Полная версия
Традиции & Авангард. №1 (13) 2023 г.
Цыба откинулся спиной на трубы, скрестил руки на груди. На его лбу противно, как гусеница, зашевелилась выпуклая горизонтальная складка.
– Ладно. Пятьдесят так пятьдесят.
Нашему с Борисом удивлению не было предела. Вчера мы посчитали, что Марик от безысходности предложил какую-то чушь, а Цыба разжалобился и согласился. Но сегодня мы ощутили жуткую серьезность происходящего. Страшным было это возникшее между Цыбой и Мариком взаимопонимание.
Борис раздал им карты. Выиграл Цыба – ему пришло «золотое очко» из пикового и червового тузов. Странно, но Цыба вроде и не обрадовался победе, а как-то успокоился и снова превратился в обычного Цыбу – запихал спичку в зубы, начал шутить, а потом вдруг поднялся, сказал «до завтра» и ушел.
Марик вышел через полминуты, ровно в тот момент, когда мы приготовились засыпать его вопросами.
Игра по принципу «сон вместо денег» продолжалась еще неделю. Все это время Цыба ревностно охранял состав нашей компании – все прочие в подвал не допускались. Один особо непонятливый мальчишка даже получил кулаком под глаз, прежде чем его вышвырнули из Тепляка. Раздражение Цыбы нарастало еще и потому, что он начал проигрывать. Несколько дней Марик уносил с собою по два или три рубля, сам же продолжал ставить на кон свои сны. Наконец он заявил, что хочет назад серебряную цепочку. Цыба возражать не стал – вернул ему цепь и предложил полтора рубля за сон уже без всякой игры.
– Нет, – сказал Марик. – С меня хватит.
Цыба достал сигарету и подкурил от бензиновой зажигалки. Он демонстративно нарушал им же самим установленное правило – не курить в подвале. Дым из Тепляка проникал в квартиры на первом этаже, и нас запросто могли прогнать, но Цыбу уже занимали более важные дела.
– Почему хватит? – спросил он подчеркнуто спокойным тоном.
– Это тяжело, – пояснил Марик. – Я устал.
– Потерпеть не можешь ради друга? Ты просил цепочку вернуть – я вернул. Хотя мне за нее уже кое-что обещали. Ну так как?
– Полтора рубля мало! – Марик довольно дерзко посмотрел Цыбе в глаза. – Сегодня сон стоит пятерку.
– Пятерку? А ты не оборзел? Почему это?
– За позарез.
Пока Цыба докуривал, мы молчали, только гул воды в трубах нарушал тишину. От Цыбы ждали всего чего угодно, но только не того, что он сделал. Он затушил сигарету об обитый жестью угол ящика, отшвырнул окурок, затем достал из внутреннего кармана пальто стопку банкнот, отсчитал пять рублей и выложил на стол перед Мариком. Тот, недолго думая, забрал деньги и поднялся.
– Сегодня ночью, как обычно, – сказал он и вышел.
Мы молчали, не отваживаясь обратиться к Цыбе за разъяснениями. Наконец Борис, видимо решив начать издалека, спросил:
– Цыба, а как ты отличаешь собственный сон от чужого?
Цыба осмотрел меня и Бориса с некоторым недоумением, словно до этого принимал нас за неспособных к разговору низших существ.
– А если тебе вместо твоей тетради по математике выдадут чужую, ты заметишь разницу? – сказал он, тоже встал и направился к выходу.
Страшное произошло в воскресенье вечером, когда меня в Тепляке не было. Цыба снова попросил у Марика сон, но наш щупленький друг до того осмелел, что повысил цену до десяти рублей.
– Сегодня у меня столько нет, – сказал Цыба. – Давай в долг?
– В долг не дам, – заявил Марик. – Ты мне занимал?
Вместо ответа Цыба схватил мальчишку за волосы и шибанул лицом о стол, да так сильно, что кровь из сломанного носа залила фанеру. Это Цыбу только раззадорило. Он вскочил и принялся бить Марика о стены, затем приметил на трубе торчащую втулку от вентиля и опустил голову несчастного так, что втулка эта вошла в глазницу. Присутствовавший при этом Борис в ужасе убежал из Тепляка. После он рассказывал участковому, что слышал от Цыбы одну и ту же фразу: «Все у тебя заберу… все заберу…».
Битого и окровавленного Марика на скорой увезли в реанимацию, где он провел несколько дней, балансируя между жизнью и смертью. Затем он полгода лежал в разных больницах, и ему делали операцию за операцией. Глаз мальчишке сохранить не удалось, но все остальное у него со временем пришло в норму.
Цыбу с того вечера мы больше не видели. Оказалось, что у него уже имелся условный срок. Цыба испугался и на попутках отправился в какую-то алтайскую деревню к бабушке. Там его вскоре поймали и упекли в колонию для несовершеннолетних.
Затем я и сам надолго уехал из города: наша семья двинулась вслед за офицерской карьерой моего отца.
* * *Он сидел за столиком в углу и пил о чем-то своем.
Народу в баре пока было немного: несколько потягивающих пиво студентов, мужик в белой шляпе и две накачанные коктейлями девицы. Экраны в разных концах зала показывали одно и то же – шоу каких-то прыгающих синих человечков.
Я узнал его по сутулости.
– Марат?
Он повернулся, и я сразу понял, что узнал бы это лицо даже с жуткими отметинами. Нос – кривой от сложного перелома. Вокруг правого глаза – шрамы, уходящие и вниз, и вверх. Вместо самого глаза-неподвижная имитация.
– Привет! – Кажется он искренне обрадовался. – Сколько лет не виделись? Садись ко мне. Ты один?
– Пока один, – сказал я, присаживаясь. – Жду тут кое-кого.
Одет Марик был неброско, но аккуратно: синие джинсы, кроссовки и не по погоде теплая флисовая толстовка с молнией на горле. Я старался не глядеть на искусственный глаз, но Марик будто нарочно демонстрировал его, поворачивался нужной стороной. Позже я догадался для чего: этим он внушал собеседнику неловкость, добивался сочувствия.
Я заказал ему еще водки, которую он пил. Себе взял виски с вишневым соком. Обсудили разную безделицу: кто где работал, есть ли жена и дети. Затем он попросил тысячу взаймы. Налички у меня не оказалось. Я предложил перевести на карту, но Марик сказал, что давно ее потерял.
– Сейчас ко мне знакомый подойдет – возьму у него, – пообещал я и добавил: – Надо же, кажется, я так и не видел тебя с того дня в Тепляке… Ну, до того, как это случилось. – Я повел бровью, указывая на его правый глаз. – Он стеклянный?
– Раньше был стеклянный, точнее акриловый. Недавно силиконовый поставили.
– Чувствуешь разницу?
– Да не особо.
Мы выпили еще по одной, и, набравшись решимости, я спросил:
– Тебе, наверное, неприятно вспоминать, но все-таки… что за история была со снами?
Он заглянул себе в пустую рюмку, словно надеялся увидеть на дне какой-нибудь сюрприз вроде обручального кольца. Посмотрел на меня с улыбочкой.
– Никакой истории, ты что. Просто я Цыбу разыгрывал.
Естественно, я не поверил. Хмелея, подумал: как мне вывести его на честный ответ? Может, напоить? Выпили снова, и я прямо сказал:
– Слушай, Марат, если не расскажешь, на тысячу и не рассчитывай.
– Вот ты как… Сразу видно, что бизнесмен… Ну ладно. Что хочешь знать?
– Как это – передавать сны? Что за способность такая?
– Откуда она взялась, не знаю. Сколько себя помню, чувствовал это в себе. Первый раз передал сон своей сестре, потом – боялся. А там уже Цыба подвернулся.
– А почему его так понесло, я не понимаю? Ну сон да сон.
Марик вытаращил силиконовый имплантат на пустую стопку. Выглядело это смешно, и мы оба похохотали. Очевидно, он научился использовать свой недостаток в самых разных целях. Я заказал еще спиртного.
– Понимаешь, дружище, – продолжал Марик, – на создание сна мозг тратит уйму ресурсов. Слышал, что ночью активность в голове больше, чем днем?
– Слышал.
– Потому, когда человек получает чужой сон, он испытывает нечто вроде эйфории. Освобождается много энергии, и она усиливает яркость впечатлений. Ну и сами впечатления… Ты видишь все под неожиданным углом, тебе ведь показывают продукт чужого сознания. Это как оказаться в шкуре другого человека, да еще принять… ну, может, кокаин, не знаю… В особенности если сон хороший. Сложно объяснить, в общем.
– Понятно. Но почему Цыба так взъелся?
– У некоторых появляется зависимость. Цыба оказался из таких.
Я подумал, что мог бы попросить Марика передать мне сон за небольшую плату. Но после случившегося в Тепляке никогда не решился бы на такой эксперимент. Тут до моего понимания дошло кое-что важное.
– Постой, – проговорил я ошарашенно. – А ты откуда про ощущения знаешь? Сам чужие сны видел?
Он замялся ненадолго и сказал:
– Еще пару штук подкинешь? И я тебе все расскажу.
«Люди совершенно не меняются с годами», – подумал я и обещал занять ему три тысячи.
– Мои способности вовсе не уникальны, – проговорил Марик. Его язык уже ворочался с трудом. – Есть другие люди, которые могут так же – отдавать сны. Есть некий клуб по обмену снами, я вступил в него, когда мне было двадцать пять. Мы собираемся раз в неделю и устраиваем обмен. Точнее, собирались. Сейчас это все в прошлом.
– Почему?
– Потому что меня исключили. Проштрафился… Мало того, что исключили, – еще и лишили способности делиться снами.
– За что?
– А как ты думаешь? За ту историю с Цыбой.
– В чем там твоя вина?
– Видишь ли, существует старое правило: сны нельзя продавать, отдавать за деньги. Все должно быть добровольно, безвоз… тьфу… мездно. Не знаю, кто и зачем это придумал. Кажется, я еще в детстве знал об этом, чувствовал каким-то образом… что это… нехорошо. В общем, меня исключили.
– Но как они узнали? Это ведь было тридцать лет назад.
– Узнали. Наверное, из моего же сна.
Я вспомнил его, сидящего на ящике из-под пива, – жалкого щуплого мальчика со втянутой в плечи головой.
– Марат, можешь не отдавать мне деньги. Считай это подарком.
В единственном живом глазу не мелькнуло ни намека на благодарность. Очевидно, мой друг вовсе не планировал возвращать долг.
– Иногда я вижу их, людей из клуба, – сказал он. – Их в городе мало, но есть и другие города.
– Общаетесь?
– Они делают вид, что не знают меня, избегают. Наверное, есть какой-то запрет на общение. А ведь они мне ближе, чем любовницы. Мы обменивались самым сокровенным. Ну в чем я виноват? Мне тогда едва четырнадцать исполнилось. И я боялся, что родители про цепочку узнают. Каково мне было – никого ведь не волнует. Да и правила эти – кто-то мне их объяснял, а?
– Может, они тебя простят когда-нибудь и вернут в клуб?
– Простят? – Марик задумался. – Почему ты так говоришь?
– Не знаю. Бывает ведь такое, что прощают.
– Да, может быть, – пробормотал он. – Никогда почему-то не думал об этом. Возможно. Хорошо было бы.
В баре появился приятель, которого я дожидался. Я отошел, позаимствовал у него четыре тысячи наличными, а когда вернулся, Марика за столиком в углу уже не было. Он скрылся, так и не взяв у меня денег.
В этот вечер, изрядно поддав, я захотел увидеть Тепляк. Вызвал такси и доехал до своего прежнего дома. Многое здесь поменялось за три десятилетия. Лавочки, столбы, деревья, качели – все было другим. И дверь на входе в подвал стояла новая. Она, конечно же, оказалась закрытой.
Покачиваясь от принятого алкоголя, я долго стоял и размышлял. Правду ли мне рассказал Марик? В этом не было сомнений. Но почему он так и не взял деньги? И на этот вопрос я, подумав, нашел ответ.
После той встречи в баре я Марика больше не встречал. Но спустя много лет мне вдруг приснился необычайно ясный сон. Я сидел на диванчике в просторной комнате, похожей на люксовый номер в отеле. Собственно, я и не был собой, как часто случается во сне. И того «другого меня» переполняло счастье. В комнате находилось еще четверо: двое мужчин, подросток и пожилая женщина в синем платье. Я испытывал приятную общность с этими людьми. И все окружающие предметы казались родными и угодными для глаз. И мир вокруг был свежим, ярким, безгрешным, словно его только что создали для вечности.
Ксения Уварова
Родилась в 1982 году в Москве. Окончила Московский государственный лингвистический университет. Работает в ГИТИСе и на радио «Культура». Участвовала в Московском поэтическом слэме, публиковалась в журнале «Юность».
Стоят деревья вокруг стекла…
Свадебное
Вьют веревки из людейИз животных варят мылоК ним невеста в Духов деньСлезла с райского обрываРисовала тонким пальцемНа свадебном тортеТеперь рядом с зайцемВисит на натюрмортеТо ли под таблеткамиТо ли от скоростиРуки стали веткамиНа них слетелись новости:Все морские битвыВыиграют корабликиТаких же как ты/выСделают на фабрикеКак фата на грузовикеРазвевается целлофанВ асфальтированной рекеБронированный караван«Здания как будто разрушены войной…»
Здания как будто разрушены войнойШироко шагает реновацияСоседи снизу захотели свет дневнойИ спилили белую акациюБольше под окном не щебечут снегириНе мелькает небо сквозь ветки деревьевТолько ветер воет: иди и смотриНа пни и людей на коленяхРжавыми совками перекапывают грунтПод забором палисадникаЗдесь теперь легко пройдутРазом все четыре всадника«Мчится поезд вдоль лесов и полей…»
Словно ходят по лугу, по лугу
Косари умалишенные,
Косят ливень луг в дугу.
О. М.Мчится поезд вдоль лесов и полейНа закат перелицованный,На откосы придорожных камнейНалетает тенью воронаЧем быстрее, тем чернейПоезд мчится мимо рек и озер,И стучит состав вагонами:Вы ответите за все нам, за всеТолько что были зеленымиПепелища наших сел…Во дворах ковров цвета хаки ромбИз металла, стружек и перьевУлетевших птиц и упавших бомб,А между поваленных деревьев —Спиленный фонарный столб.«За миллионом роз и миллиардом лилий…»
За миллионом роз и миллиардом лилийМчался город звенящим трамваемАлкоголь выпивавших людей делилПополам между адом и раемПока охранник с мечом херувимаНе отогнал их к подъезду от магазина «Цветы»Теперь они наблюдают за проходящими мимо,Заглушая вином осознание своей нищетыЗакрылась за женщиной дверь на замок и цепочкуОна, спускаясь, ищет цветочный горшокМожно вырастить в нем себе небольшую дочку,Если бросить туда недогоревший бычокА на улице перешагнет через дружное «здрасьте»Мама кричит из окна: «Володя, домой!»Земля уже закатилась за Море ЯсностиИ волны бьются в берег краевойРадуга
Тонны нагретого металлаИз города вывозит магистраль,Пока с огнями стоп-сигналаИграет фонарей хрусталь.Между самосвалом и бульдозеромМедленно едут маршрутки,В кустах за Медвежьим озеромЗа утят волнуются утки.Кто-то повернул на водоем,Кто-то с застывшей трассыС собаками и ружьем —Тургенев или Некрасов.В этом месте дорога свелаПтиц и писателя,После каждого выстрелаС неба летят проклятия:«Чтобы Бог тебя разорвалИзнутри на куски!»Прячет гильзы траваПод кирзовые сапоги.Прячутся гнезда с яйцамиПод облетевший листок.Охотник чернильными пальцамиРазвязывает мешок.Стоят деревья вокруг стеклаИз воды и мерцания света.Плывут машины и чучелаВ раскаленном воздухе лета.«Новый год, снежинки на кнопках…»
А. Родионову
Новый год, снежинки на кнопкахТы сидишь с разных сторон столаИ фигурки в хоккейных коробках —Ландшафтный дизайн двораСерым кружевом откололась кафельная изнанка,Мокрый снег заметает людей за окном,Одежда на всех, чтоб легко было мыть из шлангаЧерный пластик снаружи, внутри телефон«Венки из плюща…»
Венки из плющаНа гробах из сосенНа станции у кладбищаПоет Евгений ОсинЗарывают прахПоближе к оградеУрна вся в слезахИ в губной помадеМогилы в саванеТраурной ботаникиПод РЖД составамиДрожат как подстаканникиФирменный экспрессКаждый раз гудитПроезжая лесИз кустов и плитЗаглушая звонПохоронных словСтучит метрономНеживых цветовНа граните крестМесяц на мрамореКружится поездНад рельсами и шпалами«В Киеве рядом с Крещатиком…»
В Киеве рядом с Крещатикомпамятник Казимиру Малевичус маленьким черным квадратикомбомжи говорят – для мелочипод крылом абстрактного искусстварешаются две важные задачичтоб в домино было пусто-пустои цвет напитка чтобы прозрачныйсолнечный луч ласкововысвечивает штрихкодна обертке чего-то вязкогоуже попавшего в ротмысли кубиком Рубикаводка перемешалавыхода нет из тупикаи нет в Ялте вокзала«На Большой Ордынке…»
На Большой ОрдынкеВялые рябинкиЗа ними мозаикаС видами КремляВоробушков стайкаВ веток паутинкеЕдут машинкиОдна из них яНад Москвой куполамиПоставлены банкиСо стороны ТаганкиВой гончих ГабриэляДля тех кому архангелТрубит конец урокаВ сердце потокаУстроена аллея«Хозяин с бедной горы…»
Хозяин с бедной горыУже накрыл на площадкеЗаснеженные столы:Идите скорей, ребятки.Последнюю землю в КамАЗСбрасывает экскаватор,Сырок и вино Алмаз,Смеясь, подает Карату.Как жители ХодынкиНа ледовой сцене дворца,В легких танцуют пылинкиСтроительного конца.Есть у пьющего своя ямкаИ мраморный блеск катка,Сквозь который к луне СбербанкаПробиваются стебли вьюнка«перебарывая качку…»
перебарывая качкус лицом соленым от слезвезет казенную тачкуна обед властелин колесдвигается небыстромежду рябин и березищет потерянный смыслвпереди по плану откоск отдыхающим на больничкесами скатываются бачкиа на горке глаза лисичкипроблесковые маячкиМедное
В столовой была колбасаИ хлеб бородинский,Была остановка автобуса:«Институт медицинский».С улыбкой на детских лицахИ с нашивками на рукахЗдесь курили на черных лестницахВ перчатках и фартуках.Под соснами и крестами —Незабудки захоронений,Над расстрельными ямами —Венки из лесных растений.Цветет бессмертник ГУЛАГ:В подвале остались клетки.Их используют для собакПрактикующие студентки.«Одной приезжей риелтор…»
Одной приезжей риелторИз фирмы «Четырех-трех-двух»Сдавал проходную комнатуС параметром «свежий воздух»:«Еще одна не закрыта дверца,Я другую приотворю.Система работает по принципу сердца:Снимешь если, свое – дарю».«В дверь ломбарда «Перспектива»…»
В дверь ломбарда «Перспектива»воткнута игла от шприца,слышится идущим мимо:«Держи кольцо – мешает рыться».Я сижу на земле,прислонившись к дереву,смотрю, как по ветруколышется береста,но подходит человекс канистрой алкоголя,говорит, что подо мноюпохоронил кота.И внутри у него не ландыш серебристый,а успокоительная белая сирень.Восемь лет назад кот слетел с карнизавосьмого этажа в очень скользкий день.С тех пор могилку навещает по нечетным,если не пью, то хотя бы барбарисза хозяина и его животное,с разной скоростьюдвижущихся вниз.Анна Гутиева
Писатель, литературный редактор, психолог. Работает с начинающими издающимися авторами в качестве редактора. Под ее редакцией вышли книги в ИД «Городец», «Редакции Елены Шубиной», «ЭКСМО». Выступала в качестве литературного обозревателя в литературных журналах и была номинатором премии «Нацбест-2020». Ведет литературный блог для писателей, автор бестселлера по писательскому мастерству «О чем кричит редактор», работает над созданием и продвижением нового направления в искусстве «бе-изм», преподает писательское мастерство в Академии Антона Чижа. В этом году в издательстве «Время» выходит книга «Древучие истории».
Сегодня за окном хорошая погода
Рассказ
Моя кровать стоит у окна. В окно видно небо: необъятное летом, хмарью затянутое осенью. До окон достают верхушки деревьев. Вот и все, что я наблюдаю в мире уже двадцать пять лет, не слезая с кровати.
С год назад в окне появились военные самолеты, потом вертолеты. Я каждый раз вскакивала на кровати и смотрела, как они режут небо пропеллерами и острыми крыльями. Но летать они стали так часто, что я глядела на них так же отстраненно, как и на стаи птиц. Только их гул совсем рядом, так низко от земли, тревожил и никак не становился привычным.
Я провела пальцем по выступающим венам на руке. Как быстро действует время! Сорок шесть лет изнутри не ощущались никак. Что бы это значило – ничего не накопила? Не изменилась – не стала лучше, сильнее, не раскрыла талантов и предназначения? Я вздохнула: чему удивляться, ведь я уберегла себя от отношений, от рутины работы, от истерии новостей. Я не представляю ни одного события, которое бы вытащило меня из моей уютной норы туда, где толклись все они – люди.
Вот, впрочем, и вся история моей жизни. Я лежу на кровати у окна, читаю книги. Перечитываю. Из баловства надеваю бабушкины янтарные бусы, почерневшие браслеты, в зеркало не смотрюсь: страшно. Я себя вижу изнутри, а жизнь моя взята из книг, реальность мне уже давно ни к чему.
Я отложила книгу, которую читала; меня потряхивало от раздражения. Я легко заражаюсь настроением писателей, впрочем, своих настроений у меня и не было. Последние десять лет писатели были полны отчаяния и желчи. После их книг думалось об апокалипсисе как избавлении от бессмысленности жизни. Они ненавидели человека, страну, прошлое, не видели будущего, при этом не писали ни о чем значимом, нельзя было догадаться, какие важные события происходят в мире, какие проблемы стоят перед людьми. Странная литература, думала я, засыпая.
Заскрежетало в замочной скважине, хлопнула дверь.
– Они захватили нас, наше правительство ждет трибунал, держи газеты.
Спросонок я не разобрала, о чем это она. Эта стояла в своей выутюженной белой форме с вечной медицинской маской, лица ее я никогда не видела, только усталые голубые глаза – будто осеннее небо. Стояла и тянула мне газеты, а глаза ее сегодня были летне-бездонными. Радовалась.
– Ты не бурчи, что я газеты принесла, знаю, не читаешь. Но на этот раз книги не сообщат о жизни, а газеты – да. Тебе столько наверстать придется за пятнадцать или двадцать лет, не знаю, уж прости, сколько ты тут лежишь…
Но какие там газеты! Бросила их на кровать, а сама сыпет новостными обрезками, как картофель чистит. Обычно молчит, убирается резкими, раздраженными движениями, шумно снимает упаковку со стопки новых книг; книги она не одобряет, раскладывает их на стол рядом с кроватью; готовит еду, не умеет, но готовит, сразу на два-три дня. За что-то осуждает. Молча уходит. А эта сегодняшняя… Я даже заподозрила, что она не та же самая, другая.
– Ты зачем молчишь? Ты же в курсе, что война шла? Или… нет? – Ее вдруг ошеломила мысль, что можно быть не в курсе событий. Как я последние двадцать пять лет.
– Я почитаю газету, спасибо, мне надо еще поспать, а то мигрень схватит, – сказала я нарочито спокойно, только бы она умолкла.
Эта сузила свои летне-сияющие глаза над повязкой.
– Не время спать. Завтра еще принесу газет, – сказала она на выходе, и я не успела крикнуть, что не надо.
Газета лежала, пестрела, орала заголовками. Ворвалась в мою тишину. Я смотрела на нее, раздумывая, надо ли мне ее брать или нет. Будет ли по-прежнему лишь небо и верхушки деревьев за окном или уже нет? Но куда больше меня занимало, почему Эта радуется проигрышу нашей страны в войне…
За три дня не случилось ничего сверхвыдающегося, кроме того, что я никак не могла нырнуть в книгу, жить ее жизнью, мыслить ее мыслями, чувствовать ее чувствами – ни первой, ни второй, ни третьей, как будто книжные двери захлопнулись передо мной, оставив наедине с комнатой. Газету в первый же день, стараясь не задевать взглядом слова, я запихнула в ящик тумбочки, но она там кричала на всю комнату. На третий день разыгралась мигрень.
Я лежала и пялилась на все подряд книжные шкафы, которыми были заставлены стены. Взгляд цеплялся за мелочи: уголок отлепившихся обоев, паутина с мушками, пятно вокруг выключателя – мир неидеален. Закрыла глаза. Да что уж там, он невыносим своей неидеальностью. Но можно заказать ремонт, ремонт сгладит впечатление от мира в целом. На этой мысли я наконец задремала.
* * *Эта пришла без повязки, и я впервые увидела ее лицо. Правильное, отутюженное и белое, как ее форма, – ничего не понять. Вывалила мне на кровать пачку газет. Газеты пахли дождем.
– Наконец нас освободили!
– Кого «нас»? – спросила я осторожно.
– Кого-кого-народ.
– От чего освободили? – еще осторожнее уточнила я.
Так и уставилась на меня.
– От власти.
– Но ведь придет новая власть.
– Да, но система-то наша сломалась, а значит, мы свободны.
– Для чего свободны?
– Не для чего, а от чего. – Она поправила стопку книг-стояла неровно, поправила меня, поправила уголок одеяла на кровати. – Власть – это плохо, ей на нас плевать, у нее всегда свои интересы.
Я взглянула в окно – дождь не унимался, деревья облезли и топорщились голыми ветками. Я задернула штору.
– Та власть, эта власть, а человек сам остается рабом при любом раскладе. Не знает человек, для чего ему свобода, – пробормотала я книжными мыслями, но Эта меня не слушала – ушла шуметь на кухню. Во мне было пусто-гулко, книги не наполняли, новость про смену власти парализовала чувства, потому что стало очевидно: мир сломался.
