Леди Клементина Черчилль

Мари Бенедикт

Леди Клементина Черчилль

Marie Benedict

Lady Clementine

This edition published by arrangement with Laura Dail Literary Agency, Inc. and Synopsis Literary Agency.

© Marie Benedict, 2020

© Н. В. Некрасова, перевод, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

От автора

Эта вечная сигара. Эта фетровая шляпа. Этот боевой дух. Эти знаменитые речи. Этот V – знак победы. Эти узнаваемые символы сразу же вызывают в памяти знаковую фигуру Уинстона Черчилля, который, как считается, привел свою страну к победе во Второй мировой войне. Я постоянно сталкивалась с этим легендарным государственным деятелем и его вездесущими символами, проводя исследования перед написанием своего романа «Единственная женщина в комнате», действие которого отчасти происходит во время Второй мировой войны. Но, как это часто случается, когда я залезаю в кроличью нору исследований, я начинаю задаваться вопросом о женщинах – в этом случае об одной конкретной женщине. Проделал ли Черчилль всю свою знаменитую работу один? Где была его жена на протяжении более чем трех десятков лет и во время знаменитых событий Второй мировой войны? Какой была она? Эти вопросы начали терзать меня, и меня захватили мысли о Клементине Черчилль.

Во время моих исследований о Хеди Ламарр[1] я ненадолго отвлеклась на Клементину Черчилль. С того момента, как я познакомилась с ее необычной историей и прочла о ее первом знакомстве с Уинстоном, меня зацепил этот яркий, сложный, преданный, смелый и порой вздорный женский образ. Она оставила важный, но по большей части неизвестный след, и я поняла, что должна рассказать свою версию истории Клементины.

Рассматривая через призму этих исследований ее жизнь и отношения с Уинстоном, я осознала, что Уинстон не был одинок во время Второй мировой войны, хотя его всегда таким изображают, но рядом с ним всегда была Клементина, направлявшая его в его решениях, влиявшая на правительственных лидеров ради достижения общей цели, помогавшая ему идти по шаткой почве отношений с коллегами и сотрудниками, воспитывавшая их детей и обеспечивавшая их благополучие. Я узнала, что она разделяла с ним бремя лидерства во время не только Второй мировой войни, но и Первой, и что она поддерживала его все годы между этими войнами. В романе я рассматриваю бурные отношения и жизнь Клементины Черчилль и, надеюсь, вывожу на свет нынешнего дня ее вероятный вклад в изменение мира.

Но чем больше я узнавала о личности Клементины и роли, которую сыграла она в своих взаимоотношениях с Уинстоном, тем больше я приходила к выводу, что она сама по себе была знаковой фигурой. Женщина с природным острым интересом к политике, в частности, к проблеме женского избирательного права и социальной и гуманитарной проблематике Либеральной партии, она была поставлена в безвыходное положение запретами своей эпохи на открытое вмешательство женщин в политику. Когда она вышла замуж за Уинстона, с которым разделяла страсть к политике, она погрузилась в этот политический мир беспрецедентным для своего времени образом. Она создала себе уникальную репутацию как за кулисами, так и до некоторой степени публичную, заявив претензии на политическое пространство, в котором общество ей отказывало. Отстаивая свою собственную власть, пусть и проистекавшую от Уинстона, она употребляла ее ради блага британского народа во время войны и женщин в целом. Мы до сих пор пожинаем плоды ее трудов.

Приняв бремя лидерства, Клементина должна была преодолеть собственную нерешительность и сомнения в себе, чтобы воспользоваться этой возможностью и осуществить свои давние стремления по поводу женских избирательных прав и других социальных проблем, таким образом вдохновляя других людей на разных социальных уровнях. В этом свете я не могла не размышлять о том, что бы она могла задумать и свершить, будь ограничения ее времени иными. Стала бы Клементина Черчилль в нашу более вдохновляющую для женских амбиций эпоху очень заметной политической фигурой, а не теневой по большей части, пусть во всем остальном и мощной силой? Ответить на этот вопрос оставляю вам.

I

Глава первая

12 сентября 1908 года

Лондон, Англия

Я всегда ощущаю себя не такой, как все, не похожей на других. В каких бы кругах я ни вращалась, всегда чувствую себя чужой. Даже сегодня. Особенно сегодня. Тусклое, ранее сентябрьское солнце пытается пробиться сквозь сумрак холодного утра. Бледные лучи освещают огромную спальную, отведенную мне моей благодетельницей, леди Сент-Хелиер, падают на белое атласное платье, висящее на манекене, напоминая, что оно ждет меня.

Когда я провожу пальцем по вышитому тонким узором корсажу с квадратным вырезом из скользящего венецианского шелка, нежнее которого я в жизни не носила, меня охватывает чувство более сильное, чем обычная оторванность от мира сего, что так часто одолевает меня. Я жажду связи с ним.

Я ищу одежду, которую горничные достали из моего багажа, разложили по ящикам и развесили в зеркальном большом шкафу, когда я приехала на Портленд-плейс 52 две недели назад. Но не нахожу ничего кроме корсета и нижнего белья, которое предполагается надеть сегодня под белое платье. Значит, горничные наверняка снова упаковали мои вещи для последующего путешествия. От одной мысли о «последующем» меня бросает в дрожь.

Туго завязав пояс своего серого шелкового халата, я на цыпочках спускаюсь по большой лестнице особняка леди Сент-Хелиер. Когда я замечаю в гостиной служанку, стоящую коленях перед каминной решеткой, понимаю, что вот она-то мне и нужна.

Звук моих шагов пугает бедную девушку, и она вскакивает на ноги.

– Доброе утро, мисс Хозьер. Могу я чем-нибудь помочь? – говорит она, отирая черные от сажи пальцы о тряпку, висящую поверх передника.

Я медлю. Не наврежу ли я девушке, если попрошу ее помощи? Хотя леди Сент-Хелиер простит мне сегодня любое нарушение этикета.

– Вообще-то да, мне нужна ваша помощь. Если это не сильно вам помешает, – мой голос полон вины.

После рассказа о моем затруднительном положении девушка, предположительно моя ровесница, убегает по заднему коридору в сторону кухни. Сначала мне показалось, что она не так поняла мою просьбу или решила, что я сошла с ума. Тем не менее я следую за ней, и когда она стремительно мчится по грубому деревянному полу кухни к лестнице для слуг, до меня доходит ее план.

Морщась от топота ее рабочих башмаков вверх по лестнице и по коридору верхнего этажа, где находятся спальни слуг, я жду, молясь, чтобы ее шум не всполошил остальных. Я боюсь, что, если они выйдут на свою утреннюю работу и обнаружат меня на кухне, кто-нибудь из них доложит леди Сент-Хелиер. Когда девушка возвращается с узелком в руке – и никто из слуг не следует за ней по пятам – я облегченно вздыхаю.

– Как вас зовут? – спрашиваю ее, протянув руку к узелку.

– Мэри, мисс, – отвечает она, коротко присев.

– Я навсегда у вас в долгу, Мэри.

– Рада услужить вам, мисс Хозьер, – она одаряет меня заговорщической улыбкой, и я понимаю, что ей нравится ее роль в этом дерзком плане. Возможно, это единственное развлечение в однообразии ее будней.

Когда я поворачиваюсь и иду обратно к большой лестнице, Мэри шепчет:

– Почему бы вам не переодеться в кладовке, мисс? Шанс, что вас там найдут, куда меньше, чем если вы вернетесь наверх. А я уж постараюсь вернуть вашу одежду в вашу спальню прежде, чем кто-то ее заметит.

Девушка права. С каждым шагом по этой скрипучей большой лестнице я все ближе к шансу разбудить хозяйку дома и ее слуг. Воспользовавшись советом, я вхожу в кладовку, где по стенам тянутся полки, уставленные банками, и лишь прикрываю дверь, чтобы в закрытое помещение проникал хоть какой-то свет. Я позволяю моему халату стечь к моим ногам и разворачиваю узелок. Достаю оттуда на удивление симпатичное хлопковое платье в цветочек длиной в пол и натягиваю его, а затем шнурую черные ботинки, которые предусмотрительно прихватила Мэри.

– Вам прямо впору, мисс Хозьер, – говорит девушка, когда я снова выхожу в кухню. Она снимает с крючка пальто и подает мне со словами:

– Доброго пути!

Я спешу к двери для слуг в задней части дома и выхожу в переулок, что тянется за рядом роскошных георгианских[2] домов по Портленд-плейс. Я прохожу мимо кухонных окон, в которых слуги уже начинают зажигать лампы, готовя дом для своих хозяев. За особняками леди Сент-Хелиер и ее друзей лежит суетный мир, но поскольку я всегда вхожу в парадные двери, я никогда не видела того, что находится позади.

Переулок выходит на Уэймут-стрит, к остановке автобуса. Он ведет в Кенсингтон, и я знаю маршрут достаточно хорошо, поскольку несколько раз приезжала к леди Сент-Хелиер с другой стороны. Шерстяное пальто Мэри слишком тонкое для прохладного утра, и в ожидании автобуса я плотно запахиваю его в тщетной надежде согреться. Как же Мэри зимой ходит в таком тонком пальто?

У простой шляпки, которую ссудила мне Мэри, очень узенькие поля и, соответственно, лица мне не скрыть. Когда я сажусь в автобус, водитель сразу узнает меня по фотографиям, которыми в последние дни пестрели газеты. Он пристально смотрит на меня, но молчит. Наконец, он быстро произносит:

– Вы явно не туда пришли, мисс…, – он понижает голос до шепота, осознавая, что ему не следует выдавать моего имени, – Хозьер.

– Я нахожусь там, где и намеревалась оказаться, – отвечаю я тоном доброжелательным, но, надеюсь, твердым. Он не сводит взгляда с моего лица, беря у меня деньги, которыми ссудила меня Мэри из своих сбережений, и я намерена вознаградить ее стократ. Но не говорит ни слова.

Я опускаю взгляд, чтобы скрыть лицо от любопытных зевак, которых привлекла странность реакции водителя и моего поведения. Как только автобус подъезжает к Эбингдон Виллас, я выскакиваю, и по мере приближения к кремовому оштукатуренному дому под номером 51 мне становится легче. Ощутив в руке тяжелый латунный молоток, я облегченно вздыхаю. Сразу никто не отвечает, но это неудивительно. Здесь нет толпы слуг, готовых сорваться с места по стуку в дверь или по звонку хозяйки. За всех слуг работает одна служанка, а обитатели дома делают остальное.

Я жду, и спустя несколько томительных минут мое терпение вознаграждено, дверь открывается. Появляется лицо моей любимой сестры Нелли, все еще помятое ото сна. Она бросается обнимать меня прежде, чем успевает удивиться моему появлению и замереть.

– Что ты делаешь здесь, Клементина? И в такой одежде? – спрашивает она. Вид у нее озадаченный. – Сегодня же твоя свадьба!

Глава вторая

12 сентября 1908 года

Лондон, Англия

Меня окутывает успокаивающий уютный запах заваривающегося чая, пар согревает лицо и руки. Нелли не требует от меня ответа на свой вопрос. Пока нет. Я знаю, скоро она начнет настаивать на объяснении моего неожиданного визита, но пока что у меня есть возможность наслаждаться временной тишиной гостиной. Минут тишины, проведенных здесь, дома, наедине с сестрой, может хватить для того, чтобы я пережила этот день.

– Ты же не думаешь о том, чтобы отменить свадьбу, Клемми? – нарушает тишину робкий шепот Нелли. Ни ей, ни мне не хочется будить хоть кого-то в спящем доме, менее всего нашу мать.

– Нет-нет, Нелли, – шепчу я в ответ. Тянусь к ее руке, костяшками пальцев провожу по столу, за которым мы с сестрой часами занимались шитьем для швейной мастерской кузины Лены Уайт: необходимость, позволявшая оплачивать расходы на хозяйство.

На лице сестры читается облегчение. Я и подумать не могла, насколько ее пугает мысль о том, что я могу отменить эту свадьбу. С моей стороны было жестоко сразу же не объяснить свое появление.

– Ничего подобного, моя дорогая. Мне нужно было ненадолго оказаться в знакомой домашней обстановке. Просто чтобы немного успокоить нервы.

– А из-за чего ты нервничаешь? Из-за свадебной церемонии? Или из-за человека, чьей женой ты станешь? – Нелли, моя младшая сестренка, близнец моего единственного брата, поражает меня своей проницательностью. Я слишком долго считала ее юной и неопытной, не той наперсницей, какой могла бы стать неукротимая Китти, если бы она, моя прекрасная бесстрашная старшая сестра, не умерла от тифа в шестнадцать лет. Мне не стоило недооценивать Нелли.

Вопрос сестры заставляет меня вспомнить первую встречу с моим нареченным. Это случилось на приеме в особняке леди Сент-Хелиер, том самом, откуда я только что сбежала. Обед должен был состояться холодным мартовским вечером. Сперва я не хотела принимать приглашения от своей благодетельницы. Я жаловалась матери на то, что все мои подходящие к случаю платья нуждаются в починке, к тому же у меня не было чистых белых перчаток. На самом деле меня совершенно вымотал длинный дневной урок французского, но я не смела сказать об этом напрямую: мама терпеть не могла напоминаний о том, что ее девочкам приходится вносить свой вклад в ведение домашнего хозяйства. Она предпочитала верить в то, что ее титул и аристократическое происхождение должны волшебным образом приносить деньги на жилье, еду и прислугу – что странно противоречило ее свободным от условностей взглядам на нерушимость супружеских обетов и явному пристрастию к внебрачным отношениям, которые интересовали мать больше всего прочего в жизни, не исключая и нас, ее детей. Разумеется, она не собиралась принимать никаких отговорок: я не могла отказаться от приглашения моей щедрой, богатой опекунши, которая приходилась матери тетей и с удовольствием помогала молодежи войти в высшее общество. Словом, мать одолжила мне свои перчатки, я надела простое белое атласное платье покроя «принцесс»[3], принадлежавшее Нелли, и послушно, хотя и с небольшой задержкой, отправилась к тетушке.

Хотя я и опоздала, мой сосед справа так и не появился даже ко второй перемене блюд. Я уже отчаялась услышать хоть что-то кроме утомительных разговоров о погоде, которые вел пожилой джентльмен слева, когда дверь в столовую с шумом распахнулась. Прежде чем дворецкий объявил о запоздавшем госте, круглолицый мужчина с застенчивой полуулыбкой уже подошел с извинениями к леди Сент-Хелиер, а затем устроился в богато украшенном резьбой кресле рядом со мной. Звук отодвигаемого кресла заглушил голос дворецкого, объявлявшего имя гостя. Я взглянула на него. У него были гладкие щеки мальчишки, но лоб прореза́ли морщины, свидетельствовавшие о взрослых заботах.

Кем был этот джентльмен? Он казался мне знакомым, но я не могла вспомнить, где видела его. Возможно, на каком-нибудь светском рауте? Их было так много…

– Мисс, я сожалею о неудобствах, которые причинило вам мое опоздание. Пустое место за столом на торжественном обеде – не самое приятное дело. Прошу меня простить, – проговорил он, глядя на меня с обескураживающей прямотой.

Не ожидая подобной откровенности, удивившись, я ответила прямо:

– Никакого неудобства, сэр. Я пришла всего за несколько минут до вас, меня задержала работа, – и тут же пожалела о своих словах: девушкам моего класса иметь работу не полагалось.

Теперь он казался удивленным.

– Вы работаете?

– Да, – с некоторым вызовом ответила я, – репетитором французского.

Упоминать об основном источнике доходов – шитье, которым занимались мы с Нелли, я не решилась.

Его глаза загорелись энтузиазмом:

– Это… это восхитительно, мисс. Умение работать, знание мира – это бесценно.

Он это серьезно? Или это просто насмешка? Я не знала, как реагировать, а потому выбрала нейтральный ответ:

– Как скажете, сэр.

– Именно так и скажу. Это оригинально. А ваше регулярное погружение в язык, в культуру Франции, о… в этом я вам завидую. Я всегда ценил вклад Франции в культуру и политику Европы.

Похоже, он говорил искренне, а его взгляды совпадали с моими. Я рискнула ответить в тон:

– Совершенно согласна с вами, сэр. Я даже думала о том, чтобы изучать Францию, ее культуру и политику в университете. Директор школы меня в этом поощряла.

– Правда? – он снова казался удивленным. Возможно, не стоило так откровенно говорить о моих юношеских устремлениях. В конце концов, я не знаю ни этого человека, ни его взглядов.

Я решила, что немного юмора может сгладить впечатление:

– О, да. Но в итоге мне пришлось удовольствоваться проведенной в Париже зимой, где я ходила на лекции в Сорбонне, посещала картинные галереи и обедала с Камилем Писарро.

– Не такое плохое утешение, – с улыбкой заметил мой собеседник, не отводя от меня взгляда. Мне показалось, или в его светло-голубых глазах я заметила искорку уважения? В неярком свете свечей эти глаза меняли цвет, от бледно-аквамаринового до цвета утреннего неба.

На мгновение мы замолчали. Кажется, к этому моменту в беседах всех прочих гостей – а это было неординарное собрание политиков, журналистов и даже одной странной американской наследницы, также наступила пауза. Впрочем, возможно, все это время они молча слушали нас. Только тут я поняла, что, увлекшись беседой с моим соседом, я совершенно забыла обо всех прочих присутствующих.

Мой сосед не продолжал разговора, и, чтобы скрыть смущение, я сосредоточилась на совершенно остывшем цыпленке на своей тарелке. Я чувствовала, что этот джентльмен смотрит на меня, но не повернула головы. Для первой встречи наша беседа оказалась необыкновенно личной, и я не знала, как ее вести дальше.

– Прошу простить меня, мисс, – слова прозвучали неожиданно.

– За что, сэр?

– За непростительный недостаток манер.

– Не знаю, о чем вы говорите.

– Такая женщина, как вы, заслуживает самого вежливого обхождения. Я только сейчас понял, что даже не представился, ограничившись объявлением дворецкого. Это непростительно, в особенности потому, что я прибыл слишком поздно для обычных формальностей. Вы позволите мне представиться сейчас?

Я кивнула, размышляя над тем, что он имел в виду, говоря «такая женщина, как вы». И какой же женщиной он меня считал?

– Мое имя Уинстон Черчилль.

Я невольно вздрогнула. Теперь понятно, почему мне была знакома его внешность. Я полагала, что это была какая-то случайная встреча несколько лет назад, но его лицо было мне знакомо не по светским собраниям: я видела его в газетах. Сидевший рядом со мной джентльмен был видным членом парламента; ходили слухи, что вскоре он займет должность министра торговли, став, таким образом, одним из самых значительных людей в правительстве. Его продвижение по служебной лестнице вызывало неоднозначное отношение: несколько лет назад он перешел из партии консерваторов в либералы, выступая за свободную торговлю и более активные действия правительства по созданию законодательства, защищающего благосостояние граждан. Это широко освещалось в газетах, в том числе в интервью, которое дал «Дейли Кроникл» автор «Дракулы» Брэм Стокер.

Если память мне не изменяла, за несколько лет до этого мистер Черчилль проголосовал за проект закона о предоставлении женщинам избирательного права. Эта тема была мне очень близка. Когда я училась в Беркхамстедской школе для девочек[4], Беатрис Харрис, наша директриса, привила мне вкус к идее женской независимости. Ее рассказы о суфражизме[5] пали на благодатную почву: я выросла с матерью, которая декларировала свою приверженность идеям нонконформизма, но на деле в жизни полагалась на статус аристократки и связи в высшем обществе, мне же хотелось иметь цель в жизни и, по возможности, быть независимой. И вот сейчас передо мной сидел один из немногих политиков, открыто поддержавших первые попытки дать женщинам право голоса. Я занервничала, но при этом ощутила воодушевление.

Прочие гости за столом окончательно умолкли, но мой сосед, кажется, не заметил этого; шумно прочистив горло, он продолжил:

– Надеюсь, имя Уинстона Черчилля вас не отпугнуло. В последнее время я стал изгоем во многих домах.

Я почувствовала, как жаркая кровь прихлынула к моим обычно бледным щекам. Причиной тому были не его слова, а то, что, не узнав его, я могла, сама того не желая, попасть в неловкое положение. «Не сказала ли я чего-то неуместного?» – я лихорадочно прокручивала в голове нашу беседу. Кажется, нет. Конечно, если бы на моем месте была Китти, она вела бы беседу с апломбом и юмором, не нервничая и не делая неловких пауз…

Наконец, я решилась ответить.

– О нет, сэр, вовсе нет. Я нахожу, что ваши взгляды вполне соответствуют моим собственным, и рада познакомиться с вами.

– Однако, кажется, не настолько рады, чтобы назвать свое имя.

Я покраснела еще сильнее.

– Я мисс Клементина Хозьер.

– Очень приятно, мисс Хозьер.

Воспоминание вызывает у меня улыбку. Не успеваю я ответить Нелли, как в комнату врывается ее брат-близнец Билл, мой младший брат, офицер флота Ее Величества, но все еще нескладный, как школьник. Брат увлеченно грызет огромное яблоко, которое тут же летит на пол, когда он видит меня.

– Какого черта ты здесь делаешь? Надеюсь, это не потому, что ты решила снова увильнуть от своих обязательств?

Вскочив на ноги, бью его по руке за напоминание о двух моих отвергнутых женихах, Сиднее Корнуоллисе Пиле[6], внуке бывшего премьер-министра, сэра Роберта Пиля, и Лайонеле Эрле[7]. Оба были титулованными особами и занимали высокое положение в обществе, оба могли бы обеспечить меня, с обоими меня ждала жизнь в строгих рамках приличий без малейшего намека на смысл и цель. Хотя беспорядочная жизнь, какую ведет моя мать, не привлекала меня, я поняла, что не могу связать свою судьбу ни с одним из этих превосходных джентльменов: замужество обеспечило бы мне положение, я же хотела, чтобы в моей жизни был смысл и, осмелюсь сказать, чувства, несмотря на то, что благополучие, которое обещал брак с любым из них, было весьма заманчивым.

Нелли, Билл и я начинаем хохотать; меня охватывает чувство невероятной легкости. Тяжесть одиночества, которую я испытывала в долгие часы перед рассветом, исчезает. В присутствии сестры и брата путь к алтарю и дальше, в новую жизнь, уже не кажется таким непосильным. Пока в комнате не появляется мать.

Впервые на моей памяти мать не находит слов. Ни неодобрительных рассуждений на ее любимые темы, ни требования публичных извинений за проявление неуважения, ни замечаний по поводу буржуазных знакомств, поизносившихся шепотом, но так, чтобы слышали все. Самое невероятное заключается в том, что прямолинейную леди Бланш Хозьер заставила умолкнуть я, наименее любимая из ее детей, та, которой столь часто пренебрегали.

Нелли, в отличие от меня, любимая дочь, мгновенно встает на мою защиту:

– Клемми только ненадолго зашла к нам на чай, мама.

Мать выпрямляется в полный рост и, наконец, обретает дар речи.

– Зашла? На рассвете? В день своей свадьбы? – визгливо, с насмешкой вопрошает она.

Все молчат. Эти вопросы не требуют ответа.

Растрепанные белокурые пряди обрамляют лицо матери, сохранившее следы красоты. Она обводит взглядом всех нас по очереди и облекает свое осуждение в новый риторический вопрос:

– Может ли хоть один из вас представить себе нечто более неподобающее?

Мне с трудом удается сдержать смех. Моя богемная мать, никогда не следовавшая правилам общества, церкви или семьи, рассуждает о неподобающем поведении своих детей. Она, чье поведение давно противоречит всем традициям супружества и воспитания детей, с ее множеством одновременных внебрачных связей и долгими отлучками. И мы, цепляющиеся за условности как за спасательный круг в бурном море, созданном нашей матерью.

Взглянув на Нелли и Билла, замечаю проступающее на их лицах выражение испуга; это напоминает мне о том, что значит сегодняшний день для меня, для нашей семьи. Вместо того чтобы отступить перед раздражением матери в надежде на то, что выражение раскаяния развеет ее дурное настроение, я придаю своему лицу веселое выражение. Сегодня мне уготована значительная роль, и это моя первая попытка дать ей понять, что баланс сместился.

– Ты же не осуждаешь свою дочь за то, что в день своего бракосочетания она совершила короткую поездку по городу, чтобы навестить семью? – с улыбкой спрашиваю я. Пытаюсь говорить с интонациями бабушки, которую тоже зовут леди Бланш[8]. Как истинная Стэнли из Элдерли, рода владельцев замка Эйрли, бабушка воплощает силу и уверенность, которыми славились женщины семейства Стэнли, включая мнение о необходимости образования для женщин. Впрочем, мать в своих убеждениях следует ее примеру: она придерживается нетрадиционных взглядов почти во всем, кроме женского образования. Я не могу понять этого, но предполагаю – дело в том, что главным для матери являются ее отношения с мужчинами, а они в большинстве своем считают образованных женщин чем-то отталкивающим.

Сначала мать не отвечает. Она не привыкла к тому, чтобы ей давали отпор. Затем она нарушает молчание, тщательно подбирая слова.