Белые лебеди омолуку

Айсен Дойду

Белые лебеди Омолуку

Тарас с охотничьим ружьём на правом плече медленно шёл по заросшей травой и кустарником дороге, которая когда-то была центральной улицей посёлка Хатыннах, главного центра отделения совхоза «Ленинский путь». По обе стороны бывшей улицы стояли пустые, заброшенные хозяевами дома, чёрными квадратами зияли окна; заборы покосились, местами упали на землю, и сквозь загнившие щели досок виднелись белые шарики одуванчиков. Проросло, заросло, заглохло.

Охотник подошёл к пустому ётёху[1] старика Хабырыса, который первым из взрослых научил его стрелять из ружья. Это была старая, большая и тяжёлая «тозовка», с которой Хабырыыс ходил в тайгу стрелять белок и соболей, и он, будучи отличным стрелком, точно попадал, как в легендах, зверям в глаз, будь то белка или росомаха, чтобы «шкурку не порвать», как он говорил. Охотник, конечно, он был что надо, недаром на фронте «работал» снайпером и за подвиги свои имел награды – ордена и медали. Говорят, что даже хотели ему дать звание Героя Советского Союза, но какой-то случай криминальный помешал этому. Дело так и заглохло. Говорили, что он, защищая какую-то полячку, ударил по морде офицера, командира роты. Но это только слухи, байки бабьи. А что и как он, Хабырыс Саргыев, там воевал и «делал дела», сам старик никогда никому не рассказывал. Говорил допытствующим одно: «Плохо было там, плохо». Вот и вся информация.

Действительно, старик Саргыев был человеком на редкость молчаливым, неразговорчивым и на всякие там смешки и пустую ругань только улыбался, сощурив свои и без того очень узкие глаза.

Тарас вошёл в пустой, без дверей и окон дом Саргыевых, увидел разбросанные по полу вещи, и ему стало грустно. Плохо, что всё меньше и меньше становится таких людей на свете, и многих, кого помнил Тарас в Хатыннахе, уже нет – умерли, лежат на погосте. И даже принудительно переехав в большие «перспективные» посёлки улуса, старики потом, после смерти, «возвращались» в родной Хатыннах, ибо лучшей и удивительной по природной красоте местности нигде не было, и, как считал Тарас, нет больше в Якутии.

В свои пятьдесят с лишним лет Тарас Барахов объездил многие места якутского края. Он жил также, после отбывки срока в тюрьме, в Кемеровской области, где чуть было не женился. Два года болтался в Кемерово, да так и не прижился там: сильно тянуло на родину, в родной Хатыннах. Он плюнул на всё – на «хату», на денежную работу, на подружку русскую свою и подался обратно домой, чтобы с толком пожить оставшиеся годы свои, которые были ему предписаны Джылга Хааном – божеством, определяющим судьбы людей.

Так, сидя в пустом доме Саргыевых, Тарас вдруг увидел в углу деревянные манки уток, которые мастерил сам Хабырыс, обновлял и раскрашивал их каждую весну – освежал. Охотник подошёл и поднял с пола манок селезня. Он сдул с него слой пыли и увидел на боку деревянной утки чёрные точки дробин. Да, это была «его утка», в которую он попал по ошибке в то туманное утро на озере Омолуку. И это был манок старика Хабырыса, который сидел в это раннее время в своём скрадке. После выстрела, оглушительно громкого в утренней тишине, Тарас услышал голос Хабырыса: «Ну что, догор[2], попал?» Тарас, тогда безусый подросток, сильно покраснел от стыда и молча, очень быстро удалился с места своего позора.

А потом при встрече старик ему ничего не сказал, не упрекнул за порчу вещи, а только улыбался, глядя на парнишку своими удивительно светлыми, добрыми глазами.

Тарас вздохнул, потом, поставив манок на полку, где стояла старинная посуда, тихо вышел из ётёха, из обители дорогого ему до конца жизни старика Хабырыса. «Да будет тебе светлый покой на небесах!» – подумал охотник, выйдя на заросший травой двор.

Тарас, вскинув на плечо ружьё, вспоминая своё солнечное детство, земляков, коих давно не видел, разные моменты и случаи из прошлого, когда тут кипела жизнь, творились добрые дела – колхозные, совхозные, советские. Помнил, как сначала в колхозе расчищали места в тайге, сеяли зерновые, выращивали пшеницу и овёс, потом при Хрущёве стали выращивать на этих полях «королеву полей» – кукурузу. Но она – царица – почему-то не росла, была хилой, никудышной: климат, видать, не подошёл златоголовой южанке. Однако сколько денег и времени было потрачено зазря – впустую! А дальше, уже в шестидесятые, новая государственная мода появилась: стали «неперспективные» отделения, бывшие колхозы объединять в одно большое хозяйство с крупными механизированными бригадами, и всё – приехали! Одним небрежным росчерком пера на бумаге с приказом какого-то чиновника в Якутске погиб, был уничтожен навеки посёлок Хатыннах, где издревле жили счастливо, рожая детей, предки Бараховых, Саргыевых, Романовых, Ивановых, Кустуровых, потомки этих земляков Тараса живут сейчас в Вилюйске, Жиганске, Якутске. И даже, говорят, некоторые из нового поколения хатыннахцев добрались до Москвы и Прибалтики. Такие вот дела!

«Но кто из старых земляков сейчас остался здесь? – подумал Тарас. – В ближайшем посёлке Тумул несколько семей, да тут, в тайге, близ озера Ытык Омолуку остались я да семидесятилетний Уйбан Халыев, известный шаман Арахаан, как его сейчас величают. Надо сегодня к нему сходить, проведать: как он там?»

Тарас подошёл к озеру, сел в свою лёгкую дощатую лодку, и поплыл на север – к противоположному берегу Ытык Омолуку.

Охотник не спеша, спокойно пересёк широкое озеро, и тут из высокой прибрежной травы неожиданно, с криками и шумом, вылетели большие белые птицы – лебеди. Тарас инстинктивно, по привычке схватил свою двустволку, но потом, улыбнувшись, произнёс, глядя на удалявшихся птиц:

– Вот я дурак! Лебедей чуть было… Летите! Летите, родные… Я вас не трону!

Лебеди поднялись над лесом, потом повернули, сделав левый наклон, назад, и медленно, торжественно размахивая блестящими на ярком солнце крыльями, полетели вдоль противоположного берега, где стояли высокие белоствольные берёзы с шевелящимися на ветру роскошными кронами. А высокие камыши у озера с большими пышными «шапками», покачиваясь, низко кланялись им, красавицам-королевам тайги.

Тарас, опустив весло, залюбовался этим быстротечным, проходящим явлением, когда всё сливалось и трепетало перед ним прекрасной, живой картиной Природы, что нельзя передать ни кистью художника, ни даже объективом умелого фотографа.

Это был только чудесный Момент Жизни, который уже никогда не повторится и не воскреснет. Было – и исчезло. «Вот из таких удивительных минут, возможно, состоит наша жизнь, без которых нет понятия полной радости и счастья, – подумал Тарас, улыбнулся: – И ради этого стоит, однако, ещё пожить! И только в тайге, только здесь можно такое увидеть, радостно пережить… Душа отдыхает!»

Тарас ещё долго смотрел вослед улетающей к солнцу белой стае священных птиц, которые давно, с незапамятных времён облюбовали это огромное озеро и прилетали сюда каждую весну, чтобы родить и вырастить потомство – сначала маленьких некрасивых птенцов, которые к осени превращались в больших и прекрасных птиц – белокрылое чудо хатыннахской тайги, в хозяек- хотун[3] озера Ытык Омолуку. И никто никогда не стрелял, не убивал этих священных птиц, и нарушение этого древнего закона предков каралось местными сурово: таких изгоняли отсюда навсегда, измазав их одежды и лица черным вонючим дёгтем.

Тарас ещё долго плыл спокойно, не спеша, пока не приплыл к высокому мысу, где решил остановиться. Пристав, он подтянул лодку на берег и, спустив голенища своих длинных резиновых сапог, поднялся по песчаному склону наверх, где росли высокие сосны.

Присев на пенёк, Тарас вытащил из рюкзака оладьи с маслом, кусочки варёного мяса и стал есть, запивая холодным чаем из бутылки. Тут он вспомнил, что примерно в трёх-четырёх километрах отсюда в густой чащобе стоит арангас[4] с гробом удаганки озера Омолуку – Алтан Аба. И туда люди боялись ходить, обходили это сакральное место стороной. По рассказам стариков, случайно забредшие сюда, к её могиле, сходили с ума, становились блаженными, чокнутыми. Но были в советское время смельчаки, учёные-археологи из Якутска, которые бывали там, что-то замеряли, рисовали и фотографировали. По слухам никто из них потом умом не тронулся, не заболел. Видимо, по той причине, что удаганка жила в очень давние времена, где-то в конце XVIII века, когда гремела по Якутии слава Сэсэна Аржакова, ходившего в Санкт-Петербург на встречу с самой императрицей Екатериной II. Считай, это три века тому назад. «А что, если я пойду туда сейчас, псмотрю в каком состоянии её арангас стоит, не рухнул ли от старости? – подумал Тарас, поднявшись с пенька. Стоял и думал. – Пойду».

Постепенно он стал вспоминать слова и рассказы стариков-односельчан о величии Алтан Аба, всплыл из глубин памяти её яркий образ. По преданиям она была женщиной высокого роста, белолицая, с широкими «обжигающими» всех и вся очами. Когда она неожиданно входила в балаган, люди сразу замолкали, смотрели на неё с затаённым страхом, так как Алтан Аба взглядом и словом могла вылечить человека или погубить, сделать несчастным.

Такая вот она была сильная и властная, великая удаганка, чьё имя вслух не произносили, а говорили шёпотом – «улахан эдьий», что означало Большая Сестра.

Особенно всех сильно пугало, доводило до трепета, когда она, распустив свои длинные чёрные волосы, брала в руки свой говорящий человеческим голосом бубен и при свете вспыхивающего огня камелька начинала петь и камлать. Тогда казалось, что она вырастала до потолка и, постепенно расширяясь, заполняла все пространство юрты своим обликом неземным, пугающе динамичным, конвульсирующим в дьявольской пляске. Уо, уо, уо-о-о!

Шаманская сила и возможности Алтан Аба были такими, что она легко и быстро бегала по воде, пешком переходила любое широкое озеро или реку. Могла при желании спокойно взлететь и сорвать с верхних веток кедра орехи и угостить изумлённых земляков. Могла вылечить любую, даже самую страшную болезнь, такую как «кёрёр»[5] или кровавую саркому.

Говорят, бывало, что ей приносили только вещи заболевшего – рубашку, шапку или рукавицы, и она, взяв это в руки, нагнувшись, плевала на предмет и что-то быстро бормотала. Больной в этот момент видел её, удаганку, сидящую рядом с ним, от страха застывал мгновенно, боясь пошевелиться. После такого «общения» человек быстро выздоравливал, а потом шёл к ней, весёлый, счастливый, с щедрыми подарками. Если подарок был никудышный, то поправившийся обратно заболевал той же болезнью – хуже прежнего.

Жила удаганка одна за священным озером Ытык Омолуку. И к ней можно было приплыть летом только на лодке, а зимой по узкой тропинке по заснеженному льду. Жила – не тужила, ибо дрова для камелька ей всегда привозили, а мяса, масла, всякого «тара»[6] всегда хватало сполна – ешь не хочу. Одевалась Улахан Эдьий всегда богато, даже роскошно: соболиная шапка-дьабака[7] с круглым серебряным украшением, долгополая шуба из шкурок красной лисицы, торбаса[8] из белых отборных лапок оленей.

Была у неё пегая, с белым пятном на лбу кобыла, за которой она ухаживала, кормила и водила на водопой сама. Они – лошадка и женщина – всегда о чём-то разговаривали, «шептались», как самые близкие подруги. Кобылу звали Тыалчаан (Ветерок), ибо она бегала очень резво и быстро, обгоняла, говорят, даже самых лучших быстроногих жеребцов в улусе. К себе Тыалчаан никого не подпускала, могла лягнуть неожиданно или даже укусить. Своим громким ржанием кобыла всегда предупреждала хозяйку, сидящую в юрте, дескать, «к тебе идут, приготовься». Но удаганка сама знала заранее, когда и кто к ней придёт, зачем, по какому поводу. А приезжали к ней даже из далёкой юкагирской Колымы или из южного города Иркутска, что около Далай[9] Байкала. Один богатый человек приехал к ней за помощью, говорят, даже из запредельной Енисей-реки, что говорит о небывалой громкой славе Алтан Аба.

Такая вот была великая удаганка на Ытык Омолуку, прекраснейшем озере матушки-Якутии, в краю белых снегов и безграничных зелёных лесов.

Так, вспоминая и восстанавливая в памяти рассказы земляков о великой Алтан Аба, Тарас по узкой звериной тропинке дошёл до рощи, где чернел её арангас. На четырёх крепких лиственничных столбах, на подстилках, лежал гроб с костями удаганки. Гроб был сделан из обрезанного ствола толстой лиственницы, который, видимо, обработали топорами, как обычно мастерят рыбачью лодку, выдолбив всю сердцевину. Из второй продольной половины ствола, тоже выдолбив, делали крышку, закрывали ею гроб с телом усопшей.

Такой же арангас, упавший от старости на землю, Тарас однажды видел в местности Кыта, за речкой Кюндэлэ, когда ходил со стариком Хабырысом стрелять глухарей, огромных и чёрных. Как рассказал ему старик, это был арангас старика Хаххана, древнего, давно забытого потомками. Говорили, что он был старше Алтан Аба на целый век, и уже никого не беспокоил после смерти, ушёл навеки в дьабын[10], в небеса.

Разглядывая сквозь стволы пышнохвойных лиственниц арангас удаганки, Тарас сначала решил по старинному обычаю разжечь костёр и угостить едой духа местности, духа огня Бырдьа Бытык, потом обратиться с просьбой о милости к самой Алтан Аба, просить принять его, пощадив, к золотым костям её, принять на поклон, не прогнав и не гневаясь.

Тарас быстро собрал сухие ветки с деревьев, растущих рядом, сложил всё в кучу и зажёг.

Радостно вспыхнул огонь, как бы приветствуя охотника, затрещали ветки от сильного разгорающегося пламени. Тарас вытащил из рюкзака оладьи и масло, наклонился над костром и стал петь заклинание:

О-о-о… Уо-о-о!Духи священной рощи,Где существует, живётСветлый дух нашей Сестры —Алтан Аба-хозяйки,Прошу вас – не гневайтесь,Прошу вас – выслушайте,Глаза широко раскройте,Уши навострите,Пришёл к вам с просьбой,Пришёл к вам с угощением,Пришёл к вам с поклонами, —Добрые духи этого славного леса,Этой прекрасной земли!Слушайте! Слушайте!..

Охотник замолчал, перевел дыхание и, закрыв глаза, продолжил пение.

* * *

Когда Тарас пришёл и зашёл в ютэн[11] шамана Арахаана, солнце уже висело над верхушками деревьев, вечерело.

– Ну, проходи, Тарас, садись, – ответил на приветствие охотника хозяин. – Чаю налью горячего, мясом куласая[12] угощу. Долго, однако, добирался, почти целый день.

– Да я, Уйбан, сходил на…

– Знаю, – прервал его шаман. – Там всё стоит, как было? Не рассердилась Эдьий?

– Всё, благодаря Айыы Тангара, там хорошо, – ответил Тарас. – Не прогнала, не обиделась и, вроде, даже обрадовалась.

– Вот и молодец! – похвалил его шаман. – А то я только с ней общаюсь, разговариваю. Скоро она должна навсегда улететь в свой дьабын, в небеса. Говорит, хватит, пора ей уже.

Тарас отхлебнул из кружки густо заваренный чай, с удовольствием поел нарезанного кусками свежего мяса, спросил:

– Где ты добыл этого оленя?

– Куласая свалил за рекой, когда уток на обед хотел подстрелить. Стою в камышах по колено в воде – он и выскочил. Большо-ой, с рогами. Самец. Сделал один выстрел, близко было совсем.

– Любит тебя, Уйбан, Баянай[13], однако. Удачливый ты. Какие новости ещё? Что видел-слышал?

– Видел, – тут помрачнел Арахаан. – Сон вчера видел нехороший.

– Нехороший? – насторожился Тарас, поставив недопитую кружку на стол. – А что?

– Едут к нам издалека носатые люди с вещами нехорошими, с мыслями погаными. Чистые абаасы[14], только рогов нет на голове.

– И много их, сиэмэхситов[15]?

– Человек семь-восемь. И техника рядом грозно гудит. Что-то затевают. Надо нам приготовиться, быть начеку.

– Да-а, – испугался Тарас. – Геологи, однако, опять прут сюда. Искатели.

– А ещё зовут меня в Тумул. Племянницу Майыс видел сегодня. Плачет, заболела. Так что, Тарас, послезавтра поеду к ним в посёлок. – Шаман поднялся с места, в старую, побитую кастрюлю бросил кости оленя-куласая с остатками мяса, сказал: – Надо Чалбая накормить, ждёт давно.

– Слушай, Уйбан, мне ведь тоже надо в Тумул, – сказал Тарас. – Мука кончилась, да спичек побольше надо прикупить в магазине. Вместе поедем?

– Вместе веселее, – кивнул Арахаан. – Поедем.

* * *

Правая нога Айтала в надраенных до блеска штиблетах, наступив на вторую ступеньку лестницы, разом провалилась в чёрную дыру вместе с доской со ржавыми гвоздями на концах, которая с треском раскололась надвое, не выдержав веса очередного гостя Картинной галереи университета. Парень охнул, потом смачно выругался:

– А, ёп твою… Сюрпризы Якутска!

Он вытащил ногу, к радости хозяина – целую, и резво прыгнул кузнечиком, перемахнув ещё три ступеньки – сразу на площадку, на которой лежал затоптанный тысячами ног грязный и рваный коврик.

Когда Айтал вошёл в помещение, церемония открытия первой выставки художника Миши Сатырина, его друга детства, уже началась. «Ах вернисаж, ах вернисаж! Какой портрет, какой пейзаж!» – заиграла песенка в голове у парня. Перед пестро одетой толпой, покачиваясь, торжественно вскинув вверх седую голову, выступал, говорил хорошие слова сам Председатель профсоюза ЯГУ – высокий мужчина в элегантном, импортном, судя по лацкану пиджака, костюме. Он шутил, называя Мишу «нашим якутским Шагалом», ибо работы его, висевшие на стенах Галереи, были не соцреалистические, а по европейски-авангардистские, «абстракные», как определяли такую «мазню» якутяне из улусов.

Айтал не стал слушать громкие комплименты остальных персон, важных и не очень, а нырнул в соседний отсек, где тоже были работы его друга.

Ему понравилась, действительно понравилась одна композиция, где была очень реалистично изображена торчащая из ровной серой поверхности – то ли льда, то ли асфальта – правая рука мужчины с застывшими кривыми пальцами. Из той же непонятной поверхности высунулось только лицо бедолаги с открытым в крике ртом и выпученными глазами. А рядом стояли высокие бутылки, очень старые, пустые и грязные. И ноги, ноги девиц, красивые и возбуждающие, заманчиво висели (видимо перешагивали) над бледно-зелёным лицом мужчины, который тонул, а может, выбирался из ровной серой поверхности наверх, но не мог. Не мог пересилить ловушку, не мог докричаться до ближних – равнодушных дев.

– Да-а, – с улыбкой произнёс Айтал. – Что-то тут такое есть. Из нашей житухи городской. Молодец!

Тут в большом холле зашумели гости, раздались голоса, и толпа ринулась без суеты и спешки в комнаты галереи, где висели немного абстрактные, загадочные шедевры Миши Сатырова – многообещающего молодого художника, которого в ближайшем будущем ждали успех и слава. Возможно, даже – всероссийская, как у Валерьяна Васильева или Юры Вотякова, ушедших, к сожалению, в мир иной совсем недавно, только в начале их творческого дао – великого пути. «Хорошо, если Мишка раньше времени не окочурится, – подумал Айтал. – Дай бог ему здоровья и удачи!»

В самом большом отсеке Картинной галереи люди плотно окружили виновника торжества, и это были, в основном, студенты и преподаватели Якутского государственного университета, которые расспрашивали художника о содержании его картин, весьма далёких по манерам и способу изображения от классических работ реалистов типа Репина, Серова или советских художников – представителей соцреализма. Вопросов относительно «апстраксий» было много: а почему ноги как спички и рожа кривая, страшная? И Миша Сатыров со страстью, с горящими глазами, широко размахивая руками, говорил и объяснял толпе свои странные композиции, где небо, деревья, вода и люди – всё перемешано, «нелепо» выстроено, как ребусы и загадки.

Айтала удивило, что во многих картинах его друга в центре, сбоку или «в небесах» была тщательно выписана фигура рыбака-охотника или охотника-рыбака, который тащил на себе все свои снасти и оружие – древние и современные – сети, стрелы, капканы, корчаги, ружья, лопаты, колья, вёсла, патроны, ножи, батыйа[16], луки, колчаны, бинокли, консервные банки, даже запасные «кирзухи» советского производства, портсигары, вилки, алюминиевые кружки и т.д. Вещей было много, и он, бедный, всю эту гору тащил на себе и при этом пускал дым из длинной трубки. Да, это был образ «вечного таёжника», человека, не изменившегося нисколько за прошедшие столетия и даже тысячелетия, этакий живой, не сдающийся метаморфозам судьбы вечный Якут. Да, действительно, сейчас по небу летают самолёты и ракеты, несутся с бешеной скоростью поезда и машины, гудят, пуская дымы, высокие трубы плавающих судов и многоэтажных заводов, а Охотник, сын тайги, всё так же ходит пешком, взвалив на себя необходимые для жизни предметы, по родной, любимой земле предков, таких же точно как он сам. Всё в Жизни меняется, не исчезает только Охотник – якут, тунгус, юкагир, чукча, тувинец, бурят, ханты-манси. Он вечный! Он вечный, пока есть, живёт и дышит Природа. Толпа вокруг Миши Сатырова стала постепенно редеть, рассеиваться по отсекам и Айтал, улучив момент, быстро подошёл к другу, дёрнул за рукав. Увидев Айтала, художник обрадовался, засиял, выпалил:

– Пришёл-таки? Физя-мизя! Молоток!

Физей он называл Айтала из-за физики, на которой друг был помешан ещё будучи школьником, ибо он законы и формулы физики знал, как никто, назубок и был первым подсказчиком в классе, и ребята, которым были до фени все эти дурацкие задачки в учебниках, списывали у него, Физи Барахова.

Айтал обнял друга, сказал:

– И ты, Миша, супер… Такое сегодня развернул… Ну, ты даёшь! Мне особенно симпатична, – он кивнул в сторону картины, – вон та композиция с алкашом. Особенно ноги девушек. С натуры рисовал?

– Это не алкаш, – поморщился Миша. – Это человек в начале пути, когда он тонет, но не сдаётся, не погибает, старается выскочить, выжить, пока есть такое чудо, как голые ноги женщин, наших красавиц.

– Понятно, – кивнул Айтал. – И ты выжил, понимаешь, благодаря ляжкам своей жены? Только первой, или второй? – он игриво подмигнул.

– И не только своих жён, – улыбнулся художник. – Их много, и они везде.

Тут Миша заметил недалеко от них симпатичную брюнетку с коротко стриженными волосами, окликнул:

– Лана! Иди сюда! – потом он толкнул друга в бок, тихо сказал: – А вот одна из них, обрати внимание, моя знакомая, соседка.

Девушка, чётко цокая каблучками высоких туфель, виляя округло-симпатичными бёдрами, улыбаясь, подошла к ним, сказала:

– Ну, Михаил Батькович, Вы меня удивляете! Поздравляю! Всё опишу, как надо.

– Это Лана Васильева, журналистка из «Молодёжки». Обещала что-то написать.

Художник повернулся к другу, представил его:

– А этот симпатичный товарищ – мой друг. Кандидат, научный сотрудник Института физтех проблем Севера. Будущий научный светил… или светило?

– Засвеченный ноне, – улыбнулся Физя.

– И зовут его Айтал Барахов. Запомни, Лана. Потом о нем тоже будешь писать, как пить дать! – цокнул языком Миша.

– Оч-чень приятно, – с деланным баском произнёс Айтал и, ловко схватив её нежную ручку, галантно поцеловал.

– А Вы, я смотрю, «жентельмен»? – разом засияла красавица. – Вуаля!

– «Жен-тель-мен»-то сокращённое от «женское тело для менов», мужчин, – сострил на ходу Айтал, показывая что он «не промах», не «дурачок штампованный», коих много.

– Отлично! Ха! – звонко, не стесняясь, засмеялась Лана. – Уважаем таких.

– Ну, вот и хорошо, – радостно произнёс художник. – Всё путём, как пить дать.

– А пить тута дадут? – снова съюморил Айтал, щёлкнул пальцем по горлу. – Чего-то зачесалось в «трубе».

– Твоя «труба», Айтал, всегда зовёт: и, кстати, начнётся скоро фуршет в крайнем отсеке. Потерпите чуток?

– И не такое терпели! – вскинул вверх брови Айтал, потом повернулся к девушке, спросил: – А Вы, мэм, чего предпочитаете? Шампанское, виски… Или глинтвейн?

– Сухое люблю, полусладкое, – «томно» и игриво произнесла она, показав Айталу свои ровные белые зубки. – Фор ю?

– Ну, для меня, конечно, ром, – в том же шутливом тоне ответил парень. – Настоящий «Хавана»! Ну, для этого надо лететь на Кубу, к сожалению. Такого добра в Якутске не найдёшь, даже в лучших ресторанах. Есть обычный набор: «Агдам», «Портвейн», «Солнцевдар», «Спотыкач» или «Верь муть». То есть вермут. И всё это великолепное пойло день и ночь ждёт своих покупателей, верных поклонников товарища Бахуса. Не так ли? Выбора нет.

– Да, Якутску, конечно, далеко до Парижа, – вздохнул «виновато» Миша. – Но для гостей я купил ящик водки, шампанское и… хорошие сухие вина, молдавские. Два ящика.

– Мы выпьем всё! – хлопнул по плечу друга Айтал. – Пора, друг, пора!

И тут, действительно, широко распахнулись двери крайнего отсека, и кто-то крикнул:

– Пожалуйте, гости дорогие, к столу! Прошу!

– Пошли! – засиял Миша. – Настал миг истины… Миг веселья и радости! Ура!

И пёстрая толпа торопливо ринулась к обставленным разной снедью и бутылками столам. Начался фуршет, лучший, заключительный акт действия по названию вернисаж. Вернисаж!

Михаила Сатырова друзья-художники сразу увели к своему отдельному столу, где стояли персоны высокого ранга. Айтал с Ланой подошли к ближнему столу и заметили, что далбар[17] был здесь весьма скромный: стандартный салат, селёдка магазинная, колбаски, мясо холодное с варёной картошкой, оладьи… Вот и всё, пожалуй. Из напитков минералка и соки, в бутылках – водка, шампанское и сухие вина. Рома кубинского и виски шотландского не было. И Айтал, тихо вздохнув, налил себе в фужер прозрачную водочку, а спутнице, журналистке, как она и хотела, сухое вино, полусладкое.