороге сюда, и зелень стала ярче, и цветы окрасились небывалыми красками и пахли слаще и душистее. Весь мир переменился. И ни единого звука человеческого голоса не долетало сюда. Как же она узнала, что его ищут?

Белосвета поднялась с травы, и Светловой поспешно вскочил тоже, не выпуская ее руки.

– Куда же ты? – нетерпеливо расспрашивал он. – Когда же мы еще свидимся?

– Свидимся? В Ярилин день я к вам в Ладину рощу приду, – пообещала Белосвета, отступая к лесу.

Не в силах выпустить ее руку, Светловой шагнул за ней. Белосвета улыбнулась, а потом быстро подалась к нему, поцеловала и отскочила, так что Светловой не успел ее удержать. А Белосвета легче птицы метнулась в сторону и мигом пропала из глаз, словно растворилась меж деревьев на другом берегу ручья.

Светловой остался стоять над ручьем, еще ощущая на лице тепло и нежность ее поцелуя, оглушенный, растерянный, так и не понявший, не приснилось ли ему это все. Тихо шумел на вечернем ветерке лес вокруг, ничто не намекало на присутствие человека. Светловой оторвал наконец взгляд от того места, где исчезла Белосвета, огляделся, не понимая, куда попал. Вспомнив, что перешагивал через ручей, он шагнул обратно и тут же услышал знакомые голоса отроков, звавших его.

Мир вокруг Светловоя принял прежние очертания – обыкновенный весенний вечер, красный отсвет заката на воде Истира, чернеющие заросли по берегам. Разом потемнело – на другом берегу ручья казалось светлее, а здесь, пожалуй, было уже начало ночи. Тянуло холодком, напоминающим, что еще не лето, что тепло только приближается к земному миру.

Словно проснувшись, глухо заныла рана на лбу. Светловой поднял руку, хотел поправить платок, которым его перевязал Скоромет, но полотно присохло, по лбу продернуло горячей болью. Значит, битва и рана ему не померещились. Долго же он был без памяти – совсем стемнело. Боже-Перуне, да один ли вечер прошел? Скажи ему сейчас кто-нибудь, что он пролежал на этой поляне целый месяц, Светловой не удивился бы. Придерживаясь за ствол тонкой березки, он потерянно огляделся, чувствуя себя беспомощным, заблудившимся. Вокруг простирался пустой темный берег, глухо шептала на лешачьем языке опушка леса. Нет здесь никакой Белосветы и не было. Не может быть. Таких не бывает. Светловой нахмурился от нахлынувшего чувства отчаяния. Не было ее, примерещилась. Но почему? За что ты со мной так, Лада Бела Лебедь? Подняв глаза к серому небу, Светловой то ли просил Княгиню Весны, то ли упрекал – но небо молчало.

Впереди на берегу замелькали огни, послышались голоса. Светловой узнал Скоромета с горящей веткой в руке.

– Княжич! Ну слава Перуну! – радостно закричал отрок и бросился к Светловою. – А мы тебя искали, искали! Где же ты был?

– Да здесь и был, – неуверенно ответил Светловой.

Он был так растерян, что ни в чем не стал бы клясться.

– Мы же тут проходили, искали тебя, – недоуменно отозвался Скоромет. Но ломать голову над непонятным было не в его обычае, и он заторопился: – Пойдем-ка на ночь устраиваться, Ольховики здешние челом бьют, просят к себе.

В окружении обрадованных отроков Светловой пошел вверх по берегу. При всем желании он не смог бы рассказать, что с ним случилось.

* * *

Еще издалека, с берега Истира, во тьме был виден огонь. Ольховики, уже знавшие о битве на реке, разожгли посреди двора костер и ждали княжича с распахнутыми воротами. Весенняя ночь пришла быстро, резко похолодало, и Светловой опять набросил на плечи теплый плащ. Его знобило отчего-то – Скоромет сказал, что от потери крови. Пусть так. Но Светловою казалось, что разлука с Белосветой затемнила и выстудила для него весь мир. Тепло, свет, радость она унесла с собой, а без нее земной мир был только холодом и тьмой.

В этот вечер он еще не знал, насколько прав.

На огнище Ольховиков его встретили суета и говор. Род жил небедно и мог без стыда принять даже княжескую дружину: между пятью большими избами виднелись конюшня, просторный хлев, откуда веяло теплым и густым коровьим духом, клеть из толстых бревен терпеливо поджидала новый урожай. Женщины и девки бегали через двор к беседе, стоявшей у самых ворот тына, таскали охапки сена, меховые и шерстяные одеяла, овчины. Пахло жареным мясом – видно, ради княжеского сына Ольховики не пожалели зарезать кабанчика.

Раненых уже перенесли в беседу и уложили. Войдя, Светловой сразу увидел девичью фигуру, стоявшую на коленях возле одного из его отроков.

– Терпи – воеводой будешь! – услышал он бодрый грудной голос, показавшийся знакомым. – Всего-то ничего, царапина, у нас ребятня и то от таких не плачет.

– Так и я вроде пока слез не лью, – отозвался Миломир.

Он старался говорить спокойно, но дышал тяжело – у него была глубокая рана в предплечье. Рубаха на нем была разорвана почти пополам и держалась на другом плече, а висящая лохмотьями левая сторона была залита темной, уже засохшей кровью. На груди смутно поблескивал серебряный знак молота и чаши – знак Сварога, покровителя речевинов.

Рану Миломира перевязывала та самая желтоглазая девица, которую Светловой помнил по ржаному полю. Рядом с ней были разложены полосы чистого полотна и стоял крошечный горшочек, разрисованный волнами – узором Велы и Велеса, помогающих врачеванию. Перевязывая, девица придерживала край полотна зубами, но и тогда не переставала что-то говорить.

– Ничего, сокол ясный, скоро заживет, крепче прежнего будешь! – приговаривала она, и даже сейчас, среди раненых, голос ее звучал весело и задорно. Она не принимала всерьез кровь и боль, как будто сама никогда их не знала. – Ты хоть и боярич, а все роды человечьи из одной глины леплены, одним огнем обожжены! Как тебя звать?

– Миломир! – выдохнул отрок.

При свете веселого яркого огня в очаге ему хорошо было видно лицо девушки, янтарный блеск ее желтых глаз и широко улыбающийся рот. Все это отвлекало, и боль отступала, словно раздосадованная непочтительно веселым голосом желтоглазой. Прикосновение ее быстрых пальцев вливало в кровь смутную дрожь, тепло бежало по жилам, дышалось легче.

– О, Матушка-Макошь, Улада-Благодетельница! Всему миру милый, а мне больше всех! Крепче дуба будь, а про злое забудь!

Кончив перевязывать, девушка вдруг неожиданно поцеловала Миломира прямо в губы и вскочила на ноги. Гордый боярский сын, не ждавший ничего подобного, покраснел и отвернулся в притворной досаде, на самом деле пряча усмешку. Ловкие руки и поцелуй насмешливой девки не оставили его равнодушным.

– А, княжич светлый пожаловал! – в тот же миг радостно воскликнула желтоглазая, заметив Светловоя. – А я тебе что говорила – поедешь назад, к нам заглядывай! Тебе-то не надо ли чем помочь? Ой, да как же не надо! – ответила она сама себе. – А лоб-то? Ну-ка, иди сюда, тут посветлее!

Несмотря на боль, Светловой не смог сдержать улыбки. Девушка так смело распоряжалась им, как будто не он, а она была княжьего рода. Светловою даже вспомнилась его старая нянька, вот так же звавшая его когда-то лечить содранные в детских играх коленки.

Девушка усадила его прямо на пол возле очага, где грелся на камнях горшок чистой воды, поставила рядом маленький горшочек с темной мазью. Светловой послушно подставил ей голову, и она принялась распутывать платок. Пальцы ее двигались смело и быстро: то она совала их кончики в воду, смачивала повязку, то вдруг быстро рванула, так что Светловой не успел и охнуть.

– У кошки боли, у собаки боли, а у княжича светлого заживи! – совсем по-детски приговаривала она, и Светловою было весело слышать ее голос.

В рыжей не было и десятой доли красоты Белосветы, но была какая-то особая жизненная сила, свежая и острая, как запах молодой липовой листвы. Эта сила плескалась через край и переливалась в каждого, кто был рядом, не убывая в ней самой. Так и каждый малый родничок – кого хочешь напоит, а сам не убавится.

Лизнув ладонь, девушка приложила ее к ране Светловоя. И боль, медленно угасавшая под ее руками, разом исчезла, словно задули огонек лучины. А девушка обмазала ранку темной мазью из своего горшочка – Светловой узнал запах девясила – и принялась ловко обвязывать ему лоб чистым полотном.

– Заря-Денница, красная девица, выходи из злата терема, бери иглу серебряную, нитку шелковую, зашивай рану кровавую, запирай кровь горячую, – бормотала она, от усердия хмуря золотисто-рыжие брови. – Все, княжич светлый, как Заря на небо выйдет, так забудешь, где болело! – весело объявила девушка.

– Спасибо тебе! – ответил Светловой, не очень-то в это поверив, но испытывая благодарность за доброе пожелание.

Ему подумалось, не завершит ли она и это лечение поцелуем, но она только задорно посмотрела на него и отошла. Ей бы это ничего не стоило, но красота княжича и его высокий род внушали ей некоторую робость – все же он не то, что все остальные.

– Меня поди полечи! – весело позвал Взорец.

– А у тебя-то что? – с задорным удивлением откликнулась девушка, мигом вскинув на него глаза, ярко блеснувшие янтарным светом.

– Сейчас поищу, авось найду чего! – Взорец, не вынесший из битвы ни одной раны, под смех товарищей принялся хлопать себя по бокам.

В беседу вошла женщина с тремя караваями в руках, за ней три-четыре девушки несли горшки и кринки.

– Да уйди, бесстыжая! – зашипела женщина на желтоглазую. – Смеянка! Хоть перед княжичем род не позорь!

– А я раны заговариваю! – не смутившись, дерзко ответила девушка.

– Зубы ты заговариваешь! – крикнула молодушка. – Не слушайте ее! Княжич светлый, прости, она у нас непутевая такая!

– А ты, пава величава, попробуй как я! – Смеяна горделиво уперла руки в бока и вскинула голову. – Под ноги гляди – спотыкнешься, нос разобьешь, муж любить не будет!

– При княжиче постыдись! Пошла вон отсюда! – Старик, приведший Светловоя, замахнулся на девушку широкой ладонью.

Она ловко и привычно увернулась от подзатыльника, задорно глянула на Светловоя, насмешливо фыркнула.

– Оставь ее! – крикнул Светловой. – Пусть свое дело делает!

– Дело! Делает! Вот наградила нас Макошь! – ворчала женщина, раскладывая караваи на столе. – Петь-плясать ловка, да не все девкам велики дни!

Однако Смеяну оставили в покое, и она пошла к другому раненому. Перед тем как наклониться, она весело подмигнула Светловою. Задор играл в каждой черточке ее лица, а попреки родичей скатывались с нее как вода с гуся. Светловой невольно улыбнулся ей в ответ. Казалось, для нее не существует обиды и грусти – так, может, их и вовсе нет на свете?

Женщины уговаривали Светловоя поесть, подносили то одно то другое. Чтобы не обидеть хозяев, он поел немного хлеба со сметаной, но и за едой не отрывал глаз от Смеяны. Ее вздернутый нос пестрел веснушками, загорелые руки легко ворочали и подкидывали в очаг сучковатые поленья, на румяной щеке темнело пятнышко золы. Глядя на нее, Светловой вспоминал Белосвету и все тверже убеждался, что она ему померещилась. Черты ее лица расплывались в его памяти, дрожали, как отражение в воде, помнилось только ощущение ослепительной красоты. Таких не бывает, живые девушки – такие, как Смеяна. Обыкновенные, земные, но надежные в самой своей обыкновенности. Они не расцветят лес и реку сиянием радужных лучей, но и не исчезнут внезапно, оставив только тоску по небывалому…

Справившись со всеми перевязками, Смеяна прошлась по клети, собирая и сворачивая окровавленные лоскуты, потом присела рядом со Светловоем.

– Ну что – не болит? – спросила она, лукаво поглядывая на него.

От ее взгляда Светловою сделалось весело, тоска по красоте Белосветы отступала. Ну ее совсем, эту призрачную красоту, когда рядом есть другая – настоящая, живая и горячая.

– Видно, крепкие ты слова знаешь – любую хворь прогоняют! – с ласковой благодарностью глядя на нее, ответил Светловой.

Смеяна встретила его взгляд и вдруг опустила глаза. Княжич был слишком хорош, слишком красив и приветлив, ей не верилось, что такие бывают на свете.

– Тогда о чем загрустил? – негромко, чтобы не слышала родня, спросила она.

– Сильно меня тот козлиномордый щитом в лоб угостил – мороки замучили!

Светловой попытался усмехнуться, но сияющее лицо Белосветы вдруг встало перед ним, заслоняя Смеяну, и снова стало больно от мысли, что такая красота – только мечта. Наигранная бодрость таяла и отступала под натиском глупой тоски по тому, чего не было и не могло быть.

– Какие такие мороки? – Смеяна серьезно посмотрела на него, и без улыбки ее лицо со вздернутым носом и широким ртом показалось Светловою совсем некрасивым.

– Привиделась мне девица красоты небывалой, как сама берегиня, – со вздохом признался Светловой. – Будто на ручье пришла она ко мне и со мной говорила…

– О чем? – спросила Смеяна, стараясь подавить вспышку глупого чувства ревности.

– О чем… не помню. – Светловой слегка повел плечом.

В его памяти мелькали обрывки речей Белосветы, но их смысла он вспомнить не мог. Да, может, его и не было? Во всяком ее слове была какая-то странность, которой Светловой тогда не замечал, но заметил сейчас. Во сне тоже не осознаешь происходящих странностей – они делаются заметны только после пробуждения.

– Думаю, может, это берегиня была?

– Макошь и Велес с тобой, княжич светлый! – с шутливой озабоченностью сказала Смеяна и сотворила знак Молота и Чаши у себя на груди. Подумав, она осенила им же лоб Светловоя, и он улыбнулся, опять вспомнив свою старую няньку. – Какие тебе берегини – месяц травень на дворе. Раньше Ярилина дня не будет тебе берегинь. Да и после – не дай тебе Лада с ними встретиться! Ты собой хорош, как солнышко ясное, – уведут они тебя с собой, запляшут, заморочат, и совсем про… Ну их совсем!

Светловой вздохнул.

– У нее волосы светлые, до колен, не меньше, щеки румяные, глаза как небо весеннее, брови темные. И лицо будто сияет – глаз не отвести. Ведь не может быть красоты такой… – промолвил он с тайной надеждой, что Смеяна возразит ему, скажет, что у них в округе есть какая-нибудь необыкновенная красавица, что, как в сказании, простого рода, но достойна стать женой князя – за красоту…

Но Смеяна молчала. Уронив руки на колени, она не сводила глаз с лица Светловоя, и в горле ее стоял плотный ком, мешал вздохнуть. Сам Светловой казался ей милее Ярилы, от красоты его ясного лица с налетом печали щемило сердце. Словно с земли смотришь в Сварожий Сад, на миг растворивший облачные ворота, и знаешь, что тебе туда не дойти. Темные ровные брови так ярко оттеняют голубизну глаз, в каждой его черточке, в каждом мягком волоске таится особый свет; Смеяне хотелось смотреть на него без конца, любоваться, как любуются радугой в чистом голубом небе. Князья Велеславичи ведут свой род от самого Сварога – чему же тут удивляться? И не ей, простой девке, мечтать о нем. Все так – но Смеяне было больно думать, что он любит другую.

Светловой замолчал и вопросительно глянул на нее. И в глазах его были такая грусть и надежда, что Смеяне захотелось хоть из-под земли достать эту красавицу – только чтобы он был счастлив. Но где ее взять?

– У нас краше Верёны не найдешь, – с сожалением качнув головой, ответила она. – Вон она, Верёна, ты ее в поле видал.

Смеяна кивнула на одну из девушек, резавших сыры и хлеб у стола. Верёна и правда была хороша – статная, с пышной грудью, с двумя толстыми русыми косами, большими карими глазами под густыми и длинными черными ресницами. Сорочка, белая и опрятная, было украшена искусной вышивкой, очелье сидело ровно, привески-заушницы поблескивали чищеным серебром. Невеста была на зависть.

– Почем невест отдаете? – спросил у старейшины Скоромет.

Сидя у стола, он любовался стройной и статной фигурой Верёны.

– Дорого! – горделиво ответил Варовит. – Наши невесты славятся, за ними издалека ездят. Да эта почти сговорена – на Купалу и свадьбу будем играть. Парень есть хороший у нее, Заревник, и близко – из Перепелов, чуть ниже по Истиру.

– А ты чего там засиделась? – вдруг бабка Гладина заметила Смеяну возле княжича. – Чем сидеть, лучше ступай полон перевязывай! А то помрут у нас тут, чего доброго! Потом их, упырей, не выживешь! В клети они. Ступай!

– Ступай, ступай! – подхватил за женой и Варовит.

Казалось, старейшина был рад ее спровадить.

Смеяна неохотно поднялась:

– Княжич-то удал – большой полон взял! Сколько ж их у вас?

– Да восемь голов… – начал Скоромет и вдруг запнулся, виновато дернул себя за вихор на затылке. – Прости уж, княжич. Такое дело вышло… Пока мы тебя искали, один лиходей-то у нас сбежал. Вязать нечем было, да я думал, не уйдет, у него нога поранена.

– Помнишь, черный такой, как грач? На тебя еще прыгнул? – добавил Преждан. – Вот он и сбежал.

– Сохрани Свароже! – Варовит пальцем нарисовал у себя на груди знак Молота и Чаши. – Да он ведь у нас в лесу и будет бегать!

– Ой, страх-то какой! – насмешливо фыркнула Смеяна. – Это ему, что ли, полноги отрубили?

Варовит замахал на нее руками:

– Иди, иди! Без тебя обойдемся.

– Только гляди – лиходеям не скажи, что он сбежал! – поспешно предостерег ее Скоромет. – Я им сказал, что он помер. Нечего. А то и другим будет охота бегать…

А Смеяна вдруг нагнулась к Светловою и шепнула, горячим дыханием обдав ему щеку:

– Я тебе помогу! Я узнаю, кто тебе встретился!

– Чего ты там бормочешь, непутевая! – со всех сторон закричали на нее родичи. – Собралась – так ступай! Умеешь лечить – так лечи, хоть какая польза будет!

Смеяна отскочила от Светловоя и мигом исчезла за дверью. И все, от княжича до лежащего Миломира, проводили ее глазами. Она ушла, и в беседе как-то потемнело. Может, просто дрова прогорели.

– Что это она у вас… не такая? – спросил Светловой у старейшины, когда за Смеяной закрылась дверь.

Он все смотрел, словно хотел через дверь еще что-то увидеть, и не сразу подобрал слова. Все Ольховики были русоволосы и кареглазы, а Смеяна со своими желтыми глазами и веснушками на вздернутом носу казалась среди них чужой.

– А! Наградили боги! – Варовит сразу понял его и махнул рукой. – Беда, а не девка! Ни прясть, ни ткать, ни шить! Все из рук валится! Сено ворошить, жать, полоть едва оглоблей загонишь! Зато из лесу не дозовешься. Грибы, ягоды, травы, корешки искать – она первая искусница. И ведь не знает ничего – а как собака, понюхает да выбирает. А спросишь, почему сия трава, а не другая, – не знает. Раны и хвори всякие заговаривать ловка – рукой иной раз по синяку проведет, и нет, будто не бывало. Кто с зубами мается – за двадцать верст к ней приезжают. Не поверишь – из Воронца один раз молодуху привезли. А по дому ничего делать не хочет. Вроде не ленива – а и толку нет. Бабка ей невестино обручье дала только прошлой осенью, на девятнадцатом году – а то перед соседями стыдно. И как ее замуж отдавать – прямо и не знаем.

– Отчего же она такая?

– А она ведь не совсем наша. У нас в роду родилась, а кровь в ней неведомо чья. Мать ее к нам пришла уже тяжелой. Откуда пришла, почему от родни ушла – ничего не знаем. Она немая была. Пришла и так и осталась. Прежний ведун, что еще до Велема у нас жил, сказал, что зла в ней нету, мы ее и оставили. Она под Медвежий велик-день девчонку родила, а на другую зиму померла. А девчонка еще говорить не умела, а все смеялась. Так и назвали Смеянкой. И по се поры все смеется.

Старик развел руками и вздохнул:

– Нравом не злая, веселая, бить вроде жалко. Ну да пусть ее! Она хоть и непутевая, а счастливая. Какую корову приласкает – у той молока вдвое.

Светловой осторожно потрогал повязку – не болело. «Скорее бы она возвращалась!» – вдруг подумалось ему о Смеяне. Может, она и правда сумеет узнать, что за берегиня повстречалась ему над ручьем.

И вдруг сама Белосвета как живая встала перед ним. Закрыв глаза, Светловой чуть не задохнулся от восторга, снова видя ее сияющие черты, мягкий блеск ее серебристых волос, небесный свет в глазах. Он ощущал сладкий запах цветов, чувствовал ласкающие прикосновения ее тонких пальцев. Беседа, дым очага, желтый свет лучин, запах мяса – все пропало для него, ушло, растаяло. Светловой видел вокруг себя сияние теплого и свежего весеннего дня, и солнцем этого дня была она – девушка, прекрасная, как сама весна.

* * *

Дождавшись, когда гости и хозяева улягутся спать и огнище затихнет, Смеяна выскользнула из избы деда Добрени и неслышно метнулась к хлеву. Дверь скрипнула, но шагов девушки не было слышно. Кошка не могла бы пройти тише. И в темноте Смеяна видела не хуже кошки. Осторожно пробравшись вдоль стойла, где дышали восемь коров, она ступила на большую кучу сена в углу, встала на колени, потянулась, пошарила возле стены. Ее пальцы скоро наткнулись на чье-то мускулистое плечо.

– Брате! Даян! Проснись! – позвала Смеяна сначала шепотом, а потом и громче. – Ну, проснись, еще вся ночь впереди, успеешь отоспаться! Ну ты слышишь!

Она с силой потрясла спящего за плечо, и он повернулся.

– Ну чего тебе! – послышался из-под сена хриплый со сна голос. Молодой мужчина с сухими травинками в темных кудрях – точь-в-точь батюшка-овинник! – поднял голову и сел, моргая. – Ой! – вдруг воскликнул он. – Да у тебя в темноте глаза горят! Как у кошки!

– А ты только сейчас увидел? – Смеяна фыркнула и тихо засмеялась. – А я еще десять лет назад девчонок пугала по ночам. Подстерегу за углом или в сенях…

– Десять лет назад меня здесь не было! – Даян сел поудобнее и стал выбирать сухие травинки из волос и кудрявой короткой бородки. – Я еще у батюшки сухую ложку облизывал – восьмым после всех. Чего тебе надо-то? Или княжичу слишком много пирогов натащили, самому не съесть? Подмога требуется?

– Требуется! – подтвердила Смеяна. – Только не ему, а мне. Открой мне ворота.

– Да ты куда собралась? – удивился Даян. – Ночь на дворе!

– А был бы день, я бы тебя не звала, сама бы управилась. Да я засова не подниму. И как обратно пойду – отвори.

– Что же мне, полночи сидеть под воротами тебя дожидаться? – Даяну вовсе не понравилась эта просьба. – Не лето! Там холод не хуже, чем зимой! Ты, девка, не дури! Тебе погулять надобно, а я тут…

– Ну как знаешь! – перебила Смеяна и вскочила, не дослушав. – Обойдусь и без тебя! Только и ты, как тебе опять жена рожу расцарапает, без меня обходись! И на Перунов день стрелок не проси!

Она подалась к двери, но Даян вдруг схватил ее за щиколотку. Смеяна вскрикнула от неожиданности, чуть не упала на него, но взмахнула руками и удержала равновесие.

– Тьфу ты! Леший кучерявый! Лягни тебя лягушка! – негромко, но с большим чувством бранилась Смеяна. – Чтоб тебя граблями да по лбу!

А Даян только смеялся в ответ.

– Да ладно тебе, уже и обиделась! – сказал он, когда Смеяна немного выдохлась. – Ты прямо как боярышня! Да разве я когда тебе в чем не помог? Надо, так пойдем.

– Так бы сразу и сказал… – обиженно проворчала Смеяна.

Даян выпустил ее и поднялся, стал отряхивать сено с одежды. Уже не в первый раз он, поссорившись с молодой женой, ночевал в хлеву. Как и Смеяна, он не был родным Ольховикам по крови, а в род был принят благодаря женитьбе на одной из здешних девушек, Синичке. В роду Ольховиков он был больше всех дружен со Смеяной. Оба они знали, что ими род не гордится, и это сближало их.

– Потише ты! Всех перебудишь! – кошкой шипела Смеяна названому брату, пробираясь от хлева к воротам через двор.

Собаки кинулись к ним, но узнали Смеяну и присмирели, как будто поняв, что шуметь не нужно.

– А княжеские-то дозора не выставили? – прошептал Даян.

– Нет, я посмотрела. Спят все.

– Спят! – Даян хмыкнул. – А лиходеи-то, что на реке были, вокруг бродят! Слышь, Смеянка, ведь что отроки говорили – дрёмичи на нашем берегу остались? Не ходить бы тебе…

Но Смеяна только отмахнулась. В лесу для нее не существовало опасностей.

У ворот Даян бесшумно поднял тяжелый брус, нажал плечом на створку, чтобы засов не стучал, и вынул его из скобы.

– Давай! – шепнул он, дав створке отойти самую малость, чтобы не заскрипела.

Смеяна неслышно метнулась в щель. Даян вдруг взял ее за плечо свободной рукой:

– А все же – куда собралась ночью-то?

– Нос прищемишь! – дразняще шепнула Смеяна ему в лицо.

– Не пущу! – Даян грудью загородил щель. – Уж не к парню ли какому?