Призрак Оперы. Тайна Желтой комнаты

– Расскажите-ка, что там произошло вчера? – резко спросил Ришар.

Взволнованный инспектор что-то промямлил в ответ и упомянул свой рапорт.

– Но почему все-таки эти люди смеялись? – спросил Моншармен.

– Господин директор, они, должно быть, плотно отобедали и скорее были склонны шутить, чем слушать хорошую музыку. Едва войдя в ложу, они покинули ее и позвали смотрительницу. Они сказали: «Посмотрите внимательно. Ведь здесь никого нет, так?» – «Никого», – ответила смотрительница. «Ну так вот, – заявили они, – когда мы вошли, то услышали чей-то голос, который сообщил, что здесь кто-то есть».

Господин Моншармен не мог без улыбки смотреть на господина Ришара, но тот вовсе не был расположен к смеху. Некогда он сам проделывал подобные трюки, чтобы не распознать в наивном докладе инспектора все признаки одной из тех злых шуток, которые вначале забавляют их жертв, но потом приводят в ярость.

Пытаясь подольститься к Моншармену, инспектор счел своим долгом тоже улыбнуться. Жалкая попытка! Тут же взгляд Ришара пригвоздил его к месту, и бедняга поспешил принять сокрушенный вид.

– В конце концов, – загремел Ришар, – когда они вошли в ложу, там кто-нибудь был?

– Никого, господин директор! Совершенно никого! Ни в ложе справа, ни в ложе слева, клянусь вам. Готов руку над огнем держать, что никого там не было. Так что это была лишь шутка.

– А смотрительница, что она сказала?

– О! Тут все просто. Она сказала, что это Призрак Оперы. Вот так-то!

И инспектор ухмыльнулся, однако тут же осознал свою ошибку: так как не успел он произнести слова: «Она сказала, что это Призрак Оперы!», как и без того сумрачное лицо господина Ришара стало просто свирепым.

– Пошлите за смотрительницей! – приказал он. – Немедленно! Приведите ее ко мне! И выпроводите всю эту толпу за дверь!

Инспектор хотел возразить, но Ришар заткнул ему рот грозным:

– Замолчите!

Затем, когда губы несчастного подчиненного, казалось, сомкнулись навеки, господин директор приказал им снова открыться.

– Что значит «Призрак Оперы»? – проворчал Ришар.

Однако инспектор уже был не в состоянии произнести ни слова. Отчаянно жестикулируя, он дал понять, что ничего об этом не знает, а скорее – не желает знать.

– Вы сами-то хоть видели этого Призрака?

Инспектор энергично затряс головой, отрицая этот факт.

– Тем хуже! – холодно заявил Ришар.

Инспектор вытаращил глаза, которые, казалось, вот-вот вылезут из орбит; он безмолвно вопрошал: почему господин директор произнес это мрачное «тем хуже!»?

– Потому что я уволю всех, кто его не видел, – объяснил господин директор. – Поскольку он снует повсюду, недопустимо, чтобы его нигде не видели! Я люблю, чтобы каждый занимался своим делом!

Глава 5

Ложа № 5 (Продолжение)

Высказав это, Ришар потерял всякий интерес к инспектору и принялся обсуждать другие дела с вошедшим администратором. Инспектор решил, что может уйти, и потихоньку, потихоньку, пятясь, приблизился к двери, когда господин Ришар, заметив этот маневр, пригвоздил его к месту громовым окриком:

– Стоять!

Стараниями господина Реми срочно призвали смотрительницу, которая состояла еще и консьержкой на улице Прованс в двух шагах от Оперы. Вскоре она вошла в кабинет.

– Как вас зовут?

– Мамаша Жири. Вы ж меня знаете, господин директор: я мать малышки Жири, малышки Мэг, если хотите.

Суровый и торжественный тон этого заявления произвел впечатление на господина Ришара. Он оглядел мадам Жири – выцветшая шаль, стоптанные туфли, старенькое платье из тафты, шляпа цвета копоти. Выражение лица Ришара свидетельствовало о том, что он вообще не знал и не помнил ни мамашу Жири, ни малышку Жири, ни даже малышку Мэг. Однако гордость мадам Жири была такова, что она полагала: ее должны знать все. Мне сдается, что от ее имени произошло «giries»[5], ходовое словечко в закулисном жаргоне. Пример: если певица упрекает свою подругу за любовь посплетничать, то она скажет ей: «Все это просто „giries“».

– Не помню такой, – возвестил наконец господин директор. – Но все равно расскажите, мадам Жири, как получилось, что вчера вечером вам с господином инспектором пришлось прибегнуть к услугам жандарма?

– Да я и сама хотела поговорить об этом, господин директор, чтобы с вами не случилось таких неприятностей, как с господами Дебьеном и Полиньи… Они-то ведь тоже не хотели меня сперва слушать…

– Я вас спрашиваю не об этом. Я хочу знать, что случилось вчера вечером.

Мамаша Жири раскраснелась от возмущения. С ней никогда еще не разговаривали подобным тоном. Она встала, будто бы собираясь уйти, и уже начала поправлять юбку и с достоинством потряхивать перьями на шляпке цвета копоти, но потом передумала, снова села и высокомерно сказала:

– А то случилось, что опять обидели нашего Призрака!

Ришар едва не взорвался, но тут вмешался Моншармен; перехватив инициативу допроса, он выяснил, что смотрительница находит вполне естественным, когда голос из совершенно пустой ложи заявляет, что она занята. Она могла объяснить этот феномен, который, кстати, не был для нее новостью, единственно присутствием Призрака в ложе. Этого Призрака никто ни разу не видел, зато слышали его многие, да она и сама часто его слышала, а уж ей-то можно верить, потому что мадам Жири никогда не лжет. Спросите у господ Дебьена и Полиньи и вообще у всех, кто ее знает, а также у господина Исидора Саака, которому Призрак сломал ногу.

– Ну да! – перебил ее Моншармен. – Призрак сломал ногу бедняге Исидору Сааку?

Мамаша Жири широко открыла глаза, пораженная таким непроходимым невежеством. Наконец она снисходительно согласилась просветить несчастных. Так вот, это случилось во времена Дебьена и Полиньи, и опять-таки в ложе № 5, и снова во время представления «Фауста».

Смотрительница откашлялась, попробовала голос и завела… Казалось, она намеревается спеть всю партитуру оперы Гуно.

– Значит, так, мусье. На том спектакле в первом ряду сидел господин Маньера со своей дамой, ювелир-огранщик с улицы Могадор, а позади мадам Маньера – их близкий друг Исидор Саак. Мефистофель пел (мамаша Жири спела эту строчку): «Вы одурманили…» И вот тут Маньера слышит справа (его жена сидела слева) голос, который говорит ему: «Ха-ха! Наша Жюли не стала бы одурманивать!» (Мадам Маньера как раз и звали Жюли.) Господин Маньера поворачивается направо посмотреть, кто с ним разговаривает. Никого! Он потер ухо и пробормотал: «Неужели почудилось?» А тем временем Мефистофель продолжает петь… Но может быть, я вас утомила, господа?

– Нет-нет! Продолжайте!

– Господа директора очень любезны. – Мамаша Жири скорчила гримасу. – Так вот, Мефистофель продолжает петь. – И она снова затянула: – «Катрин, обожаю! К чему твой отказ? Любовник хорош, целуй же его!» И тут Маньера слышит, опять в правом ухе, тот же голос: «Ха! Ха! Жюли не отказалась бы поцеловать Исидора». Он снова поворачивается – теперь уже в сторону Жюли и Исидора, и что же он видит? А видит он Исидора, который держит его жену за локоток и покрывает поцелуями ее руку… Вот так, господа хорошие. – И мамаша Жири с жаром поцеловала краешек обнаженной руки над своей перчаткой из шелка-сырца. – Ну а потом… Можете себе представить, что это ему даром не прошло! Господин Маньера – здоровый и сильный, вот как вы, мусье Ришар, – залепил господину Исидору Сааку пару хороших оплеух, а Исидор – худой и слабый, вот как вы, мусье Моншармен, хотя я очень уважаю его. Это был скандал. В зале кричат: «Остановить! Остановить! Он убьет его!» Наконец Исидору удалось сбежать…

– Так Призрак все-таки не сломал ему ногу? – спросил Моншармен, немного оскорбленный тем, что его телосложение произвело столь малое впечатление на мадам Жири.

– Сломал, мусье, – высокомерно ответила мадам Жири, так как поняла оскорбительное намерение директора. – Сломал совсем, когда наш Исидор слишком быстро бежал по парадной лестнице, мусье! Да так сломал, бедняга, что не скоро он сможет по ней еще раз подняться!..

– Значит, это Призрак рассказал вам о том, что он шептал в правое ухо господина Маньера? – осведомился Моншармен с серьезным видом настоящего следователя, забавляясь от души.

– Нет, мусье. Это сам господин Маньера…

– Но вы-то сами разговаривали с Призраком, милая дама?

– Вот так же, как сейчас с вами, мил господин…

– И что он вам говорил?

– Ну, он просил принести ему скамеечку для ног.

При этих словах, произнесенных торжественным тоном, лицо мадам Жири стало такого цвета, как желтоватый с красными прожилками мрамор колонн, которые поддерживают большую парадную лестницу, – мрамор этот еще называют пиренейским.

Только теперь Ришар вместе с Моншарменом и секретарем Реми разразился громовым хохотом. Инспектор, памятуя горький опыт, не смеялся. Опершись спиной о стену и лихорадочно перебирая в кармане ключи, он гадал, чем кончится эта история. Чем более спесиво держалась мамаша Жири, тем больше он опасался вспышки директорского гнева. Но неожиданно, видя, как веселятся директора, мамаша Жири разошлась не на шутку.

– Вместо того чтобы смеяться, господа, – с негодованием воскликнула она, – вам бы лучше последовать примеру мусье Полиньи, который сам убедился!..

– Убедился в чем? – переспросил Моншармен, который никогда еще так не веселился.

– В том, что Призрак существует! Ну я же вам говорю… Слушайте! – Она вдруг успокоилась, осознав важность момента. – Я все помню так, будто это было только вчера. В тот раз давали «Жидовку». Мусье Полиньи захотел сидеть в ложе Призрака один. Госпожа Краус имела огромный успех. Она уже спела эту арию – ну вы знаете, из второго акта. – И мамаша Жири вполголоса напела:

                                     Хочу с тобой, любимый мой, Я жить и умереть. И верю я, любимый мой, Нас не разлучит смерть.

– Хорошо-хорошо! Я понял, – кисло улыбнулся господин Моншармен.

Однако мадам Жири продолжала, покачивая перьями на своей шляпе цвета копоти:

                               Умчимся в край небесно-голубой, Одна судьба связала нас с тобой.

– Да! Да! Нам все ясно, – повторил в нетерпении Ришар. – Ну и что дальше?

– А дальше Леопольд кричит: «Бежим!», а Элеазар их останавливает и спрашивает: «Куда спешите вы?» Так вот, как раз в этот самый момент мусье Полиньи – я видела это из соседней ложи, которая оставалась свободной, – встает и выходит, прямой как статуя. Я только успела спросить его, точно так же как Элеазар: «Куда спешите вы?» Но он мне даже не ответил, он был бледен как смерть! Я видела, как он спускался с лестницы, правда ногу он не сломал… Шел будто во сне, в дурном сне, только не мог отыскать дорогу, а ему ведь платили за то, чтобы он хорошо знал Оперу!

Вот что сказала мамаша Жири и замолчала, чтобы оценить произведенное ею впечатление. Моншармен в ответ на историю Полиньи лишь покачал головой.

– Однако все это не объясняет, как и при каких обстоятельствах Призрак Оперы попросил у вас скамеечку, – продолжал допытываться Моншармен, глядя глаза в глаза смотрительнице.

– Ну, это с того самого вечера, потому что тогда-то и оставили в покое нашего Призрака… Больше не пытались отобрать у него ложу. Господа директора распорядились оставить эту ложу для него на все представления. И когда он приходил, он просил у меня скамеечку.

– Хо! Хо! Призрак просил скамеечку! Выходит, ваш Призрак – женщина?

– Нет, Призрак – мужчина.

– Откуда вы знаете?

– У него мужской голос, очень приятный! Вот как обычно бывает: он приходит в Оперу чаще всего в середине первого акта и тихо стучит три раза в дверь ложи номер пять. Когда я в первый раз услышала этот стук, я хорошо знала, что в ложе никого нет, так что можете себе представить, как я была озадачена. Открываю дверь, вслушиваюсь, всматриваюсь – никого! И тут услышала голос: «Мамаша Жюль (это фамилия моего покойного мужа), будьте добры, принесите мне скамеечку». С вашего позволения, мусье директор, я просто расквасилась… Но голос продолжал: «Не пугайтесь, мамаша Жюль, это я, Призрак Оперы!» Я посмотрела в ту сторону, откуда доносился голос, который, между прочим, был такой приятный и располагающий, что я уже почти перестала бояться. Голос этот, мусье директор, сидел в первом ряду справа. Хотя я в кресле никого и не увидела, могу поклясться, что кто-то был, и кто-то весьма любезный, уж можете мне поверить.

– А ложа справа от ложи номер пять не была занята? – спросил Моншармен.

– Нет, ни ложа номер семь справа, ни ложа номер три слева. Спектакль только начинался.

– И что вы сделали?

– Принесла скамеечку. Наверняка он просил ее не для себя, а для дамы. Но эту даму я не видела и не слышала.

Каково! Теперь оказывается, у Призрака есть женщина! Взгляды господ Моншармена и Ришара скрестились на инспекторе, который стоял за спиной смотрительницы и размахивал руками, пытаясь привлечь к себе внимание директоров. Когда они посмотрели на него, он красноречивым жестом покрутил пальцем у виска – жест этот означал, что мамаша Жири была явно не в себе. Эта пантомима окончательно укрепила решение господина Ришара расстаться с инспектором, который держит у себя работников, страдающих галлюцинациями. А женщина между тем продолжала, расхваливая щедрость Призрака:

– После спектакля он всегда мне дает монету в сорок су, иногда сто су, а несколько раз, после того как его не бывало по нескольку дней, я получала даже десять франков. А теперь, когда ему опять начали досаждать, он мне больше ничего не дает…

– Простите, моя дорогая. – (И мамаша Жири снова тряхнула своей серой шляпкой с пером, возмущенная такой фамильярностью.) – Простите, но как Призрак вручает вам эти сорок су? – спросил от рождения любопытный Моншармен.

– Да он просто-напросто оставляет их на полочке в ложе, и я забираю их вместе с программкой, которую всегда приношу ему. Иногда я там нахожу даже цветы, например розу, наверняка выпавшую из-за корсажа его дамы. Да, я уверена, что иногда он приходит с женщиной, потому что однажды они оставили веер.

– Вот как? Призрак забыл веер? И что вы с ним сделали?

– Ничего. На следующем спектакле вернула его.

В этот момент инспектор произнес:

– Вы нарушили правила, мамаша Жири, и я наложу на вас штраф.

– Замолчите, глупец! – пророкотал господин Фирмен Ришар басом.

– Вы вернули веер. Ну а дальше?

– А дальше они забрали его, мусье директор, после спектакля его там уже не было, и вместо него они оставили коробку с английскими конфетами, которые я просто обожаю. Это одна из любезностей Призрака.

– Хорошо, мамаша Жири. Вы можете идти.

Когда смотрительница с достоинством, никогда ее не покидавшим, попрощалась с директорами, они объявили инспектору, что необходимо отказаться от услуг этой сумасшедшей старухи. После этого они отпустили инспектора. Когда он вышел, не переставая уверять в своей преданности театру, они предупредили администратора, что он должен дать расчет господину инспектору. Оставшись наконец одни, оба директора переглянулись – в голову обоим одновременно пришла одна и та же мысль: совершить маленькую прогулку в сторону ложи № 5.

Вскоре мы за ними последуем.

Глава 6

Волшебная скрипка

Кристина Даэ, которой суждено было пасть жертвой интриг, к чему мы вернемся позже, не сразу закрепила триумф знаменитого гала-концерта. Однако ей представился случай выступить в доме герцогини Цюрихской и исполнять самые лучшие арии из своего репертуара, и вот что пишет о ней известный критик X., бывший в числе почетных гостей:

«Когда мы слышим ее в „Гамлете“, мы спрашиваем себя: неужто сам Шекспир прибыл из Элизеума репетировать с ней партию Офелии? А когда ее голову венчает звездная диадема Царицы Ночи, с небес должен сойти Моцарт, чтобы услышать ее пение. Впрочем, не стоит тревожить композитора – высокий звонкий голос чудесной исполнительницы его „Волшебной флейты“ сам достигает неба, взмывая туда с той же легкостью, с какой она перелетела из сельской хижины Скотелофа во дворец из золота и мрамора, выстроенный господином Гарнье».

Но после вечера у герцогини Цюрихской Кристина больше не пела в свете и отклоняла все приглашения и гонорары. Даже не выставив благовидного предлога, она отказалась появиться на благотворительном вечере, нарушив данное ранее обещание. Она действовала так, будто перестала быть хозяйкой своей судьбы, будто она боялась нового триумфа.

Кристине стало известно, что граф де Шаньи, желая сделать приятное своему брату, очень много хлопотал за нее перед господином Ришаром, и она написала графу письмо, в котором поблагодарила его за это и попросила больше не говорить о ней с директорами. В чем же были причины столь странного поведения? Одни сочли, что все дело заключается в непомерной гордыне, другие – что в божественной скромности. Подобная скромность просто неуместна в театре!

Я полагаю, что Даэ просто-напросто испугалась свалившегося на нее как с неба триумфа и была изумлена им не менее, чем многие другие. Изумлена? Не то слово! У меня есть письмо Кристины (из архива Перса), в котором описываются те события. Так вот, прочитав его еще раз, я уже не могу сказать, что Кристина была просто изумлена или напугана своим триумфом: она была просто в ужасе. Да, да! В ужасе! «Я больше не узнаю себя, когда пою!» – пишет она.

Бедное, невинное, кроткое дитя!

Она нигде не появлялась, и виконт де Шаньи напрасно пытался встретиться с ней. Он написал ей, прося позволения навестить ее, и уже отчаялся ждать ответа, когда однажды утром получил такую записку:

«Сударь, я вовсе не забыла того маленького мальчика, который выловил мой шарф в море. Я должна написать Вам об этом сегодня, когда уезжаю в Перрос ради исполнения священного долга. Завтра годовщина смерти моего бедного папы, Вы знаете, как он любил Вас. Он похоронен там вместе со своей скрипкой, на кладбище, прилегающем к маленькой церкви, у подножия холма, где мы играли детьми, рядом с той дорогой, где мы, повзрослев, в последний раз простились друг с другом».

Виконт де Шаньи, прочтя записку Кристины, схватил расписание поездов, поспешно оделся, написал несколько строк, которые лакей должен был передать старшему брату, и вскочил в карету, с опозданием доставившую его к вокзалу Монпарнас, так что на утренний поезд он не успел.

Рауль провел тоскливый день, и вкус к жизни вернулся к нему лишь вечером, когда он устроился в своем вагоне. Всю дорогу он перечитывал записку Кристины, вдыхая запах ее духов и воскрешая нежный образ своей юности. Отвратительная ночь в поезде прошла в лихорадочном сне, началом и концом которого была Кристина Даэ. Уже светало, когда Рауль высадился в Ланьоне. Он побежал к дилижансу, отправлявшемуся в Перрос-Гирек. Он был единственным пассажиром. На его расспросы кучер ответил, что накануне вечером молодая женщина, по облику парижанка, попросила отвезти ее в Перрос и сошла у постоялого двора под названием «Заходящее солнце». Она приехала одна. Рауль глубоко вздохнул. Наконец-то он может спокойно поговорить с Кристиной в уединенном месте. Он любил ее до беспамятства. Этот юноша, объехавший мир, оставался чист, как девушка, никогда не покидавшая материнского дома.

Приближая миг встречи с ней, он набожно вспоминал историю маленькой шведской певицы. Многие детали еще не были известны широкой публике.

Когда-то в маленькой деревушке в окрестностях Уппсалы жил крестьянин с семьей, который всю неделю возделывал землю, а по воскресеньям пел на клиросе в церкви. У крестьянина была дочка; еще до того, как она научилась читать, он научил ее разбирать нотную грамоту. Сам того не ведая, папаша Даэ был великим музыкантом. Он играл на скрипке и считался лучшим деревенским скрипачом во всей Скандинавии. Слава его росла, его постоянно приглашали на свадьбы и праздники. Мать Кристины скончалась, когда девочке шел шестой год. Вслед за тем отец, который любил только свою дочь и музыку, продал свой участок земли и отправился искать счастья в Уппсалу. Но нашел там только нищету.

Тогда он возвратился в деревню и начал странствовать по ярмаркам, наигрывая скандинавские мелодии, а дочь, никогда не расстававшаяся с ним, с восторгом слушала его, аккомпанируя ему или напевая. Однажды на ярмарке в Лимби их обоих услышал профессор Валериус и взял с собой в Готенбург. Он утверждал, что отец – первый скрипач в мире и что у дочери задатки великой певицы. Он позаботился о ее воспитании и образовании. Девочка восхищала всех окружающих своей красотой, грацией и жаждой совершенства. Она быстро училась, и когда профессору Валериусу и его жене потребовалось уехать жить во Францию, они взяли с собой Даэ и Кристину, с которой матушка Валериус обращалась как с дочерью. А вот отец девочки, он начал чахнуть и затосковал по родине. В Париже он никуда не выходил. Он жил будто во сне, где с ним была только его скрипка. Целыми часами он сидел в комнате вместе с дочерью, и оттуда слышались звуки скрипки и тихое пение. Иногда госпожа Валериус приходила послушать их под дверью, тяжело вздыхала, смахивала слезу и на цыпочках возвращалась к себе. И ее тоже не покидала ностальгия по скандинавскому небу.

Папаша Даэ приходил в себя только летом, когда все семейство выезжало на дачу в деревню, в Перрос-Гирек – уголок Бретани, в ту пору почти неизвестный парижанам. Он очень любил здешнее море, говоря, что оно того же цвета, что у него на родине, и, часто стоя на пляже, наигрывал свои самые печальные напевы и уверял, что море замолкает, чтобы их послушать. Потом он так умолял матушку Валериус, что та согласилась на новую прихоть бывшего деревенского скрипача.

Во время сельских праздников он, как когда-то, взял скрипку и ушел. Ему позволили взять с собой дочь на неделю. Люди не уставали их слушать. Они дарили гармонию жителям самых бедных деревушек на весь год и спали, отказываясь от кроватей на постоялых дворах, забираясь в солому и прижимаясь друг к другу, как в те времена в Швеции, когда были бедны.

Однако одеты они были довольно прилично, отказывались от денег, которые им давали, не собирали пожертвования, и слушатели никак не могли понять поведение этого скрипача, бродившего по дорогам с маленькой прелестной девочкой, которая пела, будто ангел, и ходили за ним из деревни в деревню.

Как-то раз городской мальчик, гулявший со своей гувернанткой, заставил ее проделать долгий путь, потому что никак не мог решиться расстаться с девочкой, чей голос, такой нежный и чистый, заворожил его. Так они пришли к бухточке, которая называется Трестару. В то время там были только небо, море и золотой песок. Еще там дул сильный ветер, который сорвал шарф Кристины и унес его в море. Кристина вскрикнула, протянула руки, но легкий лоскут уже колыхался на волнах далеко от берега. И тут Кристина услышала голос, который сказал ей:

– Не волнуйтесь, мадемуазель, я достану ваш шарф из моря.

Она увидела мальчика, который бежал, бежал, несмотря на крики и протестующие возгласы одетой в черное женщины. Мальчик прямо в одежде бросился в воду и достал шарф. И мальчик, и шарф находились в весьма плачевном состоянии! Дама в черном никак не могла успокоиться, а Кристина смеялась от всего сердца и поцеловала мальчика. Это был виконт Рауль де Шаньи. В то лето он жил в Ланьоне со своей теткой. Все лето они встречались почти каждый день и играли вместе. По просьбе тетки и при посредничестве профессора Валериуса добрейший папаша Даэ согласился давать юному виконту уроки игры на скрипке. И Рауль полюбил те же напевы, что наполняли детство Кристины.

Строй их душ был схож: мечтательный, спокойный… Они обожали слушать невероятные истории, старые бретонские сказки, и главной их игрой было выпрашивать под дверями, как нищие: «Господа хорошие, расскажите нам, пожалуйста, какую-нибудь историю». Редко бывало так, что им ничего не «давали». А какая старая бретонка не видела хотя бы раз в жизни, как танцуют феи в вересковых зарослях при свете луны?

Но самое интересное происходило в сумерках, в тишине, после того как солнце уходило за море, – папаша Даэ садился возле них на обочине и негромким голосом, будто боялся спугнуть свои видения, рассказывал восхитительные, нежные, а бывало, и страшные легенды северной страны. Иногда они были прекрасны, как сказки Андерсена, иногда печальны, как песни великого поэта Рунеберга. Когда он умолкал, дети просили: «Еще!»

Была одна история, которая начиналась так:

«Однажды некий король плыл в своем маленьком челноке по одному из тех спокойных и глубоких озер, которые сверкают, как глаза, посреди норвежских гор…»

Или еще одна:

«Маленькая Лотта думала обо всем и не думала ни о чем. Летней птичкой она порхала в золотых солнечных лучах с весенней короной на белокурых волосах. Душа ее была такой же чистой и голубой, как ее глаза. Она любила свою мать, была верна своей кукле, заботилась о своем платье, красных туфельках и скрипке, но пуще всего она любила, засыпая, слышать Ангела Музыки».

Пока папаша Даэ рассказывал, Рауль разглядывал голубые глаза и золотистые волосы Кристины. А Кристина думала о том, как была счастлива маленькая Лотта, когда засыпала и слышала Ангела Музыки. У папаши Даэ почти не было историй, в которых не присутствовал бы Ангел Музыки, и дети без конца просили рассказать об этом Ангеле. Даэ отвечал, что все великие музыканты, все великие артисты хотя бы раз в жизни встречались с Ангелом Музыки. Иногда он склоняется над их колыбелькой, как это случилось с маленькой Лоттой, и тогда появляются вундеркинды, которые в шесть лет играют на скрипке лучше, чем пятидесятилетние музыканты, что, согласитесь, совершенно удивительно. Иногда Ангел Музыки приходит гораздо позже, потому что дети непослушны и не хотят учиться и повторять гаммы. А бывает, что Ангел не приходит вовсе, потому что сердце человека нечисто и совесть неспокойна. Ангела никто никогда не видит, но избранные души слышат его. Происходит это чаще всего в такие моменты, когда люди меньше всего этого ожидают, когда они пребывают в печали и отчаянии. И вот тогда в ушах начинает звучать неземная музыка, слышится божественный голос, и они запоминают его на всю свою жизнь. Тех, кого посетил Ангел, будто коснулся огонь небесный. Они испытывают трепет, который неведом прочим смертным. Они получают волшебный дар – любой инструмент, к которому они прикасаются, и собственный их голос рождают звуки, способные пристыдить своей красотой все земные звуки. А люди не знают, что этих счастливцев посетил Ангел Музыки, и называют их гениальными.