Капсула

Теперь Нине видно, что это не так: женщины замечают ее молчание, которые кажется им обеим странным, они от нее ждут участия в разговоре, а она молчит и улыбается, молчит и улыбается. Застывшая приклеенная улыбка. Сейчас Нина понимает, что они про вещи и путевки только ради нее и разговаривают, если бы были одни, обсуждали бы другое. Люся решает втянуть ее в разговор: 'Нина, а вы что думаете о рукаве-реглан?' Картинку показывает. Нине следовало бы сказать, что такой рукав очень красив и ей идет, но вместо этого она говорит другое: 'Что? Какой рукав? Я не знаю'. Почему она так сказала, она прекрасно знает насчет 'реглана' … Она и тогда видела замешательство на Люсином лице. Она осеклась, замолчала, не в силах найти оправдание Нининой неадекватности, с немым вопросом в глазах посмотрела на подругу. Женщины заговорили о чем-то другом, обе сделали вид, что никакой неловкости не заметили, но сестра, продолжая непринужденно болтать, уже жалела, что взяла Нину с собой: 'Что за дура … боже … выглядит дикаркой, сидит с таким неуместным выражением лица … стыд … Надо потом Люське про Нинку объяснить, она поймет'. Сестре за нее стыдно, стыдно, что она, Нина, не умеет себя вести в обществе, такой важный навык, а у нее его нет. Проклятая необъяснимая застенчивость, хотя почему 'необъяснимая'? Нина себя не любит, потому что толстая и некрасивая … И все это видят, теперь Нина уверена, окружающим за нее неудобно.

Опять гости, на экране ее самые лучшие подруги с работы, с ними сестра из Москвы. Тут Нина адекватна, ее любят, она разговорчива, они все обращаются друг к другу 'девочки' … лицо сестры, она поддерживает разговор, смеется шуткам, о чем-то оживленно рассказывает … тогда Нина была так горда своими подругами, пригласила сестру, чтобы они ей тоже понравились. Все так было хорошо, вечер удался, сестра была довольна, со всеми подружилась, но сейчас Нина знает, что та ей после вечеринки сказала неправду: нет, 'девочки' ей вовсе не понравились, показались ограниченными технарями, дальше своего носа ничего не видящими. Она думала о 'девочках', как о провинциальных обывательницах, заземленных и банальных в своих разговорах о мужьях и детях. 'Девочки' по мнению сестры не способны к серьезным абстрактным дискуссиям. И еще … самая неприятная мысль: 'что ж, нормально, это Нинулин уровень, ей с ними хорошо, потому что она сама такая … милая, добрая, но недалекая и мещанистая'. Неужели это правда, что сестра так о ней думает? Раньше Нина этого не сознавала.

На экране появляется дача родственников. Раньше этого дома не было, племянник его не так давно построил теперь там иногда собирается вся семья. Так это же прошлое лето, очень старенькие тетушки, мамины младшие сестры, их дети, теперь тоже уже пожилые люди, молодые племянники, маленькие дети. Все суетятся, мужчины возятся с дровами и мясом, дети бегают по участку, играя в какую-то игру, смысла которой Нина не улавливает, женщины помоложе на кухне, готовится обильный ужин. Нина не знает, к какой ей пристать группке. Она пробует поговорить с маленькими детьми, но сразу видно, что дети хотят, чтобы она отошла. Что ж, Нина это понимает, они ее знают, но о чем можно разговаривать со старой тетей. Ей совершенно ясно, что надо идти помогать женщинам готовить еду, но этого Нине как раз делать не хочется. Готовить она совсем не умеет и не любит. До сих пор за нее это делает папа. Она все равно идет и предлагает свои услуги, считает, что не предложить нехорошо, и что женщины от нее этого ждут. 'Нет, нет, Ниночка, иди отдыхай, мы сами справимся' – вот ответ, другого Нина и не ждала, ее помощь на даче никогда не принимается.

'Ой, иди уже … какой от тебя толк? … предлагает, хотя знает, что мы ее отошлем … белоручка … распустили ее родители … вот так одна и осталась, потому что неумеха … да я эту картошку в десять раз быстрее почищу … она одну почистит, а я за это время пять … то же мне … помощница … старая уже баба, а так детенком и осталась … ни черта делать не умеет … вечно приезжает как гостья … арбуз она привезла, да тут на станции гораздо дешевле продаются, а она из города тащила … непрактичная до ужаса … разве это баба: ни сготовить, ни убрать, ни с детьми … неумеха … растяпа … рохля … ни к чему не приспособленная … сидит как на именинах … ребеночек престарелый …' – Нина слышит не только мысли, но и голоса. Как только она отошла подальше, женщины сейчас же принялись ее обсуждать, только тогда она их не слышала, и надо же: никто о ней ничего хорошего не сказал. Ну, не умеет она готовить, ну и что? Разве это так важно? Не в этом дело. У нее нет статуса, нет роли в их клане, вернее есть: она одинокая немолодая родственница, они привыкли к ее непрактичности, и все-таки немного осуждают: непрактична, слишком застенчива, незамужем, бездетна … и сама в этом виновата. Виновата, нелепа и жалка. Они видят ее цепляющейся за их крепкую дружную семью, которая, если надо, защитит от невзгод. В ней эти благополучные, уверенные в себе люди, вовсе не нуждаются, но конечно от себя не прогоняют. Пусть приезжает, почему не поделиться с Ниночкой своим благодушием, ей-то с ними делиться нечем.

Нина с любовником, им вместе хорошо. Нина врет матери, что заночует у подруги Маши. Мать ей верит, хотя Нина врет ей для порядка, так вроде как принято. Иногда ей хочется, чтобы мать приперла ее к стенке, и тогда она бы ей сказала, что да, мол, у меня есть мужчина и пусть бы мать орала, бесилась, стыдила … Оказывается мать за нее волнуется, про Машу и верит и не верит. Сестра гостит у них в Горьком и мать пристает к ней с расспросами: не знает ли она Ниночкину Машу … говорила ли ей Ниночка, куда пойдет … нет, раз Ниночка сказала, что у она у подруги – значит так и есть. Ниночка у нее молодец, она не даст себя обмануть … да, что ты такое говоришь … какой мужчина … этого не может быть … Ниночка знает, что она не должна … только этого не хватало … Мать в своем репертуаре. Нина 'видит', что сестра хочет возразить, порывается что-то тетке сказать, но решает не связываться, прекрасно, однако, знает, что Нина вовсе не у Маши. Мать не спит … Нина видит ее встревоженное лицо, они с папой о ней разговаривают:

– И куда это она пошла? Сказала к Маше. Вась, ты веришь?

– Ну, даже, если и не к Маше, что с того? Нинка уже взрослая, пусть делает, что хочет. Не трогай ее. И так у нее личная жизнь не складывается.

– Вот именно, нужно, чтобы все было по-человечески. Разве я не хочу, что Ниночка была счастлива, чтобы у нее была семья, дети. Но так нельзя, а вдруг он женат.

– Да, кто он-то?

– Я чувствую, что Нинка с женатым мужчиной. Не уверена, но чувствую. Не дай бог, забеременеет. Что делать будем?

Папа молчит, не хочет продолжать этот разговор, слушать про 'принесла в подоле … стыд какой … всю семью опозорит … как я сестрам в глаза погляжу … ' Папа не ханжа, но консерватор, он тоже не очень-то хочет у себя в доме 'мать-одиночку', но принял бы это. С женой он спорить не привык, себя дороже. Эх, папа, какой же ты соглашатель, молчать про важные вещи удобно, ты хочешь только одного: чтобы тебя оставили в покое, не заставляли ничего решать, не делали частью конфронтации, когда надо быть 'за кого-то'. Этого папа не любит и всю жизнь успешно избегает.

И еще долгие повторяющиеся назойливые кадры: они с сестрой разговаривают о ее действительно женатом любовнике с работы. 'Нин, почему бы тебе от него не родить? От не уходит от жены, у них двое детей, но иметь или не иметь ребенка – это же твой выбор. Сделай его в свою пользу.' – сестра единственная, кто с ней об этом тогда говорил. Если бы она забеременела, она бы думала … но она же никогда не была беременна, а почему не была? Нечего было решать, не выходило как-то. 'Эх, Нинуля, зря ты ребенка не хочешь иметь. Не надо бояться … решись. Без ребенка жизнь не имеет никакого смысла' – вот что сестра всегда думала, но не убеждала ее, всего один раз тогда у них об этом зашел разговор. А Нина, вся в папу, была даже рада, что ничего не надо решать, что никто к ней в душу не лезет, а сестра считала ее 'дурой и нерешительной мямлей, которой манипулирует мать. Рохля, боящаяся осуждения семейства, а раз так, то она сама во всем виновата'. 'Нинуля сама виновата' – вот что о ней сестра думала, а Нина и не догадывалась.

Это уж совсем невыносимые кадры, нечто такое, о чем Нина бы с удовольствием забыла: она с сосватанным кавалером. Сама на сватовство согласилась: чей-то знакомый, хороший парень, разведен, без детей, живет в области … Нина смотрит на себя, собирающуюся на свидание. Сколько унизительной суеты, желания понравиться, чтобы сделал предложение. Мама ее напутствует. Месяца через два стало понятно, что ничего не выйдет. Нина лежит в кровати и думает о женихе: противный, лысый дядька с дряблым животиком, он ей совсем не нравится. Сказала матери, что больше не хочет с ним встречаться. Зачем ей это показывают? Она и сама обо всем помнит. А … вот зачем: Коля этот разговаривает на экране с приятелем, они пьют пиво и Коля, ухмыляясь, хвастается другу, что он обхаживает 'дурочку одну из города', они поженятся и у него будет горьковская прописка. Нина это допускала, но предпочитала думать, что у них с Колей просто не получилось, … а теперь так допускать было нельзя: Коля – подонок и мерзавец. Получается, что она производила впечатление дурочки, которую можно было использовать в своих целях. Зачем-то ей еще показывают, как она с Колей целуется, как он ее обнимает и шепчет в ухо, что хочет ее, 'такую толстушечку его сладкую' … 'Ничего, поимею толстушку, от меня не убудет, просто надо побольше выпить, а там … какая разница' – вот что было у Коли в голове. К чему ей это знать, неужели нельзя было без этих мерзких кадров обойтись. Нина не может остановить кино, она продолжает смотреть, слушать и страдать … ладони ее делаются мокрыми, в глазах слезы.

Лида ничего для нее сделать не может, это не в ее власти. Но с нее хватит, от фильма клиента она, слава богу, может отключится. Довольно. Пора сменить пластинку.

Зря она не начала с Красновского, самого противного для нее клиента. Что-то все-таки в нем было для Лиды неприятное, и сейчас она со стыдом отчетливо поняла, что … он отталкивал ее физически, вот тут в чем было дело. Толстый, лысоватый, такое ощущение, что вечно потный. Ну, что там ему показывают? Лида отчего-то была уверена, что Красновский, чтобы он не увидел, не сильно впечатлится. Он из тех людей, которых хвала и хула одинаково возбуждают и раззадоривают, лишь бы о нем говорили, не важно что …

Фрик

Красновский вальяжно сидел в кресле и внимательно смотрел на экран. Длинный видеоряд, вовсе не про него. Там мелькает женщина, Лида не знает ее в лицо, но быстро понимает, что это Олеся Сайко, его жена. Круглое, не слишком привлекательное лицо, неумело накрашенное, с грубо подведенными понизу глазами, крупные планы … видны капли пота, поры на носу, чуть затемненная начинающимися усиками верхняя губа. Типичная некрасивая молодая еврейка, с крупным рыхловатым телом и массивной грудью. Олеся участница различных ток шоу, разные ведущие, разные вопросы и оппоненты, но она всегда одинаковая: агрессивна, не заканчивает фразы, перебивает собеседника, аргументы злые демагогические, совершенно нелогичные, говорит много и ни о чем. Бедный, неграмотный язык малообразованного, но уверенного в себе человека, с явным украинским провинциальным акцентом. Рвет на груди рубаху за Украину и сидит в студиях с приклеенной бессмысленной улыбкой. Красновский пристально смотрит на жену, но Лиде трудно судить с каким чувством: она ему на экране нравится или нет? Если бы Лида была на его месте, ей бы было стыдно: базарная баба, горластая хабалка с коммунальной кухни. Как он мог на ней жениться? Не красива, не умна, не обаятельна, не стильна … а вот в этом и причина: другой женщины для Стаса не нашлось! Олеся живет на два дома: то в Киеве, то в Москве. Поливать Россию грязью – это ее профессия, Стасу деятельность жены безразлична, он и сам делает подобное, но гораздо талантливее и изящнее.

Теперь видно тех, кто смотрит ток шоу с участием Леси, они не молчат, Стас слышит комментарии, все, даже те, которые не произносятся вслух. '… невоспитанная глупая курица … недоучившаяся бабенка … ничего не знает … слышала звон, да не знает, откуда он … не способна ответить ни на один прямой вопрос … азартная жидяра … орет, не дает никому говорить … безвкусно одета … фу! … особа еврейского происхождения, уроженка Винницкой области, давно живет в Москве со своим мужем, таким же русофобом, как и она сама, и тоже товарищем еврейского происхождения … она отстаивает 'ридну нэньку' на расстоянии … Супруга 'толстого тролля' Красновского … в анамнезе умственная неполноценность … невежда от нацистов … истеричка с большой буквы …'

Лида так и знала: антисемитизм на первом месте! Оба супруга людям противны. Застарелая душевная рана Стаса: он не еврей, не считает себя евреем, он христианин, сто раз об этом заявлял, почему его воспринимают евреем? Как же так? Правильно он всегда считает людей дураками, быдлячим стадом, он их ненавидит и презирает. Лида читает его мысли. Зрелище жующих на диване потребителей продукции первого канала Красновского злит. А Леська тоже у него быдловатая баба, действительно невежда … он и сам это всегда знал безо всякого видео. Стас ловит мысли зрителей о жене: 'она неприятная внешне, неухоженная, очень некрасивая, безвкусно одетая, с нескладной фигурой, смотреть неловко и противно … клоунесса … ощущение плохо вымытого тела … классическая дура … '. А вот это уж слишком … насчет немытого тела … почему они так думают? – Стас начинает заводиться. Дальше делается только хуже: на кухне сидят муж с женой, едят и пьют пиво, телевизор смотрят невнимательно на приглушенном звуке. Муж: 'вот дура, ей бы вставить хорошенько, чтоб заткнулась'. Жена: 'у нее муж Красновский. Знаешь … 'краснюк', … там нечем вставлять'. Оба смеются. Откуда они это взяли, что 'нечем'? Идиоты! А вот про Леську уж совсем грубо, но в принципе ожидаемо: '… какого хрена ты сука и твой лысый чмошник лезете на наше телевидение? Не нравится – так валите нахрен в свою украину … живет, сучка, на два дома, причем второй – в стране-агрессоре, летает постоянно через границу … за участие в передачах ей перепадает …'. Ну да, для них Леська – враг, ох идиоты!

Красновский видит себя и жену голыми в постели: его толстое тело, поросшее черными волосами, выпирающий дряблый живот, Леська в лиловом кружевном белье все равно выглядит не слишком привлекательно, слишком широкие бедра, висячая, под почти прозрачной рубашкой, грудь. Он ее не хочет, но старается, сначала ничего не выходит, а потом ее стараниями они все-таки достигают оргазма. Стас знает, что жена была бы не против повторить, но для него об этом и речи нет, он устал и потакать ей не намерен.

А вот они с Березовским в бане … боже это же было давным-давно. Березовский обмотан белым полотенцем, он тоже. Кажется, что они одного возраста, но он-то намного моложе. Потом девочки … у него стройная брюнетка. Она ему делает минет … больше ничего и не было. Стас забыл об этой девке, а сейчас ему приходится видеть ее профессиональные усилия. Смотреть на себя со стороны Красновскому неприятно. И зачем ему подобное показывают? Как это может повлиять на его решение? В другой жизни он будет более сексуальным и привлекательным? У него будет другая жена? В этом дело? Какая-то другая девушка, он ее не узнает. Изнурительный, неэстетичный, грубый секс … долго, долго … сначала не мог вставить, теперь не может кончить … 'сухостой', – вот как это называется. Но, кому какое дело до его личной жизни? Сволочи! Нашли что показывать … в чем их цель?

Ага, ну наконец-то! Стас ждал чего-то в этом роде. Показывают его собственные выступления и интервью. Ни что спрашивают, ни что он отвечает неслышно … кадры мелькают все быстрее, их сотни: разные журналисты, Стас их даже с трудом узнает. Неужели он столько раз выступал? Не может быть. А почему бы и нет. Он медийная фигура, знает, что ему завидуют … пусть. Картинка из прошлого, он выступает как учредитель и директор Института национальной стратегии. Мысли ведущего Красновский теперь читает: 'этот Стас выскочка, забивающий русским головы пьяной галиматьей. СМИ, и я тоже, тиражируют его алкогольный бред …' Получается, что он алкоголик? Сроду никаким алкоголиком он не был … очередные глупости.

Внезапно камера перестает мелькать … Красновский слышит свой голос: 'я только что прибыл с совещания института судебной психиатрии им. Сербского, где мы с коллегами провели оценку происходящих событий. Мы поставили Владимиру Путину диагноз – гипертоксическая шизофрения. По психотипу он параноик, человек оборонительного сознания … Путин действительно решил, что он великий человек и может вершить судьбу истории … в психиатрической литературе этот феномен описан как кесарево безумие … Владимир Жириновский и Геннадий Зюганов – главные бляди российской политики … ' Неужели он такое говорил? Говорил 'бляди' в эфире? Зря он это делал, но ведущий его не остановил. Про Путина, его психиатрический диагноз – это он тогда придумал, ни на каком совещании 'с коллегами' в Институте Сербского он не был. И что? Сказал – и сказал.

На экране 'перлы' из соцсетей '… 'маститый политолог утверждал, что он сын итальянского коммуниста, усыновленный генералом КГБ, и немецкий шпион … между тем на самом деле он глупый как пробка украинский еврей, занимающийся на деньги российских налогоплательщиков украинофильской и антироссийской пропагандой … это человеческая мразь … пьяница, невежда, с которым и стоять приличному человеку зазорно … звериная русофобия и отсутствие русской крови'. Ну и что? Мало ли, что идиоты пишут в соцсетях, он иногда читает и даже уже и не злится. Чем больше его обзывают, тем лучше, это и есть ' черный пиар'. Хотя … опять эти антисемитские штучки! Как же это надоело. И снова тексты из соцсетей: 'Красновский строит из себя Павла Глобу, ссылается на Зороастризм, в то же время позиционирует себя православным. Как это совместимо?' И подобное Стас тоже читал. Дальше что? Опять люди не верят тому, что он православный, он к этому привык. Другие высказывания пользователей Стаса веселят: ' … вездесущ как спрут: то он представляет Кремль и российских силовиков, то оранжевую революцию … Лимонов, Касьянов, Рогозин – по вторникам, по пятницам – Березовский …' Его сравнивают с провокатором из царской охранки Азефом, у которого всегда выигрывал собственный карман. Пусть сравнивают, провокатором быть правильно, Стас не видит тут ничего аморального. Он даже книжку про себя написал 'Провокатор'. Надо же, кино недалеко от истины, он действительно представлял интересы Березовского в России, и обязан ему своей финансовой свободой. Завидуют! Стас думал об увиденном в привычных категориях.

Лида улыбнулась: чудак, кто ему мог завидовать в капсуле? Лида видела, что злословие соцсетей Стаса практически не волнуют, он привык, что только ленивый не бросает в него камня.

И вдруг все совершенно другое: Венеция, – что-то много для нее Венеции в один день, – канал, гондолы с туристами, катера с грузами, кораблики-городской транспорт. На одной из террас сидит Красновский, рядом с двумя приятелями, что-то оживленно обсуждают. Видно, что Стас всем доволен, жестикулирует, смеется, часто прихлебывает из своего бокала белое вино. Лиде кажется, что он смешной, на голове мятая белая панама, придающая ему чудаковатый вид дачного интеллигента. На ресторане вывеска 'La Rivista', подходят еще какие-то русские, косматые, в туфлях на босу ногу. Все выглядит арт-тусовкой, теперь Лида понимает, что один из мужчин Глеб Смирнов, скитающийся по Европе эстетический эмигрант, историк искусства, философ языка. Он и есть главный тусовщик, Стас таких людей обожает, хотел бы сам стать, как Глеб, но быть таким богемным у него все равно не получится. Не дано. Становится слышно, о чем они все разговаривают. Оказывается о пустяках: вместе составляют рейтинг венецианских ресторанов, по аналогии с рейтингом берлинских, который Стас уже составил, и всем об этом рассказывал. К столику подходит кто-то еще, и Красновский говорит с ним на чистейшим немецком. Зачем ему это показывают? Лида недоумевает. Красновский закончил третью немецкую спецшколу в Чапаевском переулке, выигрывал олимпиады по языку. Все это известно … ага, вот почему … показывают дядьку, который думает, что немецкий Красновского – это идиш. Стас тоже слышит дядькины глупости и на его лице появляется расстроенное выражение, которое он не может скрыть.

Снова какое-то интервью, теперь совсем уж фрагментарно: вопрос, считает ли Красновский себя интеллигентом. 'нет, не считаю – что ж, Лида так и знала, что интеллигентом он быть не захочет. Нет, интеллигент – это человек, жертвующий своим счастьем ради народного счастья, а он, дескать, не уверен, что относится к этой категории. Лида подумала, что она тоже не уверена. Потом вопрос 'про народ', сочувствует ли он народу. Ответ решительный, который Лиду немного удивляет: нет, не сочувствует совершенно, потому что он сам народ и есть, вышел из народа … Ему не верят и тут … другие совершенно неожиданные кадры:

Стас подросток, видна их маленькая квартира. Лида знает, что она трехкомнатная, в отдаленной новостройке Выхино, бывшей Ждановской. 47 метров, спальни выходят в центральную столовую. За столом сидит мужчина, отец Стаса. Кажется, что он сидит на стуле, но это не так. Не на стуле, а в инвалидном кресле. Военный инвалид, – авария на транспортном средстве, травма позвоночника. Стас его здоровым почти не помнит. Отец говорит сыну: 'понимаешь, Стасик, надо держать позвоночник. То-есть нужно стоять вертикально. Будешь так делать – прорвешься'. Коренастый рыхлый мальчишка с лицом отличника в очках пристально смотрит на отца. Лида видит, что Красновский начинает сильно волноваться, закрывает лицо руками. Он ничего из своего детства не забыл. Сейчас ему трудно смотреть на папу, который из последних сил борется со смертью. Отцу осталось три года, жить ему все труднее. Майор Красновский держится, но иногда ему невыносимо хочется умереть. Жгучие боли от компрессии, усугубляющиеся проблемы с кишечником, постепенный отказ почек. Детство и ранняя юность прошли в ожидании смерти. Стас так этого боялся. Отец умер в страшных мучениях, ему было всего 47 лет, а Стасу девятнадцать, он уже учился в институте управления, и отец им гордился. Зачем сейчас кино возбуждало в нем эти тягостные воспоминания? Лида знала зачем: осознание через боль и сочувствие к близкому человеку своих моральных ран, которые у него в жизни были. Надо, чтобы клиент захотел избежать страданий в параллельной жизни. Может отец не попадет в аварию и не будет долго и страшно умирать! Вот о чем Стас должен задуматься после фильма.

… Автобусная остановка '13-ая больница'. Стас в сером ватнике, совсем еще молодой, выходит из ворот и садится в полупустой автобус. Люди понимают, что он только что вышел из больницы. Денег у него ни копейки, не на что купить билет. Лида слышит его голос: 'Граждане, я только что вышел из психушки, вы мне не подарите билет?' К нему тянутся руки с мелочью. Лида внимательно наблюдает за лицом Белковского, смотрит Стасу в глаза, ожидая увидеть слезы. Но нет, Стас и не думает плакать. После кадров про отца, он взял себя в руки. Ну да, он лежал в психушке, чтобы откосить от армии. Армии он панически боялся, хотя сам себя уговаривал, что 'просто не хочет терять времени'. В психушке было неприятно, что все получилось, как надо, дали правильную выписку: '… острые реакции на стресс, нарушения адаптации и незначительно выраженные невротические расстройства, характеризующиеся в основном, эмоционально-волевыми, вегетативными нарушениями, поддающимися лечению…, но в остром периоде ведущими к расстройству личности …'

Какие странные кадры: Стас в музее Холокоста смотрит экспозицию. Лида читает его мысли: ну и что вы мне это показываете? Холокост меня не ужасает. Про него сказано в Книге, евреям грозила полная ассимиляция, после войны создалось государство Израиль и еврейский народ вернулся туда откуда вышел. На все была воля Божья. Бог покарал свой народ, как делал много раз. Лиде стало неприятно от его мыслей, но в них была определенная логика.

Опять квартира на Ждановской. Рядом с отцом небольшого роста мама, типичная кругленькая еврейка, в которой странным образом уживается чувство юмора с покорностью судьбе. То, что случилось с мужем ее согнуло, когда Саша со Стасиком ее не видят, она плачет, но перед ними старается не показывать, что унывает. Она простая лаборантка на заводе, где отец тоже когда-то, еще до армии, работал токарем. Внешне Стас в мать, он очень ее любит, но любовь эта болезненна, ему не нравится ее внешность. Слишком они оба похожи на евреев. Ему бы больше хотелось походить на светловолосого высокого отца. Во дворе его обзывали 'евреем', маленький Стас знал, что это глупо, но ему было обидно. Драться он не умел и боялся. Жаловался маме, она гладила его по голове и вела в кафе-мороженое. Они говорили о чем угодно, только не об евреях. Трудная тема, которую мама избегала. Он был умным и пробивался своим умом. Вроде пробился, а люди все равно видели в нем хитрого беспринципного еврея. Кино достигло цели: как бы Стас не хорохорился, оно его все-таки расстроило. Может не так всеобщий антисемитизм, как папино, напряженное от боли, лицо с блестевшими на нем капельками пота, когда он переносил свое неподвижное тело с коляски на сиденье старого инвалидного Запорожца, которое ему давало раз в три года государство, и на котором он несмотря на трудности ездил, гордясь последними проблесками своей независимости.